Марк уселся с книжкой и был углублен в чтение, когда Маргарита открыла Розе с Альвой. Альва была в колясочке. Маргарита нашла, что Роза прекрасно выглядит.
Роза пустилась было в подробные воспоминания о том, какой был Марк десять-пятнадцать лет назад, но тотчас осеклась, заметя, что он глядит в сторону и вспоминать ничего не хочет.
— Ты знаешь, как он нас всех честит? — спросила Розу Маргарита. — Паразитами и преступниками. Все частные лица — преступники.
Роза посмотрела на него, в нем была суровость поздних святых.
— Может, он и прав, — сказала она.
— Не думайте, что вас оправдывает, если вы это осознаете. — И Марк, не смягчая взгляда, посмотрел ей в лицо.
Роза не нашлась с ответом.
— А что, не осознавать — лучше? — спросила Альва, вкатываясь из прихожей, где причесывалась.
— В известном смысле, — сказал Марк и окинул глазами колясочку.
— Пощады нет? — спросила Альва и подтянулась на стульчике.
— Сейчас, — сказал он, — сейчас нет. Вот позже, когда невозможны станут недоразумения…
Маргарите удалось прорваться:
— Я свинья, Роза, мне надо ехать за Оле, к поезду. Мы будем через сорок минут, максимум час. Ничего?
— Конечно, ничего.
— Конни занят, — сказала Роза.
Роза довела Маргариту до машины.
— А что, Маргарита, это правда, что ему, может быть, лучше, что он, может быть, выживет?
Маргарита кивнула.
— И ты не рада?
— Нет, почему, — сказала Маргарита и села за руль.
Роза скрылась в дверях.
Неужели, неужели так оно и будет?..
Маргарита встретила Оле уже на выходе с перрона. Поезд пришел раньше времени.
— Маргарита, — сказал Оле.
— Мы можем теперь же поехать в больницу, — сказала Маргарита. — Я там договорилась.
— Очень хорошо, — сказал Оле. — Я ведь затем и приехал.
Помощник привратника, на сей раз облеченный полнотой власти, с почестями пропустил их. Они прошли асфальтовым двором, потом по лестнице. Навстречу им спускалась женщина.
— Я ее знаю, — сказал Оле.
Женщина быстро поглядела на Оле, на Маргариту. И быстро прошла, оправляя на волосах косынку.
— Я, кажется, тоже знаю, кто это, — сказала Маргарита.
— Она политикой занимается, — сказал Оле. — Но я ее помню по давним временам, может, еще по студенческим.
— К Лео Грею сейчас заходила дама? — спросила Маргарита у дежурного.
— Нет, я ее не пустил, хоть вроде она с главным врачом договорилась. Мне ни в коем случае не разрешено пускать.
Они немного постояли в палате Лео и помолчали.
— Мама говорила, он был очень тихий ребенок, — сказал Оле уже во дворе. — И сейчас лежит, как ребенок.
Возле машины Маргарита сказала:
— Скажи, Оле. Кто кому нужней: ребенок матери или мать ребенку?
— Одинаково, — сказал он.
— Оптимист. По-моему, мать ребенку нужней.
— Вопрос в том, — говорила она за рулем, — разумно ли оставлять Лео в живых. По-моему, неразумно. Но что тогда разумно? И что мне остается? И выходит, лишних на свете нет, хоть неразумных жизней сколько угодно.
— Может, это все и тебе пойдет на пользу, — сказал Оле.
— Вот уж это мне безразлично, — сказала Маргарита. — Но ты мог бы и не напоминать мне о том, что я лишняя. Сама знаю.
Они ехали по городу.
— Ну, а вообще-то как ты? — спросила Маргарита.
— Ничего, — сказал Оле. — А что?
— Просто так. Я это и хотела услышать. Некоторые до такой степени нетребовательны, что всегда как сыр в масле катаются. И ты такой. Просто поразительно, как это ты не заметил, что в тебе сидит неблагодарное существо, недовольное теми крохами, которые ему перепадают. Назови это неблагодарное существо твоим сердцем, душой, как угодно. Небось оно уже каких только штук с тобой не сыграло. Есть у тебя язва желудка? Сердечные перебои? Камни в почках? Или только растущие симптомы импотенции и раннего склероза?
— Со мной все в порядке, — сказал Оле. — Должен тебя разочаровать.
— Нет, значит, с тобой дело еще хуже. От тебя никому особой радости — ни тебе, ни другим. Толку от тебя мало. Ерунда все это.
— У меня свои радости, неизвестные тебе, Маргарита, — сказал Оле.
— У крыс тоже свои радости.
— Они не читают книжек.
— И слава богу, а то бы в библиотеке было не протолкаться, — сказала Маргарита. — Ну, а почему ты так помешан на книжках? И почему твои драгоценные писатели так обожают подвергать своих бедных героев всевозможным несчастьям? И никак не уймутся? Ах, извини. — И, переведя скорость, она сжала зубы. — Пожалуйста, извини.
Ей пришлось затормозить у перекрестка. Вокруг все тормозили.
Выехали на площадь.
— А тут красиво.
И она жестом обняла величавые канделябры вокруг площади. Машина ползла к объезду.
— Нет, — сказала Маргарита. — Нет. Чего-то тебе не хватает.
— Разумеется, — сказал он.
— Но ты приспособился, — сказала она. — Мне это всегда претило. И в твоем брате тоже. Нет, пусть уж лучше сперва с тебя сдерут три шкуры, а потом посолят и забудут. На мой вкус, так лучше, Оле.
— Смотри-ка, как ты оправилась, — сказал Оле. — И как быстро. Гильда возмущалась бы, если б знала.
— Мы пять лет не виделись, — сказала Маргарита. — Вообще я причинила твоему брату столько неприятностей.
Больше они не разговаривали до самого дома. Она тронула его запястье.
— Оле, — сказала она. — Двух вещей я не умею делать. Я не умею рожать и не умею выть. Рожать я никогда не умела, выть разучилась в восемнадцать лет. Выревелась. Теперь мне и то и другое не помешало бы.
Он отвечал все не то. И все неинтересно.
— Твой брат так поразился, когда я в первый раз посмела с ним спорить. Несколько дней в себя не мог прийти. Ничего, потом легче пошло.
Она отпустила его руку.
— Как ты думаешь, твой брат был особенный человек? — спросила Маргарита.
— Он мог бы им стать, — сказал Оле. — Но вдруг он изменил курс. С него будто кору содрали. Он бы многого достиг, если б захотел.
— По мне, это невелика заслуга. В общественном аппарате и так людей хватает. Одним больше, одним меньше, подумаешь, важность. Нет, — говорила она. — Кому было лучше от его защиты, от его предложений? Разве уверенность в завтрашнем дне хоть сколько-нибудь крепла у большинства, а ведь речь именно о большинстве, и плевать на богатых и одаренных? Что — было это? — говорила она. — Мое-то дело маленькое. Я-то была только непонятливая официантка в трактире, где рождались планы его благодеяний.
— Ты чересчур много требуешь, — сказал Оле.
— Почему? Конечно, бывает и так: подкованный, непредубежденный гражданин, пекущийся о пользе общества. Но так не было, — сказала Маргарита. — И вообще нам всем пора закругляться.
— Печальное время.
— Не для меня. Для меня наоборот. Но для всех, кому бессчетные провалы представляются победами и кто так дерет нос, что и двумя словами не перекинется с соседями. Как раз я не так уж много требую. Знаешь, что я собираю: фальшивые монеты, да и то из лакричных лепешек.
Они вышли из машины, отперли дверь, внесли багаж Оле в комнату Лео, где Оле тотчас кинулся к книжным полкам.
— Я пойду руки помою, — сказала Маргарита.
Роза для всех готовила чай. Она на кухне жарила хлеб, покуда Марк разговаривал с Альвой, от которой нелегко было отделаться. Он принялся было листать книгу, но она сыпала в него вопросами.
— Согласен, — сказал Марк. — Революция не может учесть требований инвалидов.
Маргарита до небес превозносила Розу.
— Ты еще увидишь Лео в креслице, — сказала она ей. — Ей-богу, увидишь.
— Маргарита, — сказала Роза. — Столько есть радостей, которых мы заранее не можем себе, представить. Думаем, нам будет тяжко и невыносимо, а потом оказывается — нам только того и надо.
— Роза, — сказала Маргарита. — Не нравится мне то, что ты говоришь.
— Маргарита, — сказала Роза.
— Но кто тебя знает, может, ты и права.
После чая Марк ушел. Тут он и наткнулся на Оле, сидевшего за книгой в комнате Лео. Оле бросил несколько дружелюбных звуков вслед проходившему за Маргаритой Марку.
Когда он стоял в дверях и прощался, она опять увидела святость, стремительность, всеготовность и взгляд, недальний и неблизкий.
— Привет горе Синайской, — сказала она и отступила на шаг.
Он, полуобернувшись, посмотрел ей в лицо.
— Спасибо, — сказал он. Таким он ей нравился. Он отступал по кафелю, кривой от рюкзака.
«Борода мала», — подумала она.
А Франк сейчас на пути к дому.
Глава 9НАКАНУНЕ
Несколько месяцев пролежав без сознания в больнице после автомобильной катастрофы, Лео Грей начинает поправляться. Его уже возят в кресле. Возможно, будут еще успехи. Возможно, он научится объясняться на пальцах. Возможно, он научится плавать.
В один из последних дней мая Лео Грея вывезли на больничную террасу.
Февраль со скверной, какой не упомнят старожилы, самой скверной за столетие погодой и с щедрейшими в столетии прогнозами прошел без перемен. Всякий раз, когда приходила Маргарита, голова Лео лежала все в том же положении, словно ее боялись трогать. Только губы, больше кривясь либо взбухая, выражали то печаль, то покой. Состояние, как говорила старшая сестра, было без перемен. Немногим пространней объяснялся главный врач. Вопрос о почках, как и следовало ожидать, разрешился улыбкой и замечанием о том, что надо надеяться на лучшее. Весь февраль подле постели настойчиво пахло цветами от старых друзей, от коллег, и неизменно первой кидалась в глаза Маргарите темно-красная роза. Ту женщину, она выяснила, звали Эрна.
К середине марта Лео вдруг открыл глаза, он, оказывается, уже и раньше открывал их, сиделка замечала, но тут открыл глаза и издал слабый звук.
И это уже не было «состоянием без перемен». Все внимание персонала сосредоточилось на Лео. Прибавилось аппаратов, усилился уход, и, окажись в подобном случае полезным джаз-оркестр, его б незамедлительно наняли воскрешать полупокойника.