— И я не рассчитываю на мгновенное перерождение. Даже больше скажу — не верю в такое. Но постепенно… Ведь фронтовик же он в конце концов. А война людей больше всего на свете проверяет. Был же он там человеком!
— Ладно. Впрочем, и без вашей просьбы весь персонал душу в его выздоровление вкладывает. Вор вором, но сейчас он болен. А это для меня, медика, прежде всего.
— Вот и хорошо. Скажите мне, когда ему станет лучше. Наведаюсь. Поговорим, — предложил начальник.
— Хорошо, — согласился врач.
А на следующий день, удалив из ног последние осколки, Скворцов похвалил Дядю.
— Ну и крепок ты, Аслан! Не знаю, как сил и терпенья хватило. Но перенес все мужиком. Твердый ты! Иной и одного дня не выдержал бы. И как ты со своим характером в воры попал? Ума не приложу.
— Попал… Будь он проклят, тот день! Уж лучше б там, на войне… Хлопнули и крышка. Был и не стало. Так хоть… Эх-х… Мне б теперь заново… Ни одного осколка не оставил?
— Нет. Проверено. Ручаюсь.
— Эх-х, доктор, и где ты был тогда? Знай я, пешком, ползком к тебе пришел бы! Да, вишь, беда привела. Как зовут? Чтоб имя твое знать мне?
— Доктор Скворцов, — тихо ответил врач.
— До смерти тебя не забуду.
— Не слова твои мне нужны, Аслан. Ведь я как фронтовик к фронтовику к тебе относился. Потому и взялся… без ампутации. А ведь был риск: сердце могло не выдержать. Шок и все… Пощади мои руки. Не опозорь. Слышишь? Аслан молчал.
— Что, думаешь на здоровых ногах от милиции легче бегать будет?
— Погоди, доктор. Не торопи. Понял я, что имеешь в виду. Но не даю я обещаний, не обдумав, смогу ль выполнить их. Коли смогу, без слов сам поймешь, — умолк Дядя.
— А если нет? — упал голос Скворцова.
— Спросить тебе будет не с кого. Кенты пришьют. Это и будет мой промах. Последний.
— Вон как, — дрогнул голос хирурга. Больше он ни о чем не спрашивал. Вскоре Дядя встал на ноги. Себе не верил. Он ощупывал ноги, стучал по ним, подпрыгивал, приседал. Но нет. Не болели они. Он засмеялся: даже не кольнуло ни разу! Аслан радовался, как ребенок. Ведь ноги ожили! Его ноги!
За день перед выпиской хирург предупредил Дядю, что с ним хочет встретиться начальник лагеря. Именно здесь, в больнице.
— Зачем? — удивился Аслан.
— Нужно. Тебе в большей степени, — ответил врач. Дядя с тревогой ждал этого разговора. Что-то плохое
дома случилось? С женой? Или с сыновьями? Ведь только такое могло послужить поводом. Что же еще? И к вечеру волнение усилилось настолько, что Аслан слег с температурой.
Врач уже не раз пожалел о предупреждении. Но опережать начальника не хотел.
Воронцов пришел к Аслану, когда рабочий день уже был закончен. Поздоровался. Сел на стул. Спросил о самочувствии, и Дядя не выдержал:
— Что дома случилось?
— Не знаю. А что могло?
— Да нет. Я думал…
— Я по другому поводу к тебе. А дома — пусть все хорошо будет, — рассмеялся Воронцов, поняв, что беспокоило Дядю.
Тот облегченно вздохнул.
— Курить хочешь? Давай по одной, пока Скворцова нет. И поговорим заодно.
Дядя курил быстро, жадно. Торопился. Изредка смотрел на Воронцова. А тот начал неторопливо, издалека:
— Трудно нам в эту зиму придется. Не знаю, как и управимся. Работы много предстоит. Больницу начали строить новую еще три года назад, а дальше фундамента никак не продвинемся.
— Значит, с материалами торопиться надо.
— Не за ними задержка, Аслан, — покачал головою Воронцов. Помолчав, он продолжил: — Не торопятся мужики. Не хотят работать. А все потому, что среди них много воров в законе. Эти пальцем не шевелят. Работа для них — хуже срока.
— И не будут они строить, — вздохнул Дядя.
— Вот и столовую «заморозили» из-за этих…
— С ними бесполезно. Их ничем не соблазнишь. Ведь, начав работать, звание свое воровское потеряют. А им оно — как жизнь. Пойдет кто из них на работу, его тут же из закона выведут. Ну, а когда на свободу выйдет, жизни не станет. В «малину» таких не берут. Да и пристукнуть могут за то, что изменил воровским правилам.
— Послушай, Аслан, но ведь воры не дадут из своего барыша долю тому, кто не был в деле? Почему же они считают, что тут их даром должны кормить? — возмутился Воронцов.
— Вы не совсем правы… «Малин» не знаете. И законов воровских — тоже. Потому свое отношение и понятие с воровскими не путайте. Разные они. Нигде не совпадают.
— Объясни, пожалуйста.
— Все просто. В «малине» любого вора поддержат. Был он в деле иль нет
— неважно. Нужно — помогут, не спрашивая. На то, между прочим, общак у блатных есть. Он каждому нуждающемуся кенту служит. И не только из своей «малины», а и чужому вору. Сегодня в деле не был — завтра пойдет. Вор вора в беде не оставит. Я имею в виду материально. Другое не трогаю. Так что сами понимаете… Ведь когда кент выходит на свободу и возвращается к своим, его сразу на дело не посылают. А кормят, одевают, поят. Отдых дают, навроде отпуска. Ведь пострадал… Да и за отсидку позабыл кое-что. Потому его легонько снова приучают. Чтоб не загремел опять по нечаянности в казенный ваш дом. Нет! Гражданин начальник, законы «малин» хорошие, — улыбался Дядя. — И вор их не променяет на вашу похлебку. Предпочтет на сухом хлебе без работы сидеть, в штрафной изолятор попасть. Лишь бы остаться в законе.
— Но ведь вор потом отрабатывает, так сказать? — не потерял самообладания Воронцов.
— Конечно. Старается в меру сил.
— Ну вот видишь? Значит, ваши законы — это пряник и кнут?
— Не всем удается отработать. Случаются и убытки. Не все после отсидки могут воровать. А «малина» их не забывает все же. Кормит. Поддерживает, — продолжал Дядя, хитро прищурясь.
— Но здесь не «малина», черт побери! Почему ж они и тут умудряются жить за счет других? Отнимая у них все! И те молчат. Ни слова!
— Любая шестерка и сявка гордиться должны, что в трудную минуту помогли вору в законе. Хоть куском хлеба! Сам отдал иль отняли — неважно! Выйдет на свободу — добро зачтется. Мы ж их кормили в свое время. На
воле. Тут пусть они стараются. За себя и за нас! Вдвойне. Так что справедливо все!
— И не стыдно вам слабых обирать?
— Не стоит, начальник! Стыдить — пустое дело!
Я — вор. А у каждого о жизни свои представления, — отвернулся Аслан.
— Тебя ж не «малина» на ноги поставила! А мы! Понимаешь? А ты, как волк, опять в лес! — побагровел Воронцов.
— Не в «малине» мне ноги изувечило! А на войне! Вы и обязаны были! Из-за ног своих я к кентам попал. Они мною не побрезговали. И не попрекали. Ни ногами, ни чем другим!
— Верно, взяли они тебя! Как и других… Кто мозги растерял. Не помня где. Взяли! Вот отбудешь срок — стариком вернешься. Отвалит тебе общак на содержание. А кенты только и будут думать об одном: как от тебя, дармоеда, избавиться. Разве не так? Ведь они на дело ходят. А общак тебе помогает. Кому выгодно? Отделаются от тебя и все! Им ты будешь не нужен! Стар стал. Кто еще о тебе побеспокоится? Сыновья? Ты их не растил и не воспитывал! Как век свой доживать будешь?
— Это мое дело, — нахмурился Аслан.
— Твое, не спорю. Твою жизнь за тебя никто не проживет. Но об одном ты должен знать: время «малин» проходит. Осколки ваших шаек остались. Их вылавливают. К концу твоего срока ни одного кента не останется. А ты на них ставку держишь. На пустое место! Иль ослеп?
— Пока вы их выловите, мы вернемся, — усмехнулся Дядя.
— Какими? Старье! Да и то не сами по себе жить будете. На местах вас заставят работать!
— Пусть они сначала найдут меня, — огрызнулся Аслан.
— Сам придешь! И не раз. Ишь, рыцарь ночи! Заугольный вояка! Хоть бы постыдился называть себя фронтовиком!
— Я?! Стыдиться?! А чего? Я воевал на передовой! И, как некоторые, не прятался за колючие проволоки! В открытую шел. За это документы есть! Хотел работать. Как все. Да не смог. Выгнали. Им здоровые нужны, уцелевшие. А таких с войны не было! Разве только вот, как вы! — взъярился Аслан.
— Замолчи! — прикрикнул Воронцов. И, сделав пару затяжек, заговорил спокойнее: — Лишь на год меньше твоего я воевал. Мальчишкой пошел на фронт. Добровольцем. Годы себе прибавил в военкомате. Взяли. Сказы
зал, что документы при бомбежке пропали. Поверили мне. Повезло, что ростом вымахал. И сразу под Сталинград попал. В пекло. Потом — Орловско- Курская дуга. Семь ранений. Дважды чуть не сдох. Даже «похоронка» на меня домой приходила. Вернулся. После госпиталя. Полгода там отвалялся. Руки не действовали.
И зрение… Так что ж, по-твоему, я тоже должен был среди блатных свое место искать, запачкать в дерьме свое имя? Нет уж! И у меня бывали неудачи. И у меня не все гладко было. И я отчаивался. Сила была, а руки сдохли! Сила лишь в теле. А что с нее? Она только жрать просила! Но я нашел свое место. Выучился. Юристом стал. Легко было? Да я почтальоном работал!
И не стыдился. Работал и учился. И сторожем ночным. Тоже пришлось! И ничего! Никто не укорял. Живу на свои! Не ворую! Мы знали — война виновата во всем.
А солдат не только на фронте, и в мирной жизни обязан выжить! Все фронтовики давно при деле. Не только я.
— Видать, такой юрист, что кроме лагеря места не нашлось, — съязвил Дядя.
— Ошибаешься. Я сам попросился на эту работу. Сам! Когда сторожем в магазине был, напали однажды. Такие вот, как ты. Ножом задели. Но я уже успел шум поднять. Вот и не смогли меня совсем прикончить. Но три месяца отвалялся из-за кентов. Теперь вот многих блатных людьми сделал. Да как! У меня с вами свои счеты. Раскалываю я ваши «малины». Здесь. И воров заставляю иначе жить. Чтобы другими вернуть их людям. Понял? Нас много. А вас все меньше. А скоро и совсем не будет.