— Ваше сиятельство весьма проницательны, — произнёс он, сделавшись серьёзным. — Раз уж вам по душе открытые разговоры, буду говорить открыто. У меня дело к вашей почтенной матушке, которую я, зная о её сугубой занятости, не решился побеспокоить лично.
— Вы поступили мудро, — альвийка, продолжая тонко улыбаться, слегка кивнула в знак одобрения. — Матушка действительно сейчас очень занята. Но если вы изложите дело мне, я передам ей вашу просьбу… Говорят, вам нездоровится?
— Увы. С глазами беда, ваше сиятельство, — вздохнул Остерман, отведя взгляд. — Краснеют и чешутся. Иногда так, что сил нет. Никакие примочки не помогают, а ведь мне потребно много работать с бумагами. Сделайте милость, ваше сиятельство, замолвите словечко перед матушкой, а я уж в долгу не останусь.
Дальнейшие заверения и обмен любезностями особого значения не имели. Обычный политес, ничего более. Однако главное Остерман для себя уже уяснил.
Красивая и умная, даже чересчур. Ничего удивительного, что на такую сам император глаз положил. Наверняка догадалась, что заместитель канцлера явился не столько попросить о целительских услугах её матушки, сколько взглянуть на неё саму. И так же наверняка оценивала его персону. Сделает ли Пётр Алексеевич её императрицей, или, опасаясь дворянского недовольства, оставит в фаворитках — ещё неизвестно. Но если эта альвийка получит в руки хоть какую-нибудь власть, то не выпустит её из цепких ручек до самой смерти. А то и преумножит своё влияние. Пожалуй, на ней можно строить расчёты и предлагать помощь, пока она ещё слаба и незаметна. Когда возвысится, воздаст. Именно «когда», а не «если».
«Не завидую я тому, кто решится встать на её пути, — думал Андрей Иванович, давно уже даже в мыслях не именовавший себя Генрихом Иоганном, возвращаясь к своей карете. — Ведь найдутся дураки, и ручаюсь, что это будут Долгорукие. Ненасытные шакалы, мечтающие о славе львов. Предостеречь Алексея Григорьевича, или не стоит?.. Поразмыслю на досуге».
Его ждал Петербург, холодный, продуваемый всеми ветрами. Стол, заваленный бумагами, жена, опять припасшая «своему Ягану» что-нибудь вкусное, пискливые и любимые детушки. И — размышления. Остермана тоже не любили при дворе, но опасались его ума.
И правильно делали.
— Ты редко советуешься со мной, но сейчас тот случай, когда могла бы вспомнить, что у тебя есть брат.
— Вряд ли ты смог бы дать мне дельный совет в том, что касается моей личной жизни.
— Нэ, ты сама не веришь в то, что говоришь. Личная жизнь… Твоя личная жизнь всегда была лишь холстом, на котором ты писала картину величия нашего Дома. Впрочем, ты никогда раньше не теряла голову до такой степени, и твои отношения не заходили слишком далеко. Что изменилось?
— Я изменилась, братик.
— Изменились мы все, если ты о старении. Ты никогда раньше не дерзала связываться непосредственно с властителями, предпочитая влиять на их окружение. Знаешь, у русских есть хорошая поговорка: «Близ царя — близ смерти». Весьма точная характеристика коронованных особ и опасности, исходящей от них. Полагаю, у тебя была очень веская причина изменить своей обычной осторожности в придворных делах.
— Ты прав, братик. Причина очень веская.
— Значит, я угадал… Что ж, желать тебе счастья с моей стороны было бы утончённым издевательством. При дворе обязательно найдутся и те, кто будет искать выгоды от дружбы с тобой, и те, кто возжелает твоей смерти. Ещё неизвестно, кто окажется хуже. Какое уж тут счастье. Пожелаю тебе иного — удачи.
— Спасибо, братик…
— Куды с вёдрами прёшь?
— Не пру, а велено воды наносить. На кухню.
— Вот дура, прости, господи. Царевна Елизавета Петровна снова к нам явились, а она с пустыми вёдрами, да навстречу! А ну вон, и чтоб я тебя не видел, покуда царевна к царю-батюшке не препожалует!
Лиза действительно частенько навещала отца во время его болезни — единственная из всей семьи. Её приезды всегда сопровождались переполохом среди дворни: царевна считала забавным нагрянуть внезапно, никого не предупредив. Не была бы сейчас зима, так наверняка являлась бы верхом, переодевшись в мужское платье. Раннэиль нравилась эта жизнерадостная девочка, и княжна старалась расположить её к себе. Нет, подарки Лиза любила, в особенности те, что могли её украсить. Кружевные накидки работы альвийских крепостных женщин привели её в восторг. Но дружбу не купишь за тряпки, даже очень красивые, и хитрая Раннэиль принялась постепенно опутывать царевну серебряной паутинкой своего обаяния. Не в первый раз.
Она давно отстранила прислугу от приготовления еды и от её подачи в комнату выздоравливающего государя. Сама варила целебные и питательные кашки по рецептам матери, сама утушивала в подливе мелко нарезанную крольчатину, сама разливала либо разбавленное вино, либо парное молоко — в зависимости от прописи и времени суток. Резала фрукты и укладывала дольки причудливыми цветами в тарелке. И сама, красиво расставив всё это на подносе, несла своему подопечному. А потом следила, чтобы он всё это съел. Такая роль была, мягко говоря, непривычна для княжны-воительницы, и она не раз перехватывала осуждающие взгляды, в основном матушкины. Но меняться с ней местами никто не хотел. Во-первых, из-за неприятного характера больного, а во-вторых, из-за его непробиваемого упрямства. На первого же — кажется, это был Блюментрост — кто под предлогом выздоровления пациента посмел попытаться выставить княжну восвояси, Пётр Алексеевич рявкнул так, что у присутствующих заложило уши. Больше таковых попыток не было. Зато поползли слухи, будто у государя намечается новая метресса. Вот только дайте ему выздороветь окончательно, он ещё всем покажет.
Слухи эти дошли и до альвийских вельмож. А это, учитывая строгую мораль, принятую в Домах Высших, означало осуждение. Пока ещё сдержанное, но то ли ещё будет. Впрочем, княжне действительно это было безразлично. Хуже другое: она стала замечать льстивые улыбочки царедворцев, их низкие поклоны и попытки завязать разговор на тему «Скажите обо мне государю». Вот от чего предостерегал её брат. Ссылаясь на плохое знание русского языка, княжна старалась увильнуть от подобных бесед. И в особенности они были ей неприятны, когда она несла императору обед, как сейчас. Но приезд Лизы очень кстати. Дочь государя, любившая общество, при этом не терпела искавших милостей подхалимов, и ещё не научилась по молодости лет эту неприязнь скрывать. Могла и высмеять прилюдно, а потом выслушивать злобное шипение за спиной.
Раннэиль уже не раз видела эту гримасу на лице больного — шутливое отвращение. Он уже не лежал — полусидел в постели, на подложенной под спину стопке подушек. Помнится, как только ушёл жар, он порывался вставать и заниматься привычными делами. Потом кое-как смирился с произволом лекарей, и перечитывал приносимые Макаровым бумаги лёжа. После велел изготовить «ленивый» столик на низеньких ножках, чтобы можно было вести записи, не покидая ложа и не нервируя лейб-медика. Княжна как раз застала государя за бумажной работой.
— Заморите вы меня, — его кислая физиономия никак не сочеталась с весёлым взглядом. — Одною травой, будто лошадь, кормите.
— Сегодня день не постный, можно с мясом, — с тонкой улыбкой ответила княжна, утвердив поднос на столике, сдвинув бумаги в сторону.
— Зайчатина, что ли?
— Что вы, зайцев есть нельзя, у них болезнь[22], — княжна махнула рукой: мол, окстись, государь. — Это кролик. Матушка считает, что мясо кролика очень полезно.
Её русский язык всё ещё был неуклюж, акцент — невообразим. Оговорки и ошибки частенько вызывали смех. Но она старалась, училась.
— Лиза приехала, — сказала Раннэиль, привычно присаживаясь на краешек постели. — Я слышала. Сейчас придёт.
Ложка с исходившей паром горячей кашей застыла на полпути.
— Трава травою, а и того съесть не дадут, — на сей раз он рассмеялся, искренне. — Ладно, не сердись, Аннушка. Далеко не прибирай, после доем.
Аннушка. Он назвал её этим именем ещё до того, как состоялось крещение. И княжна, до того не знавшая, какое имя выбрать, долго не думала. Пригласили в качестве крёстной матери дочь канцлера, Анну Гавриловну Ягужинскую, провели обряд, и всё. Не самое худшее имя, и созвучно с прежним. А то ведь могли припечатать какой-нибудь Улитой или, прости, господи, Пестелиньей, пусти она дело на самотёк. Тем временем поднос с несчастным, отправленным во временную отставку обедом был убран, и вовремя: за дверью уже слышались быстрые лёгкие шаги.
Вместе с Лизой в комнату всегда врывалось жизнеутверждающее начало. Девочка приносила радость и сама радовалась выздоровлению отца, пересказывала петербургские сплетни и насмешничала. Но сейчас что-то изменилось. Пятнадцатилетнюю царевну словно что-то сильно взволновало, обеспокоило. Не было прежней улыбки и милого щебета, а в глазах — не таких глубоко зелёных, как у семейства Таннарил, а зеленоватых — то и дело мелькала тень тревоги.
— Здравствуй, батюшка, — Лиза с натянутой улыбкой привычно расцеловала отца в обе щеки. — Всё лучше тебе.
— Жив ещё, как видишь, — усмехнулся государь, и, отстранив дочь, внимательно оглядел её. — А ты всё цветёшь. Всем головы вскружила, или есть ещё кто, по тебе не сохнущий?
— Полно тебе, батюшка, — улыбка царевны на миг сделалась естественной, и тут же угасла. — Скушно без тебя. Послы сидят по домам, чиновные люди, почитай, все здесь. Ассамблеи тоскливые. Кабы не твой приказ, так все бы давно оттуда разъехались… И ты здравствуй, Аннушка, — она словно только сейчас заметила альвийку, безмолвной тенью застывшую в уголке у большого стола.
Что-то произошло, притом серьёзное. Раньше Лиза приветствовала её куда веселее, и они вдвоём забавляли больного своим щебетанием. Сейчас девочку будто подменили. Раннэиль невольно сравнила её со своей воспитанницей Ларвиль, и сравнение вышло не в пользу юной альвийской княжны. Лиза была…взрослее, что ли. И дело не в том, что на год-полтора старше. Просто о многом уже умела судить вполне здраво, чего нельзя было сказать о Ларвиль. Думая об этом, княжна Таннарил подошла поближе. Хотелось понять, что смутило душевный покой царевны.