. Дома они могут свободно обсуждать все, что происходит у них на работе и прекрасно поймут друг друга. Это могут быть лучшие в мире отношения! Я, во всяком случае, этого хотела. Это было то, чего мне не хватало в моих прежних, разорванных, отношениях, то, чего я искала в отношениях с Джошем. Мне хотелось найти человека, который бы понимал меня и работу, которую я люблю, человека, которому я могла бы, без затей, рассказать вечером, чем я занималась днем. Себастьян не был похож на спокойного и застенчивого Томаса; он был, правда, простоват, но он мог заставить меня смеяться. Теперь, вспомнив его, я решила попытать счастья и посмотреть, каково это, быть в такого рода отношениях.
– Хорошо, хорошо, – сказала я выжидательно смотревшей на меня Тине. – Отлично, дай ему номер моего телефона.
Итак, я начала встречаться с Себастьяном. Мы с ним были «вместе». К тому времени я прожила в Лондоне почти четыре года, и мне было уже пора обзавестись бойфрендом. Он жил с родителями, и у него была машина. Обычно он приезжал ко мне, или мы встречались в центре Лондона. Это было прекрасно. Когда мы вместе обедали, он всегда платил за двоих, когда мы ходили в магазины, он делал мне подарки. Он часто приезжал ко мне с цветами, приглашал меня в кино. То есть мы делали то, что делают все молодые влюбленные.
Иногда, когда я была в прозекторской и жужжал домофон, Шэрон кричала: «Лала, там приехала твоя половина!» (она всегда называла меня Лалой, а не Карлой). У меня была привилегия видеться с другом на работе. Новизна не иссякала: у меня появилась вторая половина! Теперь я могла считать себя цельным человеком. Я любила мою работу, мне нравился мой дом, и у меня были пропитанные формальдегидом отношения, основанные на взаимопонимании, как у Тины и Томаса. Я приехала в Лондон, как Дик Виттингтон, не имея ничего, кроме одежды, нескольких книг и мечты, и вот теперь у меня было все.
Жизнь удалась!
– О господи, – простонала я однажды утром, открыв дверь холодильника, – снова эти чертовы сестры!
Я смотрела на умершего ребенка, которого ночью положили в холодильник. Он был завернут в одеяльце, а личико его осталось открытым.
– Что случилось, Лала? – спросила Шэрон, войдя в помещение с рулеткой в руке. Увидев открытое лицо ребенка, она сразу поняла причину моего раздражения.
Концепция пристойности перед лицом смерти относительна. Многие сестры в госпиталях, в которых мне довелось работать, никак не могли смириться с тем, что трупы детей надо укладывать в пластиковые мешки. Им это казалось слишком жутким». Кроме того, они считали, что личико мертвого ребенка должно быть открыто, потому что так ребенок выглядит более достойно: им хотелось, чтобы ребенок выглядел просто спящим. Проблема, о существовании которой сестры не подозревали, потому что не были техниками морга, заключалась, однако, в том, что нежная кожа ребенка могла пострадать от холода, изуродовав личико до такой степени, что его было бы совершенно невозможно предъявить родителям. Несмотря на то, что мы регулярно читали сестрам лекции на эту тему и постоянно их инструктировали, многие все равно продолжали оставлять лица детей открытыми – так они хотели соблюсти достоинство ребенка и после смерти.
– Ну, этот еще не так плох, – продолжила Шэрон. – Повреждений почти нет.
Мне, однако, было досадно, что все наши усилия пропадают даром. Я закрыла лицо ребенка, вздохнула и, пожалуй, слишком сильно захлопнула дверь холодильника. Шэрон, кажется, поняла, что мое плохое настроение объясняется отнюдь не открытым личиком ребенка, и, поэтому, она опустила руку с рулеткой и спросила:
– Лала, что случилось?
Я, действительно, в последнее время, была сама не своя, да и поведение Себастьяна отнюдь не способствовало улучшению настроения. Мы были вместе уже около десяти месяцев. Мы разговаривали с ним почти каждый день, но пару раз он исчезал на два или три дня, словно испаряясь с поверхности земли. В мой день рождения мне сделали операцию, но я не смогла связаться с ним ни в тот день, ни на следующий. Он не позвонил и даже не прислал СМС, чтобы поинтересоваться, как я себя чувствую. Потом он снова исчез, и в мою душу начали закрадываться нехорошие подозрения. Мое настроение было для меня совершенно нехарактерным. Я не люблю быть несчастной, но не знала, что мне делать.
Однако решение приняли без меня. В тот вечер я была страшно удивлена звонком с незнакомого номера. Я ответила своим обычным «алло».
Ответное приветствие было, правда, не вполне обычным.
– Вы Карла? – неприязненно спросил незнакомый женский голос.
Я растерялась, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы ответить.
– Да, – сказала я, впрочем, с вопросительной интонацией, словно сомневаясь в этом, хотя, на самом деле, мне следовало бы поинтересоваться, что за невежливая особа говорит со мной по моему телефону.
– Вы не могли бы сказать мне, почему мой муж записал номер вашего телефона в черную записную книжку, которую он прячет под кроватью? В нашем доме? В месте, где спит наш ребенок?
Я всхлипнула и положила трубку.
Его частое отсутствие.
То, что он всегда приходил ко мне, но ни разу не пригласил меня к себе.
Отсутствие в тот вечер, когда меня оперировали.
Все кусочки сложились в картину: я не была его подругой, я была другой женщиной.
После этого телефонного звонка я почувствовала себя плохо. В самом деле, мне никогда в жизни не было так плохо. Было такое ощущение, что какая-то злодейская тварь, разбила груду тухлых яиц, натолкла туда острые лезвия и кучу мерзких личинок и старательно втерла эту смесь мне в живот. Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица – в коже появилось покалывание, в тех местах, где кровь покинула капилляры, лишив мою кожу живительного кислорода. Конечности мои тоже похолодели: ледяные иглы кололи пальцы, холод поднялся по ногам вверх, и скоро мой живот превратился в холодную, болезненную яму. Я посмотрела на руки – ногти были синими. У меня закружилась голова, мне стало дурно. Где моя кровь? Куда она делась? Может быть, меня сейчас вырвет всей моей кровью? Нет, давление в груди говорило, что вся кровь собралась у меня в сердце; мое сердце, этот выносливый и хрупкий, как описывал его Гален, орган, переполнен кровью настолько, что уже не может нормально биться, и сейчас лопнет. Одновременно, я почувствовала такую боль в низу живота, что схватилась руками за это место.
Спотыкаясь, я вошла в ванную и увидела в зеркале труп, такой же, как те трупы, с которыми я каждый день работала: бледная, восковая кожа, запавшие глаза, синие губы. Я никогда в жизни не падала в обмороки, но видела, как это случалось с другими, и смутно догадывалась, что со мной происходит. Я приблизила лицо к зеркалу. Зрачки расширились так, что глаза казались черными. Я смотрела в зеркало и не узнавала себя в своем собственном отражении: передо мной стояла загнанная в стеклянный куб Кровавая Мэри. Я оперлась руками о зеркало, чтобы устоять на ногах. На верхней губе я заметила капли холодного пота; потом я начала падать, и увидела у своих ног красное пятно крови. Это алое пятно перед моим ледяным лицом, было последним, что я видела.
Я рухнула на пол.
У меня случился выкидыш.
Не знаю, сколько времени я пролежала в ванной, скорчившись на старом потертом коврике, то теряя сознание, то снова приходя в себя. Не думаю, что я теряла сознание от серьезной кровопотери. Я просто не хотела просыпаться.
Пока не хотела.
Моя соседка, адвокат Дениз, возвращалась домой позже, чем я, и, когда она, наконец, вернулась и вошла в ванную, то обнаружила там меня, лежавшую, как это ни смешно звучит, в эмбриональной позе на коврике.
– Боже мой, Карла, что случилось?
– У меня выкидыш, – спокойно ответила я. – Сама не знаю, отчего… Я даже не знала… – я не договаривала предложения, у меня просто не было сил произнести их до конца.
– Тебе надо в госпиталь! – крикнула Дениз, упав на колени рядом со мной.
Госпиталь находился в десяти минутах ходьбы от нас. Это я знала точно, потому что там работала. Я там вскрывала умерших детей.
Я и сама знала, что надо ехать.
Мне на несколько дней дали освобождение от работы, прописали постельный режим, антидепрессанты, обезболивающие, снотворные и антибиотики. Все это фармакологическое великолепие плясало у меня в желудке, как горящие спички, потому что таблетки надо было принимать во время еды, но есть я была не в состоянии. Да, собственно, мне и не хотелось.
Просыпалась я после полудня и праздно лежала в кровати и смотрела в окно. Мне нравилось смотреть на небо, когда наступали сумерки. Было что-то умиротворяющее в покрывале, которое постепенно окутывало все предметы до тех пор, пока не оставалась одна чернота, рассеиваемая только светом луны. Совершенно неожиданно для себя я обратилась к религии. Это было не внятное, последовательное обращение; мне просто нравилось ощущение холода, когда я прижимала к своему пылающему лбу темно-красные гематитовые четки. Когда сгущались сумерки, я принимала следующую снотворную таблетку, и только после этого выпускала из рук нагретые моими пальцами бусинки. Последнее, что я видела, прежде чем уснуть, это кровь выкидыша, частицы которой до сих пор прятались у меня под ногтями.
Глава 8Голова: «Я теряю голову»
Я не желаю знать твои секреты,
Они давят мою бедную голову.
Я была полностью поглощена своими действиями. Единственное, что могло спасти меня – это сосредоточенность: сосредоточенность и этапность манипуляций. Я уже смочила водой волосы женщины, лежавшей на прозекторском столе и гребнем проделала горизонтальный пробор в волосах на затылке – тонкая полоска обнаженной белой кожи протягивалась теперь от уха до уха. Тем же гребнем я откинула часть волос вперед, а часть – вниз, на шею, приподнятую над столом подложенным под нее резиновым валиком. Теперь я сменила гребень на скальпель. Этим скальпелем я с силой провела вдоль пробора, раскрывая скальп. Края тонкой кожи разошлись, обнажив белый, как яичная скорлупа, череп. Рана зияла, как огромный хохочущий рот, но после вскрытия на этом месте останется едва видимая полоска. Ухватившись за верхний край разреза я изо всех сил потянула лоскут кожи с волосами вперед, натянув его на лицо покойной. Раздался звук, похожий на треск разрываемой материи. То там, то здесь возникали под лоскутом скальпа тяжи соединительной ткани, желавшие удержать скальп прикрепленным к черепу. Тогда мне на помощь снова приходил скальпель – я аккуратно рассекала тяжи и продолжала отделять скальп до тех пор, пока под ним не показалась лобная кость. Эту голову открыть было легко – мне не пришлось продолжать разрезы за уши. Некоторые головы в этом отношении бывают труднее. Каждый раз я вспоминала шутку одного техника морга из Мидлендса: «Нам всем следовало бы рождаться без ушей и с молнией на шее».