— Ошибался Алёшка… — злой взгляд князя Сергея сделался ненавидящим. — Даже жалел тебя, матушка, считая, что безвинно погибнешь. Лес, мол, рубят — щепки летят… Мол, очередная царская забава. Всё одно, говорил, натешится государь, обрюхатит и выгонит, как прочих до тебя. Али замуж приткнёт за кого не жалко. А так хоть нам польза будет. Ан нет. Ошибался брат. Я тоже ошибался… Не везёт царю-батюшке на баб, — добавил он с видом человека, которому уже нечего терять, и с вызовом посмотрел на Петра. — Первая дура была, вторая гулящая, а третья — умная да верная, но сука, каких свет не видывал.
В отличие от своего возлюбленного, Раннэиль прекрасно поняла, чего добивался князь. И едва успела повиснуть на руках Петра Алексеевича, пришедшего в совершеннейшую ярость и вознамерившегося кое-кого убить на месте.
— Уймись, Петруша, он того и хочет.
— Языком бы его поганым, да нужное место чистить! — рявкнул государь, понимая, что не сможет высвободиться, не причинив княжне вреда, ибо вцепилась она в него прочно. — На бабе отыграться решил, сучье племя!
— Ну, что ты, милый, — княжна снова улыбалась, но за его рукава всё же держалась крепко. — Когда князь Долгоруков называет меня эдаким словом, сие следует расценивать как комплимент. Бессильный гнев — признак поражения, не так ли?
Последнее она адресовала, скорее, князю Сергею, и тот это понял.
— Улыбаешься, матушка? — хмыкнул он, кривя разбитые губы. — Улыбайся. Наплачешься ещё. Через царя нашего, батюшку, все плачут. Никого не щадит.
Осознав, наконец, что гнев не лучший советчик, его величество вернулся на свою скамью.
— Ишь, распелся, — зло бросил он, жестом указав княжне сесть рядом. — Соловей наш, разбойничек. А ведь смотри, Андрей Иваныч, альвийская метода действует. Как зацепили стервеца за живое, так и раскололся до самой ж… Не хотел, а братца сдал.
Долгоруков не ответил, глядя вперёд омертвевшим взглядом. Для него уже всё, по сути, закончилось, прочее не имело значения.
— Что с ним делать-то, государь? — спокойно, как ни в чём не бывало, поинтересовался Ушаков, дописав строчку.
— В камеру, — велел Пётр Алексеевич. — Там видно будет, драть его дальше, или для суда уготавливать. Ты, Андрей Иваныч, лучше распорядись, чтобы нас накормили. Мы по милости господ Долгоруких без завтрака остались.
«Утренний приём лекарств он тоже пропустил, — подумала княжна, с тревогой глядя на него. — Хоть бы обошлось».
— Не побрезгуйте, государь, разделить со мною трапезу, — любезно предложил Ушаков, блеснув перстнем. — Мне только свистнуть, вмиг наверху стол накроют.
Трапеза у господина Ушакова была простая, но сытная и здоровая: Андрей Иванович старательно придерживался советов лекарей и берёг желудок. Супчик с отварным мясом и мелко нарезанной зеленью, да свежий хлебушек. Но не успела княжна поблагодарить гостеприимного хозяина всея Тайной канцелярии, как в комнату, где они обедали, ввалились один за другим два денщика. Первый принёс корзинку с лекарствами, которую Раннэиль тут же у него забрала — вроде бы подготовить нужные флакончики, а на самом деле проверить, не изменился ли запах. Шутка ли — корзинка эта полдня была без её присмотра. А второй, едва не столкнувшись в дверях с первым, подскочил к государю и что-то зашептал ему на ухо. Так тихо, что даже альвийка с трудом могла разобрать отдельные слова.
— Обоих? — император, обрадовавшись принесенной вести, в отличие от солдата, не церемонился, заговорил в полный голос.
— Обоих, ваше императорское величество, — кивнул солдат. — Сейчас привезут. А в Зимний дворец прибыл его императорское высочество великий князь Пётр Алексеевич. Просит о личной аудиенции.
— Петрушка-то тут что позабыл? — поморщился суровый дедушка. — Нешто за дружка своего просить примчался?
— Не могу знать, государь.
— Передай сопляку, чтобы ждал. Приеду — поговорю. Ступай.
— Их взяли, — княжна, едва за солдатом закрылась дверь, извлекла самое главное из услышанного. — Отца и сына Долгоруких.
— В Петергофе взяли, — хмуро проговорил Пётр Алексеевич, дожёвывая вкусную хлебную корочку, которую обмакнул в суп. — Как я и думал, они собирались за внука моего спрятаться. А коли тонуть, так вместе с ним. Чтоб уж наверняка…
Она поняла недосказанное: чтобы уж наверняка не оставить царю ни единого законного наследника. А кандидатуру любого, кого он укажет в завещании, кто-то другой мог после опротестовать. Назови царь хоть кого из своей женской родни, и быть смуте после его смерти.
А смута — последнее, что сейчас хотели бы видеть альвы на Руси.
— Чую я, государь, не Голицына теперь в подвал тащить надобно, а Алёшку Долгорукова, — приободрился Ушаков. — Коли главный заговорщик пойман, так и допросить его надобно тут же.
— Ивана, — тоном, не допускающим возражений, приказал Пётр Алексеевич. — Говорить с ним не ты будешь — Аннушка. А мы с тобою в щёлочку поглядим, каково она из него признание вытянет.
Раннэиль усмехнувшись, только головой покачала.
— Сперва кое-кто примет свои порошки и капли, — не без иронии сказала она, подавая на маленьком оловянном подносе бумажки с порошочками и стакан с водой, в которой только что развела крепкий настой сбора трав. — А потом уже можно будет заняться делом… Знаю, Петруша: порошки — мерзость, а от капель скулы сводит. Ничего. Болеть намного хуже.
— Видал, каково меня тиранят? — развеселился Пётр Алексеевич, кивнув Ушакову. — Спасу нет. У всех бабы как бабы…
— …а у тебя принцесса. Терпи, — с нежной улыбкой произнесла альвийка.
Он зашипел сквозь зубы, но по глазам было видно — веселился вовсю. С чего бы грустить царю-батюшке? Заговор разгромлен, дело шло наилучшим для него образом. Дворянская фронда подавлена, его личная власть усилилась. Теперь для закрепления достигнутого следовало провести показательный суд над заговорщиками. Кого-то казнить, прочих сослать подальше вместе с семействами. А под этот шум можно провернуть несколько иных дел и делишек, из тех, о которых не принято кричать на каждом углу. Княжна либо знала в общих чертах о его планах, либо догадывалась о том, о чём он умолчал. Знала — и понимала, что ей тоже отведена в них некая роль. И вряд ли это роль царицы, о чём он прямо сказал ей вчера вечером. Это — видимость, ширма, за которой должно происходить нечто другое. Раннэиль могла лишь догадываться, что для неё придумал коронованный возлюбленный, но на всякий случай не торопилась снимать маску тихой скромницы, изучающей языки и читающей книги.
Предстоит разговор с Иваном. Этого юношу она знала как друга своего племянника, и он не раз видел её — улыбчивую, скромную, хорошо воспитанную даму, любящую брата и его детей. На него нельзя надавить, как на его дядюшку. С Сергеем Григорьевичем, прожжённым царедворцем, можно было не стесняться. Ванечка же увидит совсем другую княжну Таннарил — подавленную горем, страдающую и готовую хотя бы попытаться ему помочь. Парень он неглупый и незлой, но безалаберный и не отличающийся проницательностью. Должно подействовать.
Понемногу до конфидентов иноземных посланников начала доходить сколько-нибудь достоверная информация, и в европейские столицы поскакали курьеры, развозя депеши о покушении на императора. Сведения немаловажные: Россия понемногу становилась той силой, без учёта и участия которой никакой альянс не имел серьёзных шансов на успех. Любое изменение политики Петербурга с некоторых пор отражалось в европейских странах то нервозностью, то надеждами, то серьёзными огорчениями. Правда, отношения к самой стране особо не переменилось: за Россией, признавая её растущую силу, по-прежнему не признавали права самостоятельно этой силой распоряжаться. Людовик Четырнадцатый, несмотря на склонность говорить завуалировано, однажды изволил озвучить слово, что наиболее точно характеризовало отношение европейцев как к Петру лично, так и к его стране: зависть. Ну, допустим, не озвучил, а написал в письме своему посланнику в Петербурге, но суть от этого не поменялась. Глядя на бескрайние просторы, на богатейшие ресурсы, иные политики Европы завистливо вздыхали: «Нам бы всё это!» Но вот загвоздка: на «всём этом» уже обитали русские, и прочие народы, признававшие власть русского императора. И если иные монархи, в особенности германская мелочь, только вздыхали и мечтали — а что им оставалось? — то европейские гранды, такие, как Франция, Англия и Священная Римская империя германской нации (сиречь, Австрия), имели вполне определённые виды на восточном направлении.
Самолично убедившись в том, что европейцы, заключая союзы, преследуют исключительно собственные интересы, а когда оные интересы того требуют, то благополучно забывают о любых соглашениях, Пётр плюнул и решил действовать аналогичным образом. Хотя бы в плане того, что союзы следует заключать только в интересах своей страны. Оттого и терпел подле себя откровенных агентов влияния вроде Остермана, которого, по большому счёту, должен был повесить ещё четыре года назад. Ведь первая редакция мирного договора со Швецией, написанная этим умным авантюристом, оказалась такова, что можно было смело навешивать ему обвинение в измене. Однако противостояние со Швецией — а через неё с Англией и Францией — толкало Россию на сближение с цесарцами. Государю пришлось ограничиться приватным, хоть и весомым внушением. Остерман намёк понял, синяки залечил, проект договора переписал, и с тех пор больше не пытался действовать столь нагло. Трогать его и впрямь не стоило, во всяком случае, пока Австрия — потенциальный союзник.
Но что прикажете делать с показаниями арестованных заговорщиков? Нет, нет, хитрец Остерман фигурировал там лишь единожды, всего лишь как собеседник Алексея Долгорукова. Не о нём речь. Что прикажете делать с послом Гогенгольцем, который фактически благословил заговорщиков, снабжал их деньгами и использовал свои связи для реализации их затеи? Этот вельможный чёрт не последняя фигура на политической шахматной доске, его роль в заключении необходимого союза весьма велика. Не с руки сейчас требовать его отозвания. Хотя… А стоит ли держать рядышком человека, который, готовя статьи договора о дружбе, другой рукой суёт золото твоим же врагам? Можно заранее догадаться, что за договор он сготовит, и какова будет та дружба.