Думала ли я о переезде? Хотелось ли мне работать в госпитале, а не в муниципальном морге? Хотелось ли мне учиться дальше?
На все три вопроса я давала себе утвердительный ответ. Да, да и еще раз – да. Это было разрешением дилеммы.
Я подала заявление и была принята на новую работу.
Даже с закрытыми глазами я могла бы понять, что, переступив порог станции Юстон, оказалась в Лондоне. В сравнении с севером здесь было труднее дышать – наверное потому, что в Лондоне температура всегда на пару градусов выше, чем у нас, или потому, что здесь больше высоких зданий блокируют циркуляцию воздуха, или больше выхлопных газов и дыма – знаменитый лондонский смог. Лондон, конечно, не Лас-Вегас, но он всегда производил на меня ошеломляющее впечатление: духота, яркость красок и громкость всех звуков, лужицы, подернутые радужной бензиновой пленкой, и толпы народа на тротуарах, из-за чего мне поначалу было трудно идти по улице прямо. Чтение, как я выяснила, было любимым времяпровождением лондонцев. Люди читали на ходу – журналы, газеты и даже книги! Они читали, идя по тротуару, входя на эскалаторы метро и – проявляя опасную беспечность! – переходя улицы. Я никогда не думала, что читать можно на ходу до тех пор, пока не приехала в Лондон. Я и сейчас живу в столице и полюбила ее странности и причуды: люди так любят читать на ходу, что натыкаются на фонарные столбы и даже на ярко-красный плакат с надписью: «Не кормите голубей!». Этот плакат какой-то шутник испортил, зачеркнув слово «голубей» и заменив его словом «тори». В Лондоне постоянно слышишь раздающийся из динамиков голос невидимого диктатора: «Не заходите за желтую линию, не стойте у края платформы» и «Не стойте на левой стороне эскалатора; проходите слева и стойте справа». Господи, как же много здесь правил! Тогда все это казалось мне странным и чуждым. Думаю, что волнение, связанное с переездом в «Большой Дым» и началом новой карьеры, было обусловлено впечатлением, которое произвела на меня июльская трагедия. Я надеялась, что это не продлится долго.
По прибытии в Лондон я поселилась в общежитии работников государственного здравоохранения – в доме, по соседству с которым находились тюрьма, психушка и кладбище. В этом месте можно было снимать фильмы ужасов. Дом был абсолютно неухоженным и обшарпанным, и мне показалось очень странным, что в нем живут люди, спасающие жизни людей в больницах. Дом напоминал фотографию из русского ГУЛАГа: разбитые окна, мышиные норки под шкафами на общих кухнях, забор, увенчанный колючей проволокой. Район был страшноватый, и я старалась не ходить там после наступления темноты. Часто, засидевшись у подруги за чашкой кофе, я вдруг обнаруживала, что солнце клонится к закату, вскакивала, и словно Золушка с бала летела прочь по Хай-Стрит, теряя туфельки, чтобы успеть в ГУЛАГ до захода солнца.
Однако ранние возвращения домой были к лучшему. В «Метрополитен» был не такой порядок работы, как в нашем муниципальном морге, к которому я привыкла. Техники являлись на работу в семь утра, вскрытия начинались в семь тридцать. В это же время приходил патологоанатом, доктор Сингх, и обходил все прозекторские, выполняя множество исследований. Для меня было только в радость как можно раньше покинуть мой ГУЛАГ, но в первый день я опоздала, так как заблудилась в больничном комплексе, так что на работу я пришла немного позже, чем планировала.
– Что за…? – воскликнула я, войдя в морг. Меня отвели в какую-то кладовку, где стояла стиральная машина, сушилка и несколько полок, на которых, как мне казалось, должна была лежать чистая форма, но форма не была сложена по размерам, она была свалена на полу, и я сначала решила, что это грязная форма, предназначенная для стирки.
Менеджер Дэнни сказал:
– Нам уже привезли трупы, так что быстрее переодевайся, мы приступаем.
«Легко сказать», – подумала я и уставилась на кучу курток и штанов самых разнообразных размеров и цветов (некоторые были синими, некоторые зелеными), но я все же выкопала из кучи что-то более или менее подходящее, и выудила из другой кучи ботинки пятого размера. Мне стало ясно, что никакой прачечной здесь нет и в помине, и все лаборанты сами ухаживают за своей формой и внешним видом. Мне, как единственной женщине в морге, предстояло взять все это на себя.
– Что за…? – снова воскликнула я, войдя в прозекторскую. Там стояли шесть столов, и все они были заняты. Для меня это было чересчур – я не привыкла видеть столько трупов сразу в моем родном муниципальном морге, но, с другой стороны, здесь же находились три санитара, так что все было не так уж плохо. Кроме того, я была страшно озадачена тем, что все крутятся, как посоленные в такой ранний час: все покойники были уже вскрыты, грудины удалены, и внутренние органы поблескивали в свете огромных бестеневых ламп. Менеджер Крис носился по прозекторской, успевая следить за всем на свете. Лысина его тоже светилась под лампами.
– Так, вот что мы сейчас сделаем, – властно заявил он мне, когда в прозекторскую вошли патологоанатом и Райан. – Ты на прежней работе делала Y-образные разрезы, так? Ну вот, а мы делаем прямые разрезы, причем начинаем очень низко, чтобы их не видели родственники. Сегодня все разрезы я буду делать сам, потому что Райан покажет тебе, что еще мы делаем не так.
Я кивнула. В принципе, патологоанатом мог уже приступать к работе, и у Криса поэтому не было времени заниматься со мной и с шутками-прибаутками объяснять, как делают низкие разрезы.
– Райан, иди сюда, покажи Карле, как мы работаем, – крикнул Крис и показал окровавленным секционным ножом на труп мужчины, у которого была удалена не только грудина, но и кишки.
Я занервничала. Что значит, покажи, как мы работаем? К чему вся эта воинская дисциплина и приказы? Я ведь еще даже не выпила утреннюю чашку кофе!
Райан, очевидно, подражая манере Криса, без лишних слов повел меня к первому больному и небрежно заговорил:
– В принципе, мы извлекаем органы одним блоком, поэтому я думаю, что Крис решил, чтобы ты немного попрактиковалась. Я сейчас покажу тебе по-быстрому, чтобы док мог начать, а остальные пять ты сделаешь сама.
– Ты имеешь в виду, что вы здесь используете метод Гона – удаление органов единым блоком, а не метод общего удаления Летюля, который иногда неправильно называют методом Рокитанского? – сказала я, продемонстрировав безупречное знание истории вопроса. – И ты хочешь меня этому учить? – я опустила забрало и посмотрела поверх него на Райана с видом рассерженной учительницы.
Очевидно, он знал методы работы, но не был знаком с их историей, и очень удивился тому, что ее знала я.
– Хорошо, идем.
– Нужны будут органы шеи и язык?
– Нет. Начинай, а я пойду к следующему.
Да, в муниципальном морге мы извлекали органы ан-масс, но мне приходилось работать и в других моргах, замещая больных или ушедших на учебу сотрудников, и, конечно, здесь в Лондоне было намного больше смертей, а, значит, и работы. Мне придется менять свои привычки.
То, что патологоанатому были не нужны шея и язык, сильно облегчало мою задачу. Я склонилась над трупом со своим верным секционным ножом и пересекла пищевод и трахею на уровне ключиц. Потом быстро осмотрела легкие – раз! – левое легкое отделено. Раз! – отделено правое. Теперь надо было только выделить находившиеся ниже легких и над диафрагмой пищевод, трахею и аорту, и извлечь сердечно-легочный блок, так называемого «гуся». В этом блоке находились органы, необходимые для дыхания – легкие, и, конечно, сердце, находящееся в пространстве, которое называется средостением. Это подготовительное действие позволяет патологоанатому сразу приступить к рассечению сердца – самого главного органа для определения причины смерти – не ожидая, когда будут выделены и извлечены остальные органы. Статистика причин смерти варьирует, но все же ведущей причиной ее является коронарная болезнь сердца, которая и является ведущей причиной смерти в Великобритании, да и во всем мире. Специалисты, однако, утверждают, что преждевременную смерть от заболеваний сердца можно надежно предотвратить. Главными факторами риска являются повышенное артериальное давление крови, высокий холестерин, пьянство и сидячий, малоподвижный образ жизни.
Почему в нашей культуре не принято серьезно относиться к собственному сердцу? Этот драгоценный орган является, в буквальном смысле, эпицентром нашего физиологического существования, и важен также как символический образ. Древние египтяне считали, что сердце, а не мозг, является источником человеческой мудрости (так же, как и души, личности, эмоций и памяти), и поэтому сердце было единственным органом, который оставляли на месте при бальзамировании. В четвертом веке до нашей эры греческий философ Аристотель назвал сердце самым важным органом человеческого тела, сказав, что оно – это «трехкамерное хранилище жизненной силы, разума и рассудка». Однако во втором веке новой эры Мел Гибсон от медицины, то есть Гален, считал (как и мы сегодня), что сердце наиболее тесно связано с душой, а цитата из Галена, где он пишет о сердце, является моим любимым изречением: «Сердце – это твердая плоть, которую не так-то легко поранить. Его жесткость, напряжение, общая сила, сопротивляемость к ранам и прочные волокна превосходят все подобные свойства других органов, так как ни одному из них не приходится так долго и тяжко работать, как сердцу». Мне нравится думать, что эта работа может быть как физической, так и эмоциональной. Я уверена, что всякий, кто сейчас читает эту книгу, испытывал сердечную боль от неразделенной любви, но эта боль проходит, и сердце выздоравливает.
В двенадцатом веке популярность средневековой куртуазной любви привела к перемене мнения, связавшего с тех пор анатомическое сердце, его форму, которую мы и теперь видим на «валентинках» (в геометрии эта фигура называется «кардоидой») с идеей романтической любви. Сердце стало использоваться как символ любви на флагах и щитах; потом, несмотря на все попытки церкви монополизировать символ для обозначения непорочного сердца Марии и священного сердца Христа, сердечками с 1480 года стали обозначать одну из мастей в колоде игральных карт.