Затем она собрала письма и, поджав ноги, села на диван. Все письма были к Лео. Раньше она ни за что бы не вскрыла его письма. Письма долго лежали у нее на коленях, а она глядела на потное окно и вспоминала, что еще год назад Лео вдруг и надолго в нее влюблялся. Однажды, попыхтев в саду трубкой, он вошел к ней и на потном стекле с размаху вычертил ее — совершенно голую, и — очень веселого — себя. Им выпадали славные деньки, но скоро их перебивало раздражение, в ней — недавнее, в нем — давнишнее, может, оба они были чересчур требовательны. Пока Лео много работал, всем интересовался, часто уходил из дому и для разрядки был под боком Марк, плохие периоды легко проносило, но теперь, когда они очутились один на один и спина к спине, пришла пора решаться. Больше ждать от него было нечего, ей надо было высвободиться, но без драм и без сцен, без крупных разговоров, ведь все равно последнее слово окажется за ним, и своим флегматичным цинизмом он в который раз побьет ее решимость.
Он когда-то все говорил, что им надо кутнуть вдвоем. Так из этого ничего и не вышло.
Он всегда заставлял ее штопать ему носки, хотя рабочий день у нее был ничуть не меньше. Знал, как унизить женщину, опутав мелочами.
Пришлось вскрыть письма. Что поделаешь? Марк извещал, не указывая обратного адреса, без всякой формулы приветствия, короче — нельзя, но метровыми буквами, словно по морю в бутылке пускал письмо, что приедет (она посчитала, получалось назавтра вечером), чтоб договориться с отцом о полной независимости. Будет ему независимость. Им обоим будет. Только не так, как рассчитывали. Им натянули нос, их обогнали. Вот вам и все ваши намерения.
Маргарита подумала о том, что было бы, останься она дома. Десяти роковых минут могло бы не быть, могла бы сместиться вся система порывов и причин, и Лео сидел бы теперь у себя в конторе, а она на диване уютно листала бы технический журнал, и мешали б ей только голуби, которым житья не давал, сгоняя с продроглой яблони, соседский пес.
Вот так. Значит, вина. Или, мягче выражаясь, соучастие, будто это легче, когда ты в таком деле не одна. Лучше уж все взять на себя.
Пусть она не желала Лео смерти именно теперь, но сколько же раз приходила ей эта мысль за долгие годы, оттого что все и так рассыпалось, как труха. По его милости она стала чувствовать себя паровозом, брошенным на путях, где и сзади и спереди срыты рельсы. Кончаются уголь и пар, остается пустой котел да нержавеющий щит управления. Такой паровоз даже не продашь.
Надо исполнять долг. Позвонить разрозненным членам его семьи; сперва сестре, и пусть та скажет матери, которая в доме для престарелых после инсульта, потом позвонить брату, процветающему экономисту, следящему за литературой. Или все наоборот. Или только брату.
Телефон и машина — это полжизни. Ее сразу соединили с братом, Оле, дружелюбным, веселым и острым, как Лео, но только без червоточины.
Да, это она.
Как дела?
— Откровенно говоря, Оле, — сказала она, — с твоим братом совсем плохо.
— Говори, Маргарита, — сказал он.
— Он в больнице, после аварии. Остались только глаза, нос и рот, — сказала она.
— Скверно, — сказал он, — мне приехать?
— Кто-то должен тут быть, сам знаешь, Оле. Меня не хватает, но кто-то должен. Ты ведь знаешь, у нас с ним последние годы все шло очень неважно. Не то чтоб совсем скверно, ему было не до этого, но и не хорошо, ему было и не до этого.
— Он к тебе очень привязан, Маргарита.
— Я ни в чем его не виню, Оле. Так уж получилось.
— Маргарита, я приеду завтра, совсем поздно, поездом.
— Я тебя встречу, — сказала она. — Ты прости, я буду в голубом спортивном автомобиле, это Лео меня подбил его купить. Я его тут же продам.
— А ты можешь себе это позволить? — спросил он.
— Не знаю, — сказала она. — Наверное, никто не знает.
— Каждый знает, чего он не может себе позволить, — сказал он. — Я приеду вечерним поездом.
— Ты будешь спать у Лео в постели, — сказала она. — Постель ведь на месте.
Вот такой разговор.
Следующий был хуже.
— Тебе, верно, ужасно плохо, Маргарита, — сказала сестрица Tea.
— Я в столбняке, Tea, — сказала Маргарита. — Я иссякла, как испанская река в засуху. Не говори со мной о чувствах, Tea. Этого я не умею. Зато я всегда буду гладить твои блузки, если надо.
— Я не понимаю тебя, — сказала Tea и перешла на анализ чувств.
— Лео бы меня понял, — сказала Маргарита, — он такой же. Он не умел смотреть судьбе в глаза. Он всегда отводил взгляд в сторону. Тут мы одинаковые. В том-то и несчастье.
И вдруг ей ясно стало, что это на счастье припрятанный амулет затерялся в дальнем ящике и через много лет нашелся.
— Но как же так? — сказала Tea. — Я бы извелась.
— А потом взяла бы себя в руки, — сказала Маргарита. — У тебя свои правила игры. Я их уважаю. Просто мне они не подходят.
На следующей неделе Tea приехать не могла. Только в случае крайней необходимости.
Маргарита не стала ей объяснять, что уже необходимость крайняя.
Чтоб забыть, что сама опоздала. Так даже страшней.
И лучше.
Tea позвонила матери. Все обошлось. Без рецептов пирожного, без обсуждения новых платьев. Потом контора, где секретарша уже знала и потому отвечала коротко и сочувственно.
— Я уверена, что шеф хотел бы с вами поговорить, — сказала она.
— Это очень любезно, — сказала Маргарита, — исключительно любезно, но я просто не в состоянии.
— Все так хорошо отзываются о вашем супруге, — сказала секретарша.
— А зачем? Вы им скажите, что он любил, чтобы говорили то, что думают, лишь бы удачно.
— О, — сказала секретарша.
— Кто звонил? — спросила Маргарита.
— Одна дама. Спрашивала, знаем ли мы, что с вашим супругом, но мы ничего не знали, и она сказала, что он в больнице. Коллега вашего супруга, мы с ней часто имеем дело.
— Если она еще позвонит, — сказала Маргарита, — передайте ей от меня привет.
Вот так. Осталось только ждать.
Теперь ей бы только сказать Лео, что она все же хорошо к нему относится. Так легко стало, когда выяснилось, что кто-то думает о нем, может быть, зовет его ночами.
Значит, он вернулся с пути, чтоб взглянуть на нее, на ту, еще раз. Да, и это все объясняет. Но это объяснение лучше держать при себе.
Она распаковала чемоданы.
Она пошла на кухню и осмотрела припасы. Для одной достаточно, можно никуда не ходить.
Она села на диван, поджала ноги. Смеркалось уже, а света она не зажгла, дом за домом истаивал в темноте, туман накатывал плотно, как море, но окно было черное, большое и ясное, только тонкая жилка воды билась в одном углу. Сквозь ограду светилось соседское окно и видно было широкое парадное и прохожих.
Скоро масленица.
Она легла на кожаную подушку и в изнеможении вытянулась. Отчего жизнь так освежевывает людей и снимает с них теплые шкуры и шубы?
О’кей, Лео.
Может, Франка угораздит сейчас позвонить.
В это самое время Роза была в пути, с Альвой под боком. Она побывала в больнице, передала букет цветов, услышала два слова от старшей сестры, только что состояние без перемен, и получила разрешение постоять в дверях палаты Лео, где уже горела одинокая красная роза, в то время как сама она купила белую сирень. Грустные цветы, но ведь ей и невесело. Она сегодня поцарапала десну одной даме и плохо сделала обезболивание. Потеряны два пациента. А ей просто захотелось взглянуть в окно, просто постоять у окна, глядя на улицу.
Альва сказала:
— Мне сегодня Лео снился. Негритянское племя собиралось варить его в котле, а я его спасла, он вылез и говорит: «Как думаешь, я вкусный?» Потом мы с ним ехали на велосипедах домой из бассейна. На каждом фонаре было по проигрывателю, и все играли «Ach du lieber Augustin»[1]. Лео говорит: «Давай остановимся?» Мы стали у фонаря. «Вот как золото добывают», — говорит Лео, и он вынул из кармана большой такой слиток и дал мне. Я посмотрела, а потом выронила, он упал и провалился в сточную яму, и там булькнуло. И Лео сказал: «Ничего, может, кому-нибудь внизу пригодится». Потом мы проезжали мимо кино, и там шел какой-то фильм, но я забыла название.
Дальше она не помнила.
Они повернули. Роза остановилась у дома Лео и Маргариты, зиявшего выбитым окном кладовой.
— Я сейчас, — сказала она Альве.
Альва видела, как она позвонила.
— Роза, — сказала Маргарита, — сколько лет, сколько зим.
— Маргарита, — сказала Роза. — Как это грустно.
Маргарита увидела долгие дали тоски во взгляде Розы. Глаз-виноград, пантерий глаз, подшучивал, бывало, Лео.
— Заходи, Роза, я вот тут дремлю на диване, — сказала Маргарита.
— У меня Альва в машине.
— А ты ее сюда возьми, — сказала Маргарита. — Тебе помочь?
— Нет, я сама.
Маргарита придерживала дверь и протянула Альве руку, когда Роза ее вносила.
— Оставайтесь, поедим, — сказала Маргарита, — у меня непочатый край молока.
Роза исповедалась, она рассказала всю историю о том, как они с Лео ломились в дом, и про яичницу, и про овсянку.
— Вот не думала, что это ты, — сказала Маргарита. — Я думала, это дама.
Помолчали.
— Но вообще-то дама есть, — сказала Маргарита и посмотрела на Розу. — Это которая звонила к нему на службу. Потому-то Лео тогда и повернул.
— Конни видел его утром в ресторане на полпути.
— Он повернул, — сказала Маргарита. — Полиция говорит, это случилось по дороге в Таубен. В Таубене и была эта дама, я уверена.
Альва проводила взгляд матери, скользнувший к камину.
— Тут ничего не поделаешь, Роза, — сказала Маргарита. Она осеклась и продолжала, спав с голоса: — Оставаться друг другу нужными так, как надо, — нелегкое искусство. Ты сама знаешь, я не очень-то была нужна Лео, да и он мне не очень-то был нужен. Я ничего плохого не хочу про него сказать.
— Если ты кому-то не нужен, еще не значит, что ты не нужен вообще, — сказала Роза.