— Кайф, — сказал я. — Вообще ничего депрессивного.
— В посткоррекционное отделение и должно хотеться приезжать, — заметил Старицын. — Вы все равно обязаны это делать. Курс психокоррекции здесь у всех пройден, так что наказывать и создавать депрессивную атмосферу совершенно не за что. Просто плановые осмотры. Совершенно ничего страшного.
— А если есть психологические проблемы, то гораздо лучше, если человек приедет к нам, и мы профессионально с ними разберемся, чем он будет сам пытаться их решить и решит не лучшим образом, — сказал Глеб.
— На самом деле все проблемы психологические, — подхватил Олег Яковлевич. — Финансовые проблемы — тоже психологические. Проблемы в университете — психологические. На службе, на работе, в делах — все психологические.
— Так что к вам? — спросил я.
— К нам конечно, — кивнул Старицын. — Только не надо этой дурацкой позиции «я — мужик, я сам справлюсь, не нужна мне никакая психологическая помощь». Может быть, и справитесь, но с нашей помощью это будет быстрее и эффективнее.
— Кстати в Открытом Центре свое посткоррекционное отделение, — сказал Шадрин. — Вам надо будет приезжать туда. Там тоже неплохо. Мы покажем завтра. Так что, если проблемы — любые, хоть грусть-тоска — связываетесь либо со мной, либо с Олегом Яковлевичем.
— И не ломайте голову, по чьей части проблема: по моей, или Глеба Алексеевича. Смело дергайте любого из нас — мы сами разберемся.
— «Не тяну программу реабилитации» — это видимо к вам, Глеб Алексеевич, а «жить не хочется» — это к Олегу Яковлевичу, — предположил я.
— В принципе, да, — сказал Старицын, — но все взаимосвязано. Если все в порядке с программой реабилитации, жить, обычно, хочется.
Оладьи съелись, я перешел к чаю с крекерами. За окном поднялся ветер, на переднем плане качались ветви яблонь, сосны шумели вдали.
— Меня Ромеева спрашивала, что такие умные, образованные люди, как вы, делают в Психологических Центрах, — сказал я. — Действительно, Олег Яковлевич, Глеб Алексеевич, зачем вы здесь работаете? Есть же более приятные варианты: частная практика, психотерапия, дизайн личности, коучинг.
— Ну, это же кайф людей вытаскивать, — улыбнулся Старицын.
— Здесь настоящее дело, понимаете, Артур, — добавил Глеб. — А частную практику никто не отменял.
После ужина со мной связался Леонид Аркадьевич и сказал, что оплатит мне увеличение IQ. Тон был довольный.
— Можно было включить это в программу реабилитации и сделать все за счет государства, точнее с отсрочкой платежа на несколько лет, но мы же и без этого можем расплатиться, — сказал он. — А финансирование оставим для тех, у кого нет такой возможности.
— Спасибо, — сказал я.
— Я посмотрел то, что вы набросали с Глебом Алексеевичем, мне очень понравилось. Малое кольцо я, правда, пока собираюсь передать другому человеку, но тебе все равно еще рано. Эта программа лет на двадцать-тридцать. Кстати, я обещал Олегу Яковлевичу и Глебу Алексеевичу проследить за ее исполнением.
— Спасибо, — повторил я. — Леонид Аркадьевич, между прочим, я на посткоррекционке, и здесь гораздо приятнее, чем в Открытом Центре.
— Я прекрасно знаю, где ты. И очень хорошо знаю, что такое посткоррекционное отделение. Отдыхай. Все. Молодец. До завтра. Старицын обещал тебя после обеда отпустить.
В комнате на посткоррекционке меня ждали мои вещи, о которых я признаться забыл, когда Олег Яковлевич увозил меня в Закрытый Центр.
Все было на месте, а то, что осталось разбросанным по столу и кровати в моей келье в Открытом Центре, аккуратно сложено в полиэтиленовые пакеты.
Без десяти одиннадцать со мной связался Старицын и напомнил, что ночью еще будет работать биопрограммер и чтобы я не забыл лечь спать как обычно и снять кольцо.
Я не забыл.
Не знаю, чем там занимался БП, но утром я чувствовал себя отлично. Может быть, из-за перспективы скорого возвращения домой. Завтракал я один. Народ в столовой был, но на полдня не хотелось ни с кем знакомиться.
В десять я снова был у себя и ждал Олега Яковлевича. Надо было составить итоговое ПЗ.
Это заняло в два раза меньше времени, чем две недели назад.
— Мы уже почти все знаем, — сказал Старицын. — Нейронная карта есть, и биопрограммер девять дней анализировал ситуацию, так что сегодня только последние штрихи.
Действия БП я почти не почувствовал: голова не кружилась, хотя некоторая слабость была. Ну, психологический опрос, как психологический опрос.
— Все, — сказал Олег Яковлевич после двухчасового разговора. — До обеда погуляйте, а я пока составлю заключение. Хотя уже ясно, что все отлично.
За обедом к нам присоединился Ройтман.
— Артур, я посмотрел ПЗ. Очень хорошо. Но его запросили еще три человека.
— Кто? — спросил я.
— Во-первых, Хазаровский, — сказал Евгений Львович. — Ну, мы не имеем права ему отказать. Он ваш опекун, и он император.
— Я и не возражаю, — кивнул я. — Кто еще?
— Нагорный Александр Анатольевич.
— Не имею ничего против, — сказал я.
— А мы ему тоже отказать не можем, — заметил Ройтман.
— А третий?
— А третьего мы даже назвать не можем, не то, что отказать.
— Я догадываюсь.
— Вы, наверное, правильно догадываетесь, но все равно не можем, — сказал Евгений Львович.
— Артур, субъективно, чувствуете какие-то изменения в себе? — спросил Старицын.
— Знаете, я вспоминаю себя две недели назад. Мне было страшно. Я очень к вам не хотел. Я теперь не понимаю, чего я боялся.
— Стандартный эффект, — заметил Олег Яковлевич.
— Угу! — кивнул Ройтман. — Особенно ярко проявляется, когда наши бывшие пациенты согласия на психокоррекцию подписывают. Не думая, вообще.
— А потом девяносто процентов отрицательных ПЗ, — добавил Старицын.
— Девяносто девять, — уточнил Ройтман.
— А как так получается? — спросил я.
— Ну, очень просто, — начал объяснять Евгений Львович. — Если человек у нас был, он очень хорошо знает, что такое психокоррекция, и не боится. При этом после курса психокоррекции повышается уровень критичности к себе и своим поступкам, то есть человек более склонен размышлять на тему «правильно или не правильно» и приходить к последнему выводу. А если он неправ, то ему надо к нам, и он подмахивает согласие. На автомате. Он к нам приезжает, мы проводим опрос, и оказывается, что была либо самооборона, либо ошибка, либо какой-то мелкий проступок, за который надо максимум на посткоррекционку дня на три.
— А вы им не подсуживаете? — спросил я.
— Боже упаси! — сказал Старицын. — Это же очень опасно, когда человек после курса психокоррекции снова совершает преступление. Это либо мы напортачили, либо у него так мозг устроен, что настройки слетают.
— А бывает такое?
— В моей практике не было. Было пару раз, когда мы отлавливали проблемы в последний момент во время планового осмотра. Но отлавливали.
— В литературе описано несколько случаев, — сказал Ройтман. — Но все старые, последний пятнадцатилетней давности. Думаю, просто методики были несовершенны, и препаратов таких не было. И мы теперь смотрим, насколько человек в группе риска и возможна такая ситуация. Если есть вероятность, просто чаще назначаем плановые осмотры. Пока работает.
— А я в группе риска? — спросил я.
— Нет, конечно, — сказал Старицын. — Хотя через полгода посмотрим. А вдруг?
— Обычно это с плохой памятью коррелируется, — заметил Ройтман. — При IQ сто тридцать один исключено практически. Кстати, у нас недавно был случай, когда мы, было, решили, что действительно рецидив. Причем по близкому блоку. Парень был у нас на «D». Разбой, убийство, два года Закрытого Центра, потом Реабилитационный Центр на Сосновом — все очень серьезно. Имя его я называть не буду — пусть Паша. Он от нас вышел, уехал на север, к границе обитаемой земли, занялся строительством, сам построился, женился, трое детей, с Центром начал расплачиваться — в общем, мы были за него очень рады. Прошел несколько плановых осмотров — тоже все хорошо. Только одна деталь. Дело в том, что в этих краях без оружия нельзя. Там достаточно опасная фауна. Пять лет после психокоррекции ему железно не давали разрешения. Но ему же надо было защищать себя и свою семью. И на шестой год разрешение дали.
И вот где-то через год после очередного осмотра и лет через семь после психокоррекции звонит мне Паша часов этак в восемь утра: «Евгений Львович, у меня проблемы». «Что случилось?» — спрашиваю. «Я человека убил». «К нам немедленно!» — говорю. «Я сейчас в полиции, но я согласие подписал». «Давно подписал?» «Только что». «А убил?» «Ночью. Точнее утром. Я его надеялся до больницы довезти, наверное, зря сам повез, надо было скорую вызывать». «Не довез?» «Довез, в больнице врачи сказали, когда я там сидел ждал». «Врачи полицию вызвали?» «Да». «Были обязаны», — говорю. «Я знаю, они приехали, спрашивают: «Кто в вашего друга стрелял?». Я говорю: «Я стрелял и никакой он мне не друг». Они: «Тогда поедем с нами». Ну, и поехали».
«Паша, — говорю, — а теперь все по порядку, пожалуйста. С чего все началось?» И оказывается, что ночью к нему в дом ворвались трое молодых парней, вооруженных буквально до зубов. Кто-то им сказал, что у хозяина полно денег. «А у меня нет ничего, — рассказывает мне Паша, — все в дело вложено. А они меня подняли, стволами тычут, говорят, мы сейчас тебе номер скинем, а ты на него деньги переведешь. Жена, видно услышала и карабин мне принесла. Кинула мне, я поймал и к ней. Закрыл ее собой, а им говорю: «Убирайтесь подобру-поздорову!» Они смеются только: «Что ты со своим ружьишком против нас сделаешь!» И стреляют мне под ноги. Жена вскрикнула, ну, и я не выдержал. С оружием-то тоже надо обращаться уметь. А они видно и не стреляли никогда.
В общем, я выстрелил. Евгений Львович, я очень не хотел убить. Я же понимаю, что девять лет назад был таким же идиотом, как эти. Я по ногам стрелял. Но они сами обосрались и упали на пол. Одного я ранил в ногу, того, который умер, — в живот, а третий сбежал. И жена у меня ранена. Но легко, врачи говорят, все в порядке будет». «Дети с кем?» — спрашиваю. «Жена соседку просила посидеть». «Понятно, — говорю, — ну, дай мне полицейского, который тебя задерживал».