Брайан снимает пальто и садится на диван, отодвинув старые номера «Портфолио». Я бросаю свое пальто на кресло и ставлю выпивку на кофейном столике перед нами. Столик – антикварный «тядансу».[19] Все еще покрыт следами стаканов от последней вечеринки.
– Ты обследовалась? – спрашивает он. – На предмет болезней? – Я подбираюсь к нему со стаканом в руке. Усаживаюсь к нему на колени.
– Глотни-ка. – Подношу стакан к его рту.
– Нет, спасибо, с меня хватит.
– Я никогда не обследовалась, Брайан, у меня нет никаких болезней.
Я кладу его руку к себе на бедро. Журналы падают на пол. Я целую его.
– Ты на вкус – как твоя выпивка.
– А ты пахнешь своим ланчем.
– Со мной всегда так. Моя кожа легко впитывает посторонние запахи.
– Ты когда-нибудь заткнешься? – Я соскальзываю на пол перед ним и расстегиваю его штаны. То, что я нахожу в них, – довольно мягкое, рыхлое и белое, как корешок какого-то растения. – Ты не знаешь, что со мной делать, верно?
– Гм.
– О, прошу тебя, только не болтай сейчас, это все испортит. – Я выпиваю текилы. Стаскиваю с него штаны и трусы до колен, поглаживаю руками внутреннюю поверхность его бедер. Его пенис начинает возбуждаться.
Я отхлебываю еще. Стакан почти опустел, он слишком легкий в моей руке. Рот у меня влажный от алкоголя, я прижимаюсь губами к его губам и нахожу его язык своим.
Потом я стаскиваю Брайана на пол, он лежит мертвым грузом, как труп. Укладываю его на спину. Раздеваю его и раздеваюсь сама. Снимаю с его запястья золотой именной браслет. Надеваю на член презерватив со смазкой. Я опускаюсь на него, раздвинув ноги над его бедрами. Пенис у него толстый, плотный, выскальзывает из меня, когда я выпрямляюсь. Я опускаюсь ниже, прижимаясь к нему, мой лобок – напротив его бедер. Я чувствую его руки, сжимающие мои запястья. Я кончаю раньше него, и это ощущение, такое знакомое, но всякий раз новое, изменчивое как настроение, сочится сквозь меня.
Когда кончает он, я снимаю презерватив. Брайан красный и потный. Мое тело становится тяжелым, неловким и безразличным. Точно конфет объелась. Я ложусь поперек его живота.
– Когда мы встречаемся с Артом? – спрашиваю я.
III. Препарирование бедра
Сделайте разрез кожных покровов вдоль гребня подвздошной кости к середине крестца, и продолжите до верхушки копчика, а второй разрез проведите из этой точки наискось, вниз-наружу, на 4 дюйма ниже большого вертела.
1
Зал до отказа забит студентами, мест не хватает. С кафедры хорошо поставленным голосом адвоката, защищающего права потребителей, произносит речь кудрявый парень. За обедом он сказал, что он из Филадельфии. «Филли». Его зовут Говард, он носит кричащий репсовый галстук и двубортный блейзер.
Не понимаю, как он смог стать президентом Журналистского общества УКЛА.[20] Он пытался объяснить мне это за десертом. Я сбежала от него к телефонам-автоматам, позвонила папочке, но трубку взяла какая-то женщина.
Я не могу сосредоточиться на том, что Говард говорит обо мне, и когда он зовет меня на кафедру, я с трудом отрываюсь от стула. Я прекрасно держусь перед микрофонами и телекамерами, но живая аудитория, даже после многочисленных пресс-конференций, меня пугает. Я боюсь сказать что-то не то. Беспокоюсь, как бы не оскорбить кого-то. Уголовные расследования могут сделать параноиками даже невинных свидетелей. Говард протягивает влажную руку, чтобы помочь мне взобраться на возвышение, ведет меня к кафедре.
– Меня пригласило Журналистское общество УКЛА, – слышу я свой дребезжащий голос, – чтобы побеседовать о журналистской честности в конце тысячелетия. – Я смотрю в текст речи. Слова прыгают по странице, расплываются перед глазами, словно на таблице в кабинете окулиста. – Журналистская честность – почти как преступное правосудие, это понятия, исключающие друг друга.
Я обвожу взглядом аудиторию: почти все одеты в шорты и майки с логотипами каких-то организаций, политических кампаний, местных фирм. Я пытаюсь взглянуть на себя со стороны, их глазами, понять, кто я для них. Я всего лишь на четыре-пять лет старше большинства присутствующих, но они совсем другие. Я кажусь себе неестественно высокой, мне жарко, я взмокла, я растеряна.
– Журналистика в основе своей – всего лишь развлечение, чистое искусство. Какая разница, существовал ли Джек-Потрошитель на самом деле или был придуман? Он в любом случае вызывает интерес. Хорошая выдумка зачастую правдоподобнее чистой правды. Возьмем, к примеру, мое дело. Дело «Почтальона-Потрошителя». Что даст обществу признание моей виновности-невиновности? Какая история будет звучать лучше: «Страдающий манией величия автор кулинарной странички с помощью отцовских хирургических инструментов убивает своего главного редактора» или «Главный редактор убит неизвестным преступником, мотивы преступления неясны»? Что звучит более захватывающе? Какой материал выигрышнее, что может лечь в основу статьи, романа? Вот о чем должна думать пресса. Если вы не верите мне, достаточно посмотреть на то, как освещаются события. Может ли эпизод убийства и расчленения привлекать внимание месяцами и всеобъемлюще освещаться практически в каждой крупной газете, не говоря уж о телевидении и радио, если убитый работал, к примеру, в отделе кадров? А подозреваемый является обычным заурядным преступником? В чем разница в этом случае – в подаче материала? Я могу допустить, что способ, избранный для удаления тела с места преступления, был оригинален, даже эффектен, театрален. Неважно, кто и кого убил, крупные газеты неизбежно заинтересуются таким делом. Вопрос в том, будет ли это интересовать их и через три месяца после события. Если подозреваемый – домочадец или двоюродный брат жертвы, а не молодая эффектная преуспевающая женщина. Не забывайте, что с вами сейчас разговаривает подозреваемый в убийстве. Это замечательная история по трем причинам – здесь замешаны кровь, пресса и власть. Большинство сочтет безумной и нездоровой идею расчленить скальпелем своего коллегу, независимо от того, насколько аккуратно это было проделано. Раз в деле оказались замешаны редакторы журнала – даже лучше, потому что публике нравится ненавидеть СМИ, а СМИ нравится ненавидеть себя. Но в итоге значение имеет единственное – власть. Нам всем любопытно, как далеко могут завести амбиции и по каким законам следует судить наши действия. Если я виновна, как считают некоторые, сейчас вы видите перед собой женщину, готовую рискнуть всем во имя карьеры, хотя в случае провала ее ждет электрический стул. Разве от этого я не делаюсь для вас интереснее, притягательнее? Разве факт, что я готова убить ради желаемого, не делает меня удачным объектом для интервьюеров? А мою историю – более увлекательной? Если вдруг обнаружится, что я виновна, это будет настоящим откровением. С журналистской точки зрения моя виновность – верный выбор.
Говард вскакивает первым. Я еще не закончила, но остальные тоже поднимаются. Что я такого сказала? Они аплодируют, аплодируют мне. Вспышки камер ослепляют меня, перед глазами два голубых пятна, они расплываются, расплываются.
Потом Говард ведет меня в приемную, держа под локоть, вводит меня в комнату, похожую на маленькую коробку. Стены, потолок – все кажется неестественно плоским, флюоресцентный свет усугубляет впечатление, современная мебель – сплошь стекло, металл и кожа.
Черные ботинки Говарда поскрипывают на кафельном полу. Комната быстро заполняется, похоже, все здесь знают всех, и вот они уже болтают, пьют; все они, мужчины и женщины, похожи друг на друга – они все выглядят, как я.
Говард идет за выпивкой для меня. Без его поддержки мне приходится действовать самостоятельно, и вскоре меня засасывает эта толпа, я плаваю в винегрете рубашек, маек, шортов и светлых шевелюр. Вот они, журналисты завтрашнего дня, все эти члены Журналистского общества УКЛА, и они уже научились вести себя, как акулы пера.
Передо мной колышется обрюзгший мужчина, слишком старый для студента, но слишком неряшливый, чтобы быть кем-то еще.
– На что похожа жизнь беглеца?
Он подмигивает, словно ничего подобного я до сих пор ни от кого не слышала. Я отступаю от него, но потом воняет по-прежнему.
– Я ни от кого не бегу. Это очень забавно – быть под подозрением, да и росту тиража способствует. – Я улыбаюсь. – Рекомендую попробовать, если найдете способ избежать тюрьмы.
Возвращается Говард – он принес мне кофе, но это неважно. Я беру стаканчик, Говард ухмыляется, но тут его отталкивает какая-то бродяжка в безрукавке, с карандашом, воткнутым в пучок волос.
– Меня зовут Мона, – заявляет она. – Так вы виновны?
Странно: никто ни разу не задал мне этот вопрос прямо – ни ФБР, ни пресса, ни Дмитрий, ни папочка. Поэтому я к нему не готова.
– Тут пишут, что вы слишком много знаете, – упорствует она, протягивая страницу, вырванную из свежего «Нью Рипаблик»: одна из этих аналитических статеек, которые с кроссвордной деловитостью сплетают нити в сеть достаточно прочную, чтобы уловить большую часть несоответствий в показаниях. – Они пишут, что вы знаете больше, чем должны бы, о деталях убийства.
– Неплохая работа. Хотела бы я публиковать такие статьи в «Портфолио».
– Так вы виновны? Вы не ответили.
– Не уверена, что поняла ваш вопрос.
– Это вы убили Пи-Джея Баллока, расчленили его, а затем разослали его куски по всей стране через «Ю-пи-эс»?
– Да, – отвечаю я, потом улыбаюсь.
Она хмурится:
– Я вам не верю.
А почему она должна верить? У меня ведь статус убийцы.
2
Международный аэропорт Сан-Франциско – прямо культурный центр, как и все аэропорты на Западном побережье. В переходе от терминала до багажного контроля устраиваются разнообразные выставки. Сейчас у них выставка «Кухонная утварь через века». Ржавые средневековые котелки. Плетеные корзинки индейцев хопи. Замысловатые викторианские ча