В угольном мраке подъездов – страх.
Но я все равно отыщу ее,
Самую-самую черную в мире,
Которую все так ненавидят,
И плюются через плечо.
Я опущусь перед ней на колени,
Налью молока в припасенное блюдце.
Пей, не бойся, черная кошка,
Иди впереди меня по жизни!
Я не умею жалеть другого.
Просто я не люблю, когда
Огромный город тысячью тысяч
Ртов плюется через плечо!»
Честно сказать – я был поражен! Невыразимо грустная, щемящая сердце мелодия, странные, не рифмованные, но очень напевные стихи – все рождало ощущение тоски, обреченности, и в то же время все это было каким-то светлым, добрым…
– Да уж! – брякнул Борис, пораженный не менее моего: – Лена, вы это сами написали?
От полноты чувств искатель даже назвал нашу хозяйку на «вы».
Лена кивнула:
– Это еще в студенчестве. Мы тогда все увлекались… Вы правильно сказали – КСП, Грушинка, Визбор, Кукин, Городницкий…
Я подал голос:
– Лена, мы завтра уезжаем! Если вам надо что-то по дому сделать – ну, дрова там, или починить чего ни будь, вы скажите сейчас, чтобы мы распланировали завтрашний день. И еще, вот деньги – за постой!
Лена вскинулась:
– Как не стыдно! Я вас что, за плату пустила? Да еще на топчан в сени! За это разве берут деньги? Уберите, уберите сейчас же! Сергей, я же могу обидится!
Я сконфужено убрал деньги, а Лена продолжила:
– Если есть желание поработать, то действительно, ребята, только если вам не трудно! – я купила две машины коряг, а колоть их у меня сил не хватает! Они все такие узловатые, перевитые все, смолистые…
– Завтра утречком все сделаем! – подмигнул мне Борис: – Топоры-то есть?
– Есть, есть! И колун, и клинья, и просто топор!
У меня потеплело на душе – хоть так отблагодарим нашу хозяйку!
Время близилось к полуночи. Выпили еще по одной, и Борис, до этого представившейся, как старлей милиции, проговорился, что занимался археологией. Лена тут же насела на него – ее интересовали орнаменты на древнерусской керамике, а Борис был докой именно в керамике, и минуту спустя они уже чертили на бумаге разные узоры, как дети, хвалясь друг перед другом своими знаниями. В комнате было жарковато, и я решил выйти, покурить на свежем воздухе…
На улице стоял легкий, звенящий морозец. Небо прояснило, и великое множество звезд, от огромных, до мелких, едва различимых, высыпало на нем. Было жутковато и интересно разглядывать знакомые с детства созвездия, всматриваться в Млечный Путь, который в Москве вообще не видно из-за городских огней.
Я стоял, опираясь рукой на изгородь, курил, выпуская дым в черной небо, и чувствовал себя настолько успокоено и умиротворенно, насколько это бывает в детстве…
Неожиданно что-то привлекло мое внимание. На фоне бездоно-черного неба проплыл едва заметный завиток дыма. Я повернулся – и обомлел! Труба профессорского дома слабо курилась, а за плотными шторами мансарды угадывался едва заметный огонек!
Я опрометью бросился в дом. Борис с художницей все так же увлеченно рисовали на бумаге узоры.
– Не так, не так! – говорил искатель, водя карандашом по листу: – Вот здесь лепестки загибаются книзу, а ягодки…
– Борис! – рявкнул я.
– Погоди, Серега! – не отрываясь от листа, ответил он.
– Борис, он в доме!
– Что!? – искатель вскочил, извинился перед хозяйкой, и на ходу натягивая куртку, бросился за мной…
Мы стояли в угольной тени, которую отбрасывал в звездном свете дом, и совещались.
– Надо попробовать заглянуть внутрь! – убеждал меня Борис: – Мы же даже не знаем, какая там планировка! Давай подкрадемся, и поищем щелочку в ставнях!
– А если он нас услышит? Может, лучше подкараулить его – ну, должен же он выйти когда-нибудь, в туалет, например, или за дровами?
– А вдруг у него все в доме?
Я не нашелся, что возразить, и мы, пригибаясь, стали подкрадываться вдоль забора к дому Профессора.
Ставни, сделанные из листов дсп, наглухо загораживали окна, мы трижды обошли фасад дома, но не нашли ни одной мало-мальски заметной щели. Меня колотил озноб – то ли от холода, то ли от страха. То, с какой легкостью Судаков расправился с Ледневым, внушало мне ужас – нас он точно щадить не будет!
– Давай зайдем сзади! – еле слышным шепотом предложил Борис.
Мы выбрались из палисадника, прокрались мимо огорода, и аккуратно перелезли через забор, выходящий на реку, блестевшую внизу, под горкой.
Из-за дальнего леса взошла тем временем огромная, багряно-красная, полная луна, осветив все вокруг, и предметы сразу отбросили густые антрацитные тени.
По мощеной белым кирпичом дорожке мы пробирались мимо корявых, голых яблонь к дому. Дым из трубы пошел сильнее, поднявшийся ветер закручивал его в кольца, рвал, размазывал по небесной черноте, словно замазку.
Ставни на окнах, смотрящих в огород, оказались пригнанными так же тщательно, как и на фасаде, но между окнами обнаружилась узкая задняя дверь. На невысоком, в одну ступеньку, крылечке виднелись свежие следы.
– Что будем делать? – спросил Борис, нагнувшись к самому моему уху. Я пожал плечами, осторожно вытянул руку и надавил на дверь. Заперто изнутри.
– Может, попробовать вскрыть? – так же тихо спросил искатель. Я отрицательно покачал головой:
– Вдруг он вооружен! Бесшумно вскрыть все равно не получиться, а открывать дверь для того, чтобы нарваться на пулю… Надо ждать!
Мы осторожно выбрались из огорода, и вернулись к дому художницы. Труба продолжала дымить, и все также горел на мансарде профессорского дома едва заметный свет…
– Как в известной байке: «Я медведя поймал! Так веди его сюда! Не могу! Почему? А он не пускает!» – невесело проговорил Борис.
– Скорее уж подошло бы: «И видит око, да зуб неймёт!» – ответил я, доставая сигареты.
Неожиданно Борис присел, увлекая меня за собой, и указал рукой на мансарду. Свет в окне потух!
– Может, спать ложиться? Поздно уже? – предположил я.
– Нет! Он хочет выйти! Я чувствую! – Борисом вновь овладел охотничий азарт, а его правая рука уже тискала рубчатое тело «лимонки».
– Давай к огороду Профессора! – прошипел искатель мне в ухо, и мы, чуть не на четвереньках, побежали вдоль забора.
У того места, где до этого перелезали забор, Борис остановился:
– Все! Дальше не пойдем! Он наверняка пойдет по дорожке – следов меньше! Тут мы его…
Ждать пришлось долго. Судаков, если только это был он, явно никуда не торопился. Да и куда ему было идти, на ночь глядя?
Скрип открываемой двери показался мне преувеличенно громким в стоящей вокруг какой-то неземной тишине.
– Идет! – стиснул мою руку Борис, а потом вдруг с металлическим хрустом выдрал гранатное кольцо, зажав чеку пальцами. Я испуганно уставился на искателя, он только отмахнулся:
– Так надежнее!
Вскоре послышались тихие шаги. По дорожке между яблонями двигался плохо различимый силуэт человека, одетого в темное. Не доходя до нас, притаившихся в тени забора, пяти метров, человек неожиданно свернул направо и начал удаляться, направляясь к дальней стороне огорода.
Борис прошипел сквозь зубы какое-то ругательство, и пополз вдоль забора. Я чертыхнулся про себя, и последовал за ним.
Человек между тем отворил не замеченную нами калитку, вышел на тропинку и быстро начал спускаться под гору.
– Упускаем! – выдохнул Борис, вскакивая: – Серега, давай, побежали!
Мы в кромешной тьме – луну скрыло набежавшее облако, бросились в погоню за ускользающим Судаковым. Стараясь бежать как можно тише, что бы он не услышал нас раньше времени, мы все же выдали себя – Борис запнулся в темноте за сухой бодыль лопуха и полетел вперед, перевернулся через голову, громко матюкнувшись!
Нам уже было видно силуэт Судакова, маячивший в самом низу горки. Вот он обернулся, вот заметил нас, и тут же стремглав бросился бежать! Последние мои сомнения рассеялись – только преступник, человек с нечистой совестью, следуя поговорке: «Береженого Бог бережет!» будет шарахаться от всех и от каждого!
Мы, уже не таясь, наддали, несясь под гору, как на крыльях. Свистел в ушах ночной студеный воздух, порскали из пожухлой травы какие-то мелкие ночные птахи, а мы все ускоряли свой бег.
Судакову вроде бы некуда было деваться – впереди изогнулась река, и только взобравшись вновь на гору, он смог бы улизнуть.
– Стой, сука! – заорал Борис, делая чудовищные прыжки. Судаков метнулся было вправо, потом вдруг резко изменил направление и бежал теперь к темнеющим ивам, склонившимся над водой. Мы не видели за деревьями того, что увидел он – через неширокую в этом месте Угру были переброшены «клади» – узкий, почти лежащий на воде мостик без перил, старый, как бабка Пустыриха.
– Уходит! – опять закричал Борис, и мы поднажали. Судаков уже ступил на «клади», слышно было, как его ботинки стучат по мокрым доскам.
Но и нам до мостика было рукой подать! Борис первым ворвался на непрочный настил, и ту случилась беда. Добежав почти до того берега, искатель поскользнулся и слетел в холодную октябрьскую воду!
Я подбежал к Борису, помог ему выбраться на доски. С искателя ручьями лилась вода, но главное – он по прежнему сжимал в руке гранату!
Мы потеряли драгоценные секунды, Судаков уже несся, сломя голову, по заречному лугу, на котором виднелись стоги оставленного на зиму снега.
– Вперед! – упрямо прохрипел Борис, и зашлепал вверх по пологому берегу. Бежать в мокрой, сразу отяжелевшей одежде ему было неудобно, я вырвался вперед, но догнать стремительно несущегося Судакова у нас уже не было никаких шансов.
– Эх, жалко, не доброшу! – кричал Борис, потрясая гранатой: – Все равно бежим, Серега! Загоним его, никуда не денется, скотина! В рот ему ноги, трах-тарарах!
На бегу я пытался рассуждать. За нешироким лугом темнел лес, посредине которого угадывалась просека. Судаков мог бежать только туда – вломись он в лес без дороги, мы вдвоем быстро бы его настигли. Но убийца почему-то уклонялся левее, приближаясь к копне сена недалеко от леса.