— Взвыли волки — жди холодов. Со дня на день полетят белые мухи. Снег укроет землю. Значит, кончится старательский сезон.
Генька уже развел костер и не вздрагивал от каждого шороха в темноте, зная, что ни один зверь не бросается на добычу при свете.
— Теперь не отвяжутся. Пока не смоемся, стремачить будут. Это как два пальца… Давай срываться по светлу. Покуда не накрыли зверюги! Средь ночи от них линять — швах дело! Накроют и схавают! — предложил Огрызок. Генька согласился. Но когда пошел на отвал за совками, лопатами, нарвался на золото и застрял. Кузьма звал его, надрывая глотку. Но у одессита дрожали руки. Три крупных самородка подряд. Повезло и подоспевшему Кузьме. Такого удачного дня у них не было с самого начала сезона. Они собирали золото голыми руками. Прямо из-под ног. И как раньше его не видели? Куда ни глянь! Всюду горят звездами мелкие и крупные самородки. Генька и Кузьма одурели от радости. Колыма будто решила вознаградить их напоследок за все мытарства разом. И покрылась золотым потом россыпей. Какой отъезд, о времени и страхе забыли. Глаза не видят ничего, кроме золота. Оно открылось! Его так много!
До вечера даже не присели. Почему-то не появился и приемщик. Не омрачил радость старателей. А и они о нем забыли.
— Так сколько лет можно дышать на эту заначку? — кивнул Огрызок на кучку золота.
У Геньки в глазах огни загорелись:
— До смерти хватит! — вырвалось невольное.
У Кузьмы дух перехватило. Он забыл о наступающей ночи. Он мечтал. Он смотрел на золото, которое светилось ярче костра. И в надвигающихся сумерках казалось жаром, взятым взаймы у самого солнца. Огрызок, глядя па него, блаженно улыбался.
Генька будто чифира перебрал: ходил вокруг золота пьяным чертом. Он не мог оторвать от него ошалелого взгляда. Все мысли и планы закрутились вокруг него и он грезил наяву.
— О, Одесса! Только ты, моя проказница, достойна этого дара Колымы! Только тебе он принадлежит, моя смуглянка! Моя шалунья! Я твой, а ты моя! Теперь я никуда от тебя не смоюсь! Тебе принесу, как сердце свое, как тоску и печаль по тебе на чужбине! Ты только моя! Я куплю тебя целиком! — пела, рычала душа Геньки и вдруг обалделый взгляд его уперся в лицо Кузьмы.
Синие обветренные губы Огрызка, будто издеваясь, кривились, точно в пьяном бреду, шепча одно слово:
— Одесса..
«Что? Вот с этим замухрышкой, чувырлой, пугалом долить добычу? Этого козла тащить в Одессу? Да это ж всем блядям на смех! Я что, сам не смогу управиться? Разве бывает у нас излишек золота? Иль я больной, что разучился самостоятельно распоряжаться рыжухой? Зачем Одессе сушеный колымский таракан, какой не сможет порадовать ни одну из девчонок? Что знает он об Одессе — заморыш из деревни, огрызок старой шмары? Он не знает цену рыжухе, а уж Одессе и подавно! Почему я должен тащить его с собой? Вместе нашли? Ну мне, что с того? Звери вместе охотятся, а жрут только сильные. Слабые не могут дышать. Они лишь помеха!» — сверкнем молнией шальная мысль. И не отдавая себе отчета,
Генька рыком бросился на Кузьму. Свалил его на землю словно гнилушку, и жадные пальцы нащупали горло.
Огрызок никак не ожидал этого и дергался, скорее
от удивленья, чем от страха. Испугаться он не успел. Забыл, что Генька прежде всего — стопорила.
Кузьма извивался, как уж, пытаясь достать одессита ногами или руками. Но тот навалился на Огрызка тяжко.
У Кузьмы глаза полезли из орбит. На шее — хлесткая петля из пальцев. Нет воздуха. В глазах темно. В голове свист и звон. Все тело ослабло, онемело. Куда девались силы? Перед глазами крутится в черном небе яркая звезда. Единственная, как жизнь. А, может, смерть? Почему она моргает? Кому? А, может, плачет? Но по ком? Нет, не звезда? Это кучка золота горит. Она виновата. Подаренная Колымой в радость, она отнимает жизнь. Единственную, как звезда. Колымские дары — радости не приносят. Это знает каждый магаданский зэк.
Золото никому не подарило жизнь. Лишь отнимало, укорачивало. Нашедший его никогда не был счастлив. Оно умело превращать человека в зверя. Сколько жизней унесло оно, сколько слез из-за него пролито — не счесть! И все же ищут его, радуются ему — как счастью, запоздало понимая, что нашли — горе.
Золото… Его неспроста считают дьявольским, металлом смерти… А жить хочется! Ведь сколько золота лежит у костра! С ним в Одессе, в любой «малине» паханить до смерти можно. Хотя можно и без фарта, жить спокойно. Но где она — жизнь?
Генька уже сцепил пальцы рук. Одно усилие… Огрызок почти готов. Лишь для надежности довести до конца. Чтоб не очухался! Ведь стольких довелось вот так прикнокать! Молча, без слов: они лишние в этом деле. Уходящего не бранят, не упрекают.
Генька нагнулся над Кузьмой в последнем усилии и вдруг почувствовал резкий толчок в плечо. Потом кто-то жилистый, лохматый вцепился в горло вонючей пастью.
Генька впился руками в шерсть. Рванул от себя из всех сил, забрыкался, замахал руками.
Но не отбиться, не прогнать, не одолеть. Глухой рык подбирается к горлу. Стопорило в ужасе…
Волк смотрит в глаза — не мигая. Сама смерть. Шерсть — дыбом, глаза горят. Ему не нужно золота, ему нужна жизнь. И не меньше… Стопорило понял: ему не уйти от погибели. От зверя голыми руками не отмахнуться. Да и какие руки сравнятся с клыками матерого голодного зверя.
— Золото! Его так много нашли сегодня! Неужель награда перед смертью, неужели так и пропадет, недоставшись ему? — вскакивает стопорило на четвереньки и успевает заметить, что волк не один. Вокруг — стая. Она ждет. От одного отбиться можно. Но не от стаи, замершей в тихом восторге ожидания жратвы — первой добычи.
— Ты, пидер, на Одессу залупаешься? Падла! Я ж тебя замокрю! На меня, стопорилу, хвост поднял, хер собачий! — зарычал Генька, не давая отчета сказанному.
Волк, слегка припав на передние, приготовился к прыжку. И вдруг рядом взвыло диким голосом. Протяжным, вытягивающим душу, морозящим до костей. Это был крик росомахи. Его единственного боялись волки. И, заслышав, бросились наутек, поджав хвосты и уши. С росомахой никому не хотелось померяться силой. Ее коварство и клыки, ее силу хорошо знали многие звери
и обходили стороной, покидая логова и добычу, никогда не решаясь вступать с нею в схватку.
Стая уходила без оглядки, понимая, что после росомахи ей нечем будет поживиться. А чтобы не стать дополненьем к ужину, надо успеть удрать подальше.
Лишь мелкие комья земли зашелестели под десятками волчьих лап, да затрещали кусты багульника, выдавшего— куда убежала стая. Генька лежал, обхватив руками голову, воткнувшись лицом в землю. Он боялся дышать. Он ждал смерти. Которая вот-вот разнесет его в куски. Он не мог думать ни о чем. Где голова, где сердце? На месте ли они? Все мокро. И в штанах, и на спине. Словно он, стопорило, мигом превратился в большую тюремную парашу. От которой не только стае, самому стало тошно.
— Ты что, усрался, падла? Выходит, слабак, сучье говно! Вставай на катушки, паскуда! И хиляй вон! Пока я тебя не угробил, козла вонючего, — стоял рядом Кузьма.
В руке его — крепко сжатый топор.
— Отваливай, пропадлина! Чтоб тебе волки до смерти татуировки на яйцах ставили! Будь ты проклят! Чтоб мне век свободы не видал! — говорил Огрызок хриплым голосом.
Генька хотел встать на ноги. Но Кузьма пригрозил:
— Раком сматывайся. Сгребай барахло и пиздуй от меня — на все четыре. И заруби — возникнешь, пришибу!
…. А рыжуха? — спросил ядовито стопорило.
Кузьма поднял топор:
— Вякни еще! И хана! Уноси себя, падла! И радуйся, что жив, Одесса недобитая! Шмаляй к своим блядям! — швырнул рюкзак на спину, и дав сапогом в задницу, рыкнул:
— Линяй, прокунда! Чтоб ты накрылся до утра!
Генька понял — уговоры не помогут. Просьбы не будут услышаны. Умолять, упрашивать — только раздражать. Да и сам, окажись на месте Кузьмы, поступил бы и того хуже. Живым не отпустил бы. Не поверил бы. А этот — дурак… Не знает меру подлости.
«Но куда идти? Без палатки, без топора — не нарубить дрова для костра. Это ж уйти на верную смерть! А он, гад, еще и рыжуху зажилил», — подумал стопорило.
— Чего резину тянешь? Линяй! Не то вломлю для шустрости!
— Мокри! Куда хилять? В жмуры? Так файней здесь, чем там! — кивнул Генька в темноту, откуда послышался истошный волчий вой.
— А мне до фени!
— Секу!
— И не уламывай. Не мылься. Ботаю, сгинь, как триппер! — рявкнул Огрызок.
— Куда? — взвыл Генька просяще, испуганно, услышав треск в кустах, совсем неподалеку.
Кузьма подкинул в тлеющие угли сухие ветки. Они затрещали, взялись огнем. Пламя высветило кусты багульника, из которых выглядывали волчьи морды. Звери вернулись на звук человечьих голосов и запах живой добычи. Кузьма, набросав в костер сухих веток, рубил дерево на дрова. Торопился. Видел, стая смыкает кольцом и окружает палатку и костер все теснее. Стопорило в ужасе оглядывался по сторонам. Вздрагивал от каждого шороха. Огрызок подбросил дров в огонь. Пошел к палатке. И, накинув на плечи телогрейку, сказал жестко:
— Я не сявка тебе! Дышать захочешь, отобьешься! А я — спать пойду. Стремачить тебя — мне без понту! Сам свою вонючку паси! — и, прихватив топор, полез на елку, лохматую, густую. Там, устроившись под хвойными лапами, решил дождаться утра. Когда волки, поняв бесполезность, сами уйдут от елки. О напарнике Кузьма не думал.
Генька тем временем решил последовать примеру Огрызка. Да и как без дров поддержать огонь?
Подтянувшись, он взобрался повыше и сел под самыми ногами Кузьмы. Костер угасал. Волки, окружив ель, расселись, разлеглись под деревом, высматривая, принюхиваясь к запаху людей, надеясь, что холод иль сон свалят их с дерева. И тогда…
Скулят, повизгивают голодные волчицы. А тут еще этот запах живой крови. Держит стаю, словно в капкане, не отпускает ни на шаг. Но запах — не кровь. Им сыт не будешь. А добыча, как назло, слишком высоко забралась. Ни согнать, ни достать, ни сожрать невозможно.