Сергей несколько раз сглотнул, пытаясь избавиться от вставшего в горле тугого комка, откашлялся:
— Ну это… Давай, вводи в курс дела…
— Бери Иглу… — прошипел правый глаз Лиха, а левый пролаял злобным мопсом: — Выдерни ее и уколи палец! До крови!
Нагнувшись, Рыков поднял лоскут кожи с воткнутой в него Иглой. О том, чья это кожа, думать не хотелось категорически.
Зеленоватое свечение усилилось. Трехгранная, с треугольной проушиной Игла неприятно жгла пальцы. Сергей на мгновение замешкался, вертя в руках непонятный атрибут неизвестно чьей власти.
— Шам же говорил — время дорого! — вполне человеческим голосом напомнил Рыкову правый глаз Лиха. Рот хозяина круглой пещеры внимательно наблюдал за человеком, прищурив узкие губы.
— Да-да, сейчас… — прошептал Сергей, с усилием выдернул Иглу, набрал полные легкие сухого затхлого воздуха и уколол указательный палец светящимся острием…
…Все вокруг тотчас же погрузилось во мрак. Затем где-то вдали замелькали огненные сполохи. Они близились, разгоняя тьму и заливая все окрест мятущимся багровым светом пожарища.
Вот пламя охватило все вокруг, окончательно пожрав тьму, и обрушилось на Рыкова испепеляющим смерчем. Он закричал от боли, забился, но могучий огненный ураган уже подхватил его и понес сквозь пространство и время яркой мятущийся искрой.
В яростном огненном вихре проносились перед Сергеем жуткие и непонятные видения.
Его опьянял восторг битвы, когда толпы бородатых людей в мохнатых шапках, оглушительно воя, мчали хрипящих коней и под высверки кривых сабель валились наземь порубленные стрельцы в алых кафтанах…
Его томили сомнения, когда пьяные станичники за косы выволакивали из боярских теремов одуревших от ужаса жен и дочерей царских воевод и окольничих и тут же, на расстеленных шкурах заваливали молодок, а старух сразу топили в Волге…
Его охватывал ужас, когда, вздувая жилы на бычьей потной шее, страшно орал проклятия вслед бегущим казакам, выпучив глаза, чернобородый атаман. Но казаки все равно бежали, сигали с крутого городского рва во тьму, а с северной стороны, из дыма симбирских пожарищ, мчалась по их души под вой ядер и свист мушкетных пуль конница князя Боротянского…
Его скручивало отвращение, когда он видел громоздящиеся груды изувеченных людских тел — запрокинутые невидящие глаза, черные провалы распяленных в немом крике ртов, обметанных пузырящейся застывшей кровью, скрюченные пальцы, растерзанные, вывернутые животы. А вокруг — колья, виселицы, плахи, костры…
Его душила мутная злоба, когда под малиновый перезвон, плывущий над Москвой, кат воздевал в синее небо блестящий топор и дикий, нечеловеческий крик заживо четвертуемого Разина тонул в ликующем реве толпы…
— Ты видел… — голос Одноглазого вернул Сергея в реальность, — это был первый поход. Он взял Иглу, но штав Губивцем, не шумел шовладать с шобой… Если бы шразу пошел за Наперстком, все шлучилошь бы иначе.
Рыков облизнул губы, заставил себя посмотреть Лиху прямо в его единственный глаз и спросил:
— А был и второй поход?
— Да. Шейчаш ты поймешь… — Одноглазый не успел договорить, а Сергея вновь скрутило, и новые видения нахлынули на него удушливой обморочной волной…
Он по колено тонул в сыпучем сером снегу, с трудом поспевая за шагающим впереди по бескрайней заволжской степи космачом в длинном тулупе, и холодные звезды насмешливо смотрели на двух беглых, пробиравшихся к Яицкому городку.
Он по пояс высовывался из бойницы, выцеливая из старой фузеи в наступающей баталии офицера, и только взрыв бомбы, ударившей в трех саженях от него, помешал задуманному.
Он по локти в крови, яростно рубился с драгунами генерала Голицына, а вокруг, закусив черными зубами кожаные нагайки, насмерть бились со «слугами шайтана» башкирцы Салавата Юлаева.
Он по шею в холодной волжской воде брел вдоль низкого речного берега, оглядываясь на царя-атамана и верных казаков, тех, кому удалось вырваться из Царицынской резни. Оглядывался — и не знал, что среди них уже созрел заговор…
Он с головой погрузился в вечную тьму после того, как палач вырвал ему глаза, и только слышал, как шумел народ на Болотной площади, когда черные кони подтащили к эшафоту железную клетку, в которой гремел цепями плененный Пугачев.
— Это был второй поход, — пролаял левый глаз Лиха.
— Он… Пугачев… Тоже не пошел за Наперстком?
— Хех! Он-то как раз пошел. Взять не сумел. Я, де, Петр Третий, волю вам принес, волю… А что есть воля, коли она без покоя? А? Казань взял, да в Кремль не пробился. — Одноглазый еще раз потянулся и замер, выжидательно зыркнув на Рыкова.
— А еще? Еще походы были? — поинтересовался Сергей, пристально глядя на Лиха.
— Был… Был еще один, третий поход. Но там шразу все наперекошак вышло. Шилу нашу взял человек, а потом шказал: «Другим путем я пойду!» И пошел. Все штрану кровью шалил.
— Это кто ж такой? — Рыков недоуменно покрутил головой. — Другим путем… Погоди, погоди! Это что… Ленин, что ли?!
— Он. О швободе много говорил, да только уж больно кровавой его швобода вышла. А вше почему? Влашти он хотел! Влашть его и шгубила… Так и закончилша третий поход — великой замятней и многими бедами.
— И что же… Теперь вроде как я… Должен? — Сергею вдруг очень захотелось присесть, ноги задрожали так, словно он выжал штангу в две сотни килограммов.
— Долшен… Вольный никому нищего не долшен, — туманно прошипел правый глаз, а левый резанул правду-матку: — А тебе что же, самому не охота, а? Попробовать, а?
— Чтоб и я — как они?…
— Но ты ж — не они. Ты пришел сюда. Ты взял Иглу. Теперь ты — Губивец. Добудешь Наперсток — пойдешь за Ножницами. А потом…
— Что — «а потом»? — Рыков нахмурился.
— А потом шумеешь швершить вше, о чем мечталось. Вше, человече! Понимаешь?
Сергей промолчал в ответ, сунул Иглу во внутренний карман пуховки. Неожиданно вспомнилось детство, полумрак спальни, желтоватый свет ночника — и Голос, нашептывающий ласково: «Твоя судьба готовит тебе чудо. Ты — не такой, как все. Ты — особенный. Верь мне, я знаю…»
«Я верю!» — подумал Рыков. «Я знаю, — мягко отозвалось в его сознании. — Иди же, сынок. Возьми верных людей — и нелюдей, возьми тех, кто тебе нужен, — и кто глянулся. И иди. В добрый путь. Теперь ты все знаешь сам, так что я тебе больше не нужна. Но с тобой обязательно встретимся, сынок. Встретимся — и будем вместе. Верь мне…»
«Я верю!» — вновь повторил Сергей и улыбнулся в ответ на гримасу Одноглазого:
— Ну, дух пещерный, поднимай своих! Я сейчас за девкой тут одной вниз, к реке сгоняю и на дерижбомбере подскочу.
— Повинуюсь, Губивец! — очень серьезно проговорил левый глаз Лиха, а правый, как обычно, добавил шепеляво: — Вштретимша за городом, на пуштыре, вошле кладбища!
Сергей кивнул и твердым шагом двинулся прочь из пещеры, включив фонарь. Гулкое эхо гуляло под сводами древних подземелий, когда он с грохотом распахивал ржавые двери. Серая пыль клубилась вокруг него, летучие мыши с писком шарахались от слепящего электрического света.
— Если с другом вышел в путь — веселей дорога! Без друзей меня — чуть-чуть, а с друзьями — много! — проорал Рыков, ногой распахнул последнюю дверь, выводящую в шахту, и радостно захохотал, представив, какие лица будут у строптивых рыбачков, когда над ними повиснет трехсотметровая туша «Серебряного орла».
Водка кончилась. Киргизиха, вместе с остальными бабами засев на кухне, где они дегустировали домашние наливочки и калякали за свою скорбную жизнь, скептически оглядела делегацию, прибывшую с веранды, но выдала-таки литровую бутыль самогона.
— Но имейте в виду, мужики — это последняя! — грозно напутствовала она взбодрившихся рыбаков, аллюром унесшихся по коридору с вожделенной добычей.
К этому времени несколько человек уже мирно дрыхли, отвалившись от стола или, наоборот, положив на него свои буйные головушки. В числе непобедимых бойцов с зеленым змием, которые оставались «в седле», оказались Киргиз, Олег Потапов, Илья, который нет-нет да и пропускал рюмку-другую, магазинных дел мастер Толяныч и, что удивительно, дед Кошак.
Как хлипкий дедок оказался таким здоровым на выпивку, Илья понять не мог. Пил старик наравне с самыми крепкими мужиками, однако даже не шатался. И речь его оставалась разумной и быстрой.
«Не чисто тут что-то!» — решил Илья, но мысль эта, конечно же, не застряла в затуманенной алкоголем голове, быстро утонув в потоке других, приятных и веселых.
Дело в том, что он твердо решил этой ночью расставить все точки над «i», а также над «е» в отношениях с Яной. Причем, понятное дело, расставить их так, чтобы все закончилось в постели к обоюдному, как казалось Илье, удовольствию. Выпитая водка создавала иллюзию, что Яна, едва она выйдет из кухонного бабского заточения и узреет Илью, так тут же и бросится ему на шею. Ну, а чтобы не оплошать, он и пропускал, стараясь держаться «в рамках».
Пока суд да дело, решили спеть. Олег Потапов выволок откуда-то из-под лавки раздолбанную гитару, потенькал, настраивая, и лихо врезал по дряблым струнам:
— Ехали на тройке — хрен догонишь! А вдали мелькало — хрен поймаешь!
Поорали от души. Потом эта самая душа потребовала лирики, и мужики, подперев головы кулаками, затянули сперва про «Владимирский централ, ветер северный…» покойного Миши Круга, потом — любэшную балладу про коня, с которым вместе хорошо выходить в поле.
На звуки гитары с кухни пришла лучшая половина человечества. Застольный хор обогатился, расцвел новыми красками, и пьяненькому Илье казалось, что поют они ну никак не хуже ансамбля песни и пляски имени Александрова. А может, даже и лучше…
Яна сидела рядом, прижавшись к нему, и ее звонкий голос красиво вплетался в общее многоголосие.
«Я ее сейчас поцелую!» — подумал Илья. Наклонившись к девушке, он осторожно и весьма целомудренно коснулся губами ее щеки. Яна скосила глаза, но не отстранилась, продолжая выводить вместе со всеми: