Но в бакбукской тюрьме, как мы уже отмечали, все арестанты были рассажены по одиночкам, а служащие не имели права да и желания разговаривать с заключенными.
Тогда Попф попробовал заговорить с Гатом Брутто, немолодым, тощим, сутуловатым, остроносым и остролицым арестантом, приходившим по субботам убирать его камеру. Но уборщикам тоже было запрещено пускаться в разговоры с заключенными, камеры которых они убирали.
Прошло пять недель, а Попфу так и не удалось переброситься с уборщиком ни единым словом. Даже на подношения, которые Попф выделял ему из приходивших с воли передач, Брутто отвечал только молчаливым кивком головы.
И вдруг в субботу шестой недели уборщик заговорил сам.
Правда, еле слышным шепотом и то и дело оглядываясь на раскрытую дверь, за которой мерно и бесшумно совершал свои бесконечные рейсы по пробковой дорожке дежурный надзиратель.
– Тебя зовут Попф? – прошептал он, орудуя на четвереньках пылесосом под железной койкой.
– Попф, – также шепотом подтвердил доктор, обрадовавшись возможности поговорить. – А откуда вы знаете мою фамилию?
– А я уборщик. Уборщики всех знают.
– А Анейро вы тоже знаете?
– Я же тебе сказал, я всех знаю. А тебя и Анейро и подавно. О вас вся тюрьма говорит. – Брутто сделал паузу. – Здорово вы его обработали!
– Кого его? – не понял Попф.
– Тс-с-с! – прошипел уборщик: мимо раскрытой двери камеры неслышно прошагал надзиратель. Дождавшись, покуда тот удалился на достаточное расстояние, уборщик продолжал: – Этогo паренька Бероиме, вот кого. Будто не понимаешь. Со мною тебе можно не хитрить. Я говорю: здорово вы его с Анейро обработали.
– Чепуха! – крикнул Попф. – Мы не имеем к этому убийству никакого отношения.
– Ты что, погубить меня хочешь? – цыкнул на него уборщик. – Раскричался на всю тюрьму!..
Больше он не проронил ни слова. Он промолчал всю уборку, молча выволок пылесос в коридор, молча захлопнул за собой железную дверь.
Четыре дня он молчал, подчеркнуто не обращал внимания на робкие попытки Попфа завязать с ним снова разговор.
На пятый день он согласился принять в дар полголовки сыра, присланного накануне Береникой, и сменил гнев на милость.
– Ты привык думать только о себе, – осуждающе глянул он на Попфа, – вот в чем твоя беда… Орешь, как проповедник в церкви. – Он полез под койку с мокрой тряпкой, и лицо его налилось кровью. – Тебе ничего – все равно помирать на кресле… А меня за твои разговорчики р-р-раз! пинком под зад из уборщиков… Эгоизм какой с твоей стороны!..
– Я ведь только хотел сказать, что мы с Анейро не имеем никакого отношения к этому убийству.
– Ну да, конечно, – добродушно фыркнул уборщик. – Вы просто хотели его обнять и поцеловать, а он боялся щекотки и сам себя пырнул перышком.
– Да говорят вам: ни я, ни Анейро не… – вспылил было Попф, но Брутто, не дослушав его возражений, снисходительно хихикнул:
– Ладно, ладно! Не вы! Пусть будет так. А вот я лично всегда говорю откровенно: да, был грех, общипал одного купчишку и получил за это двадцатку. Почему? Вот это уж другой разговор. Потому что у него было слишком много кентавров, а у меня слишком мало. Разве я не был прав?
– Думаю, что не очень, – улыбнулся Попф, уже досадуя на свою вспыльчивость.
– А вот я думаю, что очень, – решительно заявил Брутто и стал с раздражением выкручивать над ведром мокрую тряпку. – И если ты со мной не соглашаешься, так ты, я так полагаю, не очень правильный коммунист. Уж ты не обижайся, я человек прямой.
– Я не коммунист, – сказал Попф.
– Ну, уж мне-то ты мог бы говорить правду! – взъелся на него уборщик. – Послушай-ка, сынок, может, ты меня просто разыгрываешь и ты совсем не Попф? Тогда ты так прямо и говори.
– Нет, я на самом деле Попф! Но только я не коммунист.
– Скоро ты скажешь, что и твой Анейро не коммунист?
– Я видел Анейро только раз в жизни, да и то минут двадцать. Откуда мне знать, коммунист он или нет. Посуди сам.
Уборщик обиженно помолчал несколько мгновений, а потом решительно заявил:
– Все равно вам обоим крышка. Это вся тюрьма говорит. Только твой Анейро поумнее тебя, вот что я тебе скажу.
– В этом я как раз не сомневаюсь, – радостно согласился Попф.
– Ничего ты, простофиля, не понимаешь, – проговорил уборщик с видимым сожалением, оглянулся на дверь камеры, дернул к себе голову Попфа с такой силой, что тот чуть не свалился с табуретки, и уже еле слышным шепотом продолжал: – Слушай-ка, мальчик. Я здорово соскучился по копченой колбасе. Ты напиши своей мадаме, чтобы она переслала для меня три колечка колбаски, а я тебе так и быть сообщу интересную новость про твоего Анейро. Только дай слово, что ты меня не выдашь, а то мне прибавят срок и выгонят из уборщиков.
– Даю слово, – сказал Попф, чувствуя, как по спине его побежали препротивные мурашки. – Так что это за новость?
– Нет, уж ты лучше поклянись.
– Клянусь! – сказал Попф.
Снова мимо камеры бесшумно проследовал надзиратель, и эти несколько секунд показались Попфу целой вечностью.
– Его здорово разделали сегодня на допросе, – снова зашептал уборщик, – приволокли еле живого. Завтра его снова поволокут на допрос. А он здорово раскис, сдрейфил…Понятно?.. Он очень ослабел… Понятно?
– Еле живого?! – простонал побледневший Попф. – Какая подлость!
– Ничего ты не понял! – заключил с ожесточением уборщик. – Анейро сказал мне, что еще одного такого допроса он не выдержит… Он мне сказал, что все будет валить на тебя. Понятно?.. Так что ты имей в виду и не зевай…
– Это неправда!.. Вы его не так поняли!..
– Очень ты много понимаешь в своем Анейро!.. Сам говорил, что видел его двадцать минут… Ну, мое дело сторона, а ты как хочешь… Только мой тебе совет – не зевай!.. Вызывай поскорее следователя и вали на Анейро, пока он тебя сам не закопал…
– А ведь я тебе, пожалуй, дам в физиономию! – медленно проговорил Попф, засучивая рукава пиджака и поднимаясь с табуретки.
– Сиди, дуралей! – зашипел на него уборщик, то и дело поглядывая на дверь, и с неожиданной в его тщедушном теле силой усадил Попфа на место. – Тебе человек дело говорит… Любя…
– Вы предложили мне совершить подлость, – снова перешел на «вы» Попф.
– Ладно, ты как хочешь… Только тут, братец, так: или он тебя, или ты его засыпешь.
– Я такой подлости никогда не сделаю», – сказал Попф. – Этого они не дождутся… И я никак не могу поверить, что Анейро…
– Поверишь, когда будет уже поздно… А ведь у тебя жена. Ты бы хоть о ней подумал… – Брутто задумался. – Тогда вот что: пиши ему записочку, я ее попробую сейчас передать, а ты мне за это прибавишь колечко колбасы. Ведь мне никто передач не носит. Ты войди в мое положение! – торопливо бормотал уборщик, шаря по донышку ведра, которое он принес с собой для уборки; он достал клочок мокрой бумаги, прилепленный, очевидно, заранее к донышку, и кусочек графита величиной с пшеничное зернышко. – Только смотри не выдавай меня… Уж очень я соскучился по колбасе… Пиши!.. Да пиши ты, дурья голова, поскорее! Пиши: «Товарищ Анейро! Если ты посмеешь выдать меня, то я тебя тоже…» Ну, чего ты не пишешь?..
Попф глядел то на бумагу, то на крепко зажатый в его побледневших от напряжения пальцах кусочек графита, то на просительно суетившегося возле него уборщика, и вдруг его взгляд упал на открытую дверь, мимо которой бесшумно и, вопреки всем правилам, не заглядывая в раскрытую камеру, прошел дежурный надзиратель… Он с отвращением швырнул бумажку и графит в ведро, вытер руки о давно не глаженные брюки и медленно, очень медленно произнес:
– Немедленно уходи вон, гадина!.. Ну!..
Примерно через час помощник прокурора провинции Баттог господин Дан Паппула позвонил начальнику тюрьмы:
– Ну, как?
– У обоих сорвалось, – сказал начальник тюрьмы. – От такого квалифицированного агента, как Брутто, вы могли бы, господин Паппула, ожидать более точной работы.
Глава семнадцатая,в которой рассказывается о докторе Лойзе и странной судьбе рыжего кота Меркурия
Когда в газетах промелькнуло сообщение, что в городе Бакбуке неожиданно и неведомо откуда появился свирепый тигр, наводящий панику на местных жителей, никто это заявление всерьез не принял. Больше того, наиболее искушенные в газетных делах люди потешались над убогостью фантазии автора этого сообщения: уж если выдумывать, так почему именно тигр? Почему не слон или бронтозавр? Хоть бы придумал, чудак, для придания достоверности, что этот дежурный газетный тигр удрал из зверинца, что ли.
Но нет, в сообщении, наоборот, тщательно подчеркивалось, что в Бакбуке никакого зверинца нет, что ближайший зоопарк находится в ста тридцати километрах, в городе Баттоге, и что из этого зоопарка не только тигр, но и мышь не может выскользнуть.
Посмеялись в Городе Больших Жаб и Баттоге и забыли об этой грошовой провинциальной выдумке. Тем более что именно к этому времени относится разгар увлечения муравьиными бегами, которое достигло такой небывалой степени, что врачами-психиатрами был пущен в ход новый медицинский термин – «формикопсихоз», что означает в переводе с латыни «муравьиный психоз».
Необходимо отметить, что даже в самом Бакбуке далеко не сразу поверили в этого тигра. То, что каждый столкнувшийся с этим хищником по-разному определял его размеры и что эти размеры с каждым днем становились все более внушительными, должно было не смешить, а, наоборот, заставить насторожиться, принять меры.
Правда, последние тигры, вернее – их саблезубые предки, разгуливали в этих местах миллионов за двадцать лет до того времени, когда развернулись описываемые нами события.
Только один человек с самого начала не сомневался, что слухи о тигре целиком соответствуют действительности. Это был доктор Лойз, известный уже нам старейшина местного общества врачей. И если он все же решил промолчать и хранит это молчание по сей день, то для того были и имеются весьма серьезные причины.