К отчёту Паткуль прилагал копию письма Августа Карлу (см. примеч.17).
В июле-сентябре 1705 года тяжелая болезнь снова свалила Паткуля в постель – теперь его мучила водянка. В это время Август планировал деблокировать Варшаву и сорвать тем самым коронацию шведского ставленника Станислава Лещинского на польский трон. Генерал О. А.Пайкуль должен был со своей армией выполнить это намерение, но шведы под командованием генерала Нирота нанесли сокрушительное поражение саксонско-польскому корпусу О.А.Пайкуля и взяли в плен самого командующего. Паткуль, узнав об этом, не мог и предположить, что шведы будут обращаться с его другом не как с военнопленным и подданным польского короля, а как с предателем. Дальнейшее развитие событий показало, насколько жестоким и вероломным оказалось отношение шведов и Карла ХII к этому несчастному человеку. Тем не менее, больной Паткуль, хорошо зная характер Карла ХII, предпринял некоторые меры к спасению своего друга. Он написал письмо в Берлин Ильгену с просьбой добиться вмешательства короля Фридриха в судьбу Пайкуля. Царь очень любит генерала Пайкуля, писал Паткуль, и высоко оценит содействие своего прусского брата освобождению пленного.
Позже Паткулю будет не до судьбы своего друга – его собственная окажется в неменьшей опасности. Пленение Пайкуля должно было прозвенеть предупредительным звонком для Паткуля, но он, как посол Петра, обладая дипломатической неприкосновенностью, настолько был уверен в собственной безопасности, что никоим образом не соотнёс его с собственной участью.
Согласно составленным ранее планам, армия Пайкуля должна была соединиться с русскими войсками и вместе теснить шведов в Польше. О.А.Пайкуль выезжал в связи с этим на переговоры с царём, однако из совместных действий ничего не вышло. Август всё больше выходил из доверия, а Россия набирала силы и чувствовала себя всё больше самостоятельной. У царя появилось собственное видение военно-политической обстановки, и Россия сосредоточилась на обеспечении в войне собственных интересов. Русские войска вторглись в Литву в направлении Гродно, а Шереметев с 12-тысячным войском, обеспечивая фланг, отправился в Курляндию, где он в середине июля сошёлся с Левенхауптом. Шведы одержали над русскими сомнительную победу – потери в сражении под Гемойертхофом у них были одинаково тяжёлыми, но это не помешало Шереметеву к сентябрю 1705 года занять всю Курляндию.
Пока Паткуль лечился от водянки, Август отправил в Москву ещё одного посла – В.Х.фон Венедигера – с одним только поручением: очернить Паткуля в глазах царя и добиться его падения. Перехват корреспонденции Паткуля, очевидно, не дал Августу оснований для серьёзных обвинений, поэтому в инструкции Венедигеру, составленной небезызвестным Пфингстеном, основное внимание Петра обращалось на злосчастный меморандум Паткуля от весны 1704 года, в котором де царский посол уничижительно выразился в адрес короля и его правительства, а также перечислялись эпизоды, в которых Паткуль якобы ссорил между собой саксонских министров и генералов. Если же Венедигер выяснит, что Паткуль по-прежнему находится в фаворе у Головина, Меньшикова и царя, то, говорилось в инструкции, ему следовало отделаться лишь общими замечаниями в адрес Паткуля, например, пожаловаться на его скверный характер.
Неизвестно, в каком объёме Венедигер выполнил эти инструкции и выполнил ли он их вообще, но зато хорошо известно, что доверие царя к Паткулю поколеблено не было. «Паткуль пользуется при этом дворе надёжным кредитом», – докладывал в Берлин прусский посол в России Кайзерлинг, – «и все его предложения позитивно воспринимаются царём».
Полковник Х. В.фон Гёртц, между тем перебрался в Берлин и оттуда продолжал обвинять Паткуля не только в поражении под Познанью, но и в измене царю. Если в его утверждениях о том, что Паткуль в познаньском эпизоде допустил определённые ошибки и даже халатность (что было ему совершенно не свойственно), и содержалась доля правды, то обвинения о том, что Паткуль открыто поносил в своих речах царя и Головина, выглядели совершенно бездоказательными и носили характер явной клеветы и лжи. Это заставляет нас в целом посмотреть на выступление Гёрца с большим подозрением. В результате Гёртц добился того, что Пётр для разбирательства этого дела потребовал назначить военный суд. Гёртц, явно не надеясь оправдаться и не доверяя прусским властям, переметнулся под крыло к шведскому генералу Реншёльду, который с радостью его принял и активно использовал в своей антирусской пропаганде. Но перебежчик ликовал недолго: скоро он был обвинен в присвоении казённых денег и отдан под суд. Судов полковник Гёртц тщательно избегал и во время следствия умер от инфаркта.
Но больше всего постепенно выздоравливавшего Паткуля беспокоил потрёпанный в боях русский корпус, который разместился теперь под Люккау, а в действительности находился между небом и землёй. Оставшиеся без денег, не имея крыши над головой, офицеры и солдаты страшно бедствовали и с трудом добывали себе пропитание. В ноябре 1704 года Паткуль докладывал послу Долгорукому о бедственном положении русского корпуса, всё ещё не имевшем крыши над головой и пребывавшем на «свежем» воздухе. Без дров и без хлеба, солдаты разбредались по всей округе, занимались попрошайничеством, а то и грабежами и разбоями. Многие дезертировали. Понятное дело, восторга по отношению к таким иностранцам местное население не испытывало.
Каждый день от холода и голода умирали от 10 до 20 человек. Паткуль обращался к главнокомандующему всех размещённых в Саксонии войск генералу Штайнау, к Шуленбургу и самому Августу с просьбой оказать хоть какую-нибудь помощь русскому корпусу, писал Головину и Арнштедту в Москву, но никто на его призывы не откликался. Князь Д. Голицын, теперь русский военный комиссар в Дрездене, не шевелил и пальцем, чтобы помочь своим соотечественникам. Голицын, по словам Паткуля, доставлял «больше неприятностей и забот, нежели помощи, ибо человек чуть не лопается от зависти и недоброжелательства».
Паткулю с трудом удалось вручить корпус во временное командование польскому генералу Востромирскому. Вот что писал генерал в своих воспоминаниях: «Я увидел московское войско в таком бедственном положении, что пришёл в ужас… Офицеры так дурны… не знают порядка, команды, службы, дисциплины, но при всём том питают удивительную ревность к немецким офицерам… Оружие никуда не годится… жалованье московских офицеров таково, что немецкий лакей не согласится поменяться с ними».
На спасение голодающих Паткуль был вынужден употребить свои личные средства – насколько это позволяли собственный кошелёк и кредит в банках. Побуждающим мотивом был не только страх перед царским наказанием, но и чувство искреннего сочувствия к бедным солдатам и офицерам. Сопереживание и жалость не были типичными чертами личности Паткуля, но, видно, со временем он сильно изменился. К концу декабря по распоряжению Августа русским военным стали выдавать скудный рацион, состоявший из хлеба и овощей, а лошадям – сено и солому. Но это было лишь паллиативной мерой, и корпус уже вторую зиму продолжал оставаться заложником большой политики и наплевательского отношения российских властей к своим подданным за границей. Казалось, все забыли о его существовании. Деньги на содержание из России по-прежнему не поступали, а Паткуль, истратив более 20 тысяч талеров из собственного кармана, был в отчаянии. Положение усугублялось ещё и тем, что два банкира, ответственные за перевод денег из России, умерли, и заниматься финансированием стало некому.
Уже летом 1705 года, во время болезни, Паткуль написал Головину письмо, в котором предлагал единственно возможный выход – предоставить русский корпус в распоряжение какого-либо другого государства. Союзник Август никакого интереса к нему не проявлял. Лучше всего было бы перевести корпус в Данию или Пруссию, но эти страны нужды в иностранных войсках не испытывали. Оставалась лишь Австрия – она была бы рада любому войсковому соединению.
Головин молчал. Отправленное к нему в августе письмо Паткуля было перехвачено шведами, но об этом Паткулю стало известно только в сентябре. Он отправил в Россию дубликат письма, и опять оно было перехвачено и расшифровано шведами. Только третий вариант послания попал в Москву, но это уже случилось в октябре! А Паткуль всё ждал ответа от царя, а ответ всё задерживался…
Его собственное положение при дрезденском дворе становилось невыносимым – и не только из-за надоедливых просьб о русском корпусе. Саксонцам стало известно о содержании его переписки с фон Ильгеном, который осенью 1705 года пригласил Паткуля в Берлин на переговоры. Паткуль, ссылаясь на угрожавшую его жизни опасность, поехать туда отказался, хотя и понимал, что недовольства Петра в связи с этим ему избежать не удастся. Понимали это и враги Паткуля, перехватывавшие его письма к Ильгену. Отчаявшийся и разочарованный в польских делах Паткуль писал Ильгену о своей усталости и желании «заключить собственный мир с королем Швеции». Вся его надежда на будущее, писал он, была связана с Россией, но в России его понимали лишь царь да Головин, и случись что-нибудь с ними, податься ему будет некуда. Далее он благодарил прусского камергера Маршалла фон Биберштайна за его усилия выхлопотать для него у шведов помилование. Всё-таки Паткуль почувствовал шаткость своего положения в Саксонии – царь-то был ой как далеко, а шведы были совсем рядом – и снова послал пробный шар Карлу ХII.
Но и это было не всё – Паткуль в это время стал вести свою собственную политическую игру. Это была опасная игра и в глазах его врагов представляла большой криминал. С Биберштайном Паткуль встретился ещё в Дрездене в феврале 1705 года, когда тот приезжал в Саксонию в качестве специального посланника короля Пруссии. Биберштайн высказал тогда осторожное желание Фридриха установить с Петром дружественные отношения, а Паткуль заверил его, что готов сделать в этом отношении всё от него зависящее. При новой встрече пруссак заявил, что разрыв Пруссии со Швецией в настоящий момент немыслим, на что Паткуль ответил, что Пётр был бы благодарен прусскому королю за посредничество в достижении мирного соглашения со Швецией.