Но это ни в коем случае не значило, что Карб забыл о нем. Наоборот, не было дня, когда Карб не вспоминал бы о «клеще», не думал с волнением и тревогой о том, как сложилась его необыкновенная поездка. Согласился ли кудесник, к которому он поехал, помочь ему вырасти? Если согласился, то пошло ли это его патрону на пользу? Сколько времени ему потребуется, чтобы вырасти и вернуться домой?
Тут обычно Огастес Карб в воображении ставил себя на место таинственного кудесника и начинал мечтать о том, что было бы, если бы не неизвестный счастливец, а он – Огастес Карб – владел секретом роста. О, он не был бы дураком! Он содрал бы с господина Падреле-младшего миллион, два миллиона, три миллиона! Может быть, он потребовал бы, чтобы его приняли полноправным компаньоном в фирму «Братья Падреле и Карб»! Член всемогущей «шестерки» Огастес Карб!
Как это ни может на первый взгляд показаться странным, но господина Карба выводила из себя мысль, что тот неизвестный ему счастливец может продешевить, взять с Падреле меньше, нежели из него можно вытянуть. Иногда Карбу даже казалось, что это предположение сведет его с ума. И вовсе не потому, что он питал хотя бы тень симпатии к человеку, открывшему секрет роста. Наоборот, он его ненавидел. Он бешено ему завидовал. И не в законном чувстве неприязни к своему мучителю было тут дело. Нет, это было совсем другое, принципиально иное чувство. Господина Карба в данном случае бесконечно волновала сама возможность выжать большие, очень большие деньги все равно из кого и все равно в чью пользу. Эту возможность кто-то должен использовать как следует, и если это не выпало на долю Огастеса Карба, то пусть хоть кто-нибудь другой использует до дна эту сказочную возможность.
Огастес Карб был, однако, достаточно практичным человеком, чтобы от бесплодных мечтаний переходить к более реальным размышлениям о том, как может отразиться на его собственной персоне чудесное изменение его хозяина. И каждый раз он приходил к приятному выводу, что положение личного секретаря выросшего господина Падреле-младшего будет неизмеримо значительней, нежели положение личного секретаря лилипута, фактически находившегося не у дел, никак не влиявшего на деятельность компании и всячески избегавшего появления в свете. Итак, Огастес Карб был кровно заинтересован в том, чтобы Аврелий Падреле вырос.
В связи с этим его с некоторого времени не на шутку волновало отсутствие каких бы то ни было вестей от хозяина. Приближалось четвертое сентября, день рождения Примо Падреле, и было просто невероятно, чтобы младший Падреле не помнил об этой знаменательной дате.
Поэтому первой мыслью, которая мелькнула у Огастеса Карба, когда утром второго сентября раздался телефонный звонок, была мысль, что вернулся хозяин. Ему вдруг стало грустно: кончились золотые денечки спокойной жизни без «клеща».
Он потянулся к телефону, прокашлялся, взял трубку.
Неизвестный баритон спросил:
– Господин Карб?
– Да, это господин Карб, – холодно ответил Огастес.
Теперь он был расстроен, что звонил не хозяин. Черт знает, куда это он запропастился!
– Надо быть повежливей, господин Карб, – пожурил его баритон.
– С кем имею честь? – надменно спросил Карб.
– С вами говорят по поручению господина Аврелия Падреле…
– Патрон приехал? – встрепенулся господин Карб.
– Разрешите вам заметить, сударь, что перебивать в высшей степени неприлично! – строго заметил ему баритон.
– Прошу прощения, сударь! С кем имею честь? – переспросил Огастес значительно вежливей.
– Я уже сказал вам, господин… э-э-э… Краб…
– С вашего позволения, не Краб, а Карб, – поправил его Огастес.
– Я уже сказал вам, господин Краб, – многозначительно повторил баритон, – что с вами говорят по поручению вашего патрона господина Аврелия Падреле. Надеюсь, вам известно это словосочетание?
«Новый секретарь! – с ужасом подумал господин Карб и обмер. – Ну, конечно, «клещ» вырос и взял себе другого секретаря».
Карб почувствовал себя в положении человека, который с большим трудом вскарабкался на самую высокую перекладину многометровой лестницы – и вдруг лестница накренилась и стала падать.
– Прошу прощения, сударь! – простонал он в трубку. – Я вас, слушаю, сударь!
– Возможно, что я не скажу вашему патрону, чтобы он вас выгнал, – великодушно обещал ему баритон.
– Я покорнейше прошу прощения, сударь! – пролепетал Огастес Карб, который, как и его хозяин, умел говорить только в двух регистрах: или надменно, или подобострастно.
– Я вас жду через полчаса в ресторане «Кортец», – сказал баритон.
– Но как я вас там найду? Ведь я вас не знаю в лицо.
– Это вас не должно беспокоить. Вы остановитесь в дверях, и я вас позову. Я вас отлично знаю. Господин Падреле просил вам указать, чтобы никто, даже его брат, не знал о нашем разговоре, – жестко заключил баритон и повесил трубку.
Ровно через полчаса порядком встревоженный Карб вошел в прохладный зал ресторана «Кортец». К нему приблизился официант с манерами церемониймейстера и повел его к отдаленному столику, за которым сидели неизвестный мужчина лет тридцати с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым носом и молодая миловидная брюнетка, посмотревшая на Карба с нескрываемым интересом.
– Это вы мне звонили, сударь? – осведомился Огастес Карб, стараясь припомнить, где и когда он видел этого незнакомого и в то же время странно знакомого человека.
– Рад отметить, – промолвил незнакомец резковатым баритоном, – вы точны, как всегда.
– Я вас не имею чести знать, сударь, – смущенно сказал Огастес Карб. – Весьма сожалею, но я не могу припомнить…
– Вы меня имеете честь знать уже по крайней мере шесть лет, – сурово заметил незнакомец, но не выдержал, и его лицо расплылось в довольной улыбке. Очевидно, его от души потешала эта сцена.
– Весьма сожалею, сударь, но я никак не припомню, где я вас встречал, – смущенно стоял на своем господин Огастес Карб.
Теперь к его искреннему замешательству прибавилась и игра. Неизвестному, он видел, доставляло удовольствие его смущение, и было бы глупо не сыграть на этом.
– Мы с вами встречались в Мельбурне, – подсказал ему незнакомец и подмигнул даме, приглашая принять участие в его торжестве. На лице дамы мелькнула слабая улыбка.
– Весьма сожалею, сударь… – сказал Карб. – Мне, конечно, непростительно, но…
– Мы с вами виделись каждый день во время вашего пребывания в Париже, – продолжал напоминать ему незнакомец, – в Женеве, в Венеции, в Валенсии, в Кептауне, в Лондоне и Монте-Карло, в Праге и в Калькутте…
– Вы не должны на меня сердиться, сударь, – сокрушенно промолвил Огастес Карб, – но я все-таки никак не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь с вами встречался. Я попросил бы разрешения задать вам один вопрос.
– Спрашивайте, – сухо согласился незнакомец. Он был слегка обижен, словно его отрывали от приятного развлечения.
– Я хотел бы узнать, возвратился ли из поездки мой патрон?
– Вы очень по нему соскучились? – иронически фыркнул незнакомец.
– В этом не было бы ничего удивительного, сударь, – произнес Огастес тоном, почти не отличавшимся от благородного. – Я имею честь служить его секретарем уже свыше шести лет.
И тогда незнакомец воскликнул:
– Я вас не узнаю, Карб! Где ваша прославленная точность? Теперь уже сентябрь, а вы пришли ко мне впервые в субботу четвертого мая, то есть по крайней мере шесть лет и четыре месяца тому назад…
– Патрон?.. Господин Аврелий?! – воскликнул Огастес Карб, и такое неподдельное удивление отразилось на его фарфорово-белом румяном лице, что Аврелий Падреле не выдержал и самодовольно расхохотался.
Даже на невеселом лице его дамы на мгновение показалась улыбка.
A пока господин Падреле-младший наслаждался давно предвкушаемым эффектом, Огастес Карб вспомнил наконец кого ему напоминала изменившаяся физиономия его патрона: не хватало только бакенбард котлетками для полного сходства с его прадедом Урией, сыном основателя фирмы, портрет которого украшал кабинет Примо Падреле. И, кроме того, Карб успел восстановить в памяти все свои реплики во время предшествовавшего разговора и с удовольствием удостоверился, что они должны были убедить Падреле-младшего как в преданности его секретаря, так и в том, что он стал совершенно неузнаваем.
Вслед за этими приятными соображениями Огастесу, однако, пришло в голову, что, кроме голословного заявления незнакомца и, возможно, чисто случайного сходства с одним из давно умерших руководителей фирмы, он еще покуда не имел ни одного действительно достоверного доказательства того, что перед ним именно Падреле, а не самозванец.
– Боже мой! – воскликнул тогда Огастес Карб с предельным простодушием, которое он был в силах изобразить. – Боже мой! Вот уж никогда бы не подумал, чтобы человек мог за какие-нибудь полтора месяца измениться до полной неузнаваемости! Я не удивляюсь теперь, если окажется, что рассосался без следа и шрам на вашем пальце!
Речь шла о шраме на большом пальце левой руки, оставшемся после того, как восьмилетний Аврелий, решив самолично очинить карандаш, порезался до самой кости. Этот порез стоил его гувернантке места и дальнейшей карьеры.
– Ну, это вы уж слишком много требуете от науки, – вступился вдруг за науку господин Падреле. – Шрам, конечно, остался. Но он мне по-прежнему нисколько не мешает. И родимое пятно осталось. Помните, вы еще как-то приняли его за кляксу и предложили стереть носовым платком?
И он многозначительно, как делал все касающееся его персоны, продемонстрировал своему секретарю полукруглую серебристую полоску шрама на пальце и родимое пятно за правым ухом.
– Боже мой! – снова воскликнул преданный Огастес. – Силы небесные! То-то обрадуется ваш братец, господин Примо! То-то будет ему сюрприз ко дню рождения!
– Специально так и задумано, – доверительно поведал ему Падреле-младший. – И Примо узнает об этом только послезавтра и только из моих уст. Я полагаюсь на вашу скромность, Огастес.