Так, как я описала, мы вскрываем головы взрослых покойников. После окончания вскрытия и исследования, разрез аккуратно зашивают, а волосы откидывают назад и, таким образом, практически не остается никаких видимых следов. Если же у покойного нет волос на голове, то разрез делают как можно ниже, чтобы скрыть его подушкой. Мы никогда не идем по пути наименьшего сопротивления и не рассекаем кожу лба, как хотели показать постановщики того фильма с куклой в роли покойницы…
Пользуясь той же техникой, я отделила кожу и книзу, от затылка до шеи – с этой задачей справляться обычно бывает легче. Потом я снова вооружилась скальпелем и двумя V-образными разрезами отсекла от черепа с обеих сторон височные мышцы, выделяющиеся в виде двух треугольников поперечнополосатой мускулатуры по бокам черепа. Их я откинула на скальп, чтобы подготовиться к следующему этапу – отпиливанию. У электрической пилы, которой пользуются для вскрытия головы, осциллирующее полотно, то есть эта пила режет только кость, но не травмирует мягкие ткани. Такие же пилы используют для разрезания положенного на конечности гипса. Во время распиливания черепа возникает множество осколков и масса костной пыли. Поэтому пила снабжена вакуумной насадкой, засасывающей эти остатки и кожух, прикрывающий раструб «пылесоса». Поэтому мы не вдыхаем всю эту дрянь в легкие, но, зато, пила при работе издает невыносимый шум. Правда, есть еще один выход – надевать хирургическую маску, чтобы не вдыхать костную пыль и острые фрагменты.
– Я могу извлекать мозг, профессор? – спросила я, стоя по стойке смирно и держа пилу так, как держат свои винтовки гвардейцы королевской стражи. Мы всегда спрашиваем разрешения у патологоанатома, прежде чем начать эту процедуру. Это очень важно, потому что врач работает острыми инструментами и может порезаться от испуга, если мы неожиданно включим пилу.
– Да, Карла, без проблем! – ответил профессор Сент-Клер.
Мы очень слаженно работаем с профессором на вскрытии трупов из группы высокого риска в нашей маленькой прозекторской, но правила протокола надо соблюдать. Он не успевает закончить фразу, как я включаю пилу. Раздается тонкий визг электродвигателя, к которому присоединяется низкий рык пылесоса. Я начинаю распил от середины лба по прямой лини до левого уха. Потом проделываю то же самое с противоположной стороны. Этот же процесс я повторяю и на затылке – от левого уха до правого. В результате получается похожий на глаз фрагмент кости, который еще не вполне отделен от основания черепа. Теперь мне предстоит сделать еще одну вещь – я беру в руки Т-образный металлический инструмент и основанием вставляю его в распил, а потом ударяю по перекладине молотком. Вогнав нижний конец инструмента в распил, я поворачиваю его, пользуясь перекладиной на половину оборота. Крышка черепа отделяется от основания с щелчком и треском одновременно – ломается костная перемычка и рвется твердая мозговая оболочка, отграничивающая кость от ткани мозга. Я отделяю крышку черепа и кладу ее на стол, обнажив блестящую поверхность головного мозга.
Мозг выглядит… скромно и непритязательно. Глядя на него, трудно поверить, что в нем содержится около ста миллиардов нейронов, и что именно он является источником нашей личности, нашей памяти – короче, нашего «я». Розовый и блестящий мозг – очень радостный орган. Он еще и очень нежный орган, и поэтому я придерживаю его рукой, отсекая черепные нервы у основания черепа. После этого я погружаю скальпель ниже, к большому затылочному отверстию – отверстию, через которое головной мозг продолжается в спинной – и рассекаю спинной мозг на уровне отверстия. Потом я смещаю мозг немного влево, чтобы рассечь соединительнотканный листок – намет мозжечка – соединяющий мозг с черепом, а затем повторяю ту же манипуляцию, но с другой стороны. Теперь от связи с черепом освобожден и мозжечок, небольшая часть мозга, находящаяся в его нижней части. Я кладу извлеченный мозг на чашу весов. В процессе патологоанатомического исследования взвешивают все органы, но делает это патологоанатом, извлекая органы из блоков. Мозг, однако, взвешиваю я. Я записываю: «1349 г». Это средний вес мозга – обычно он весит от 1300 до 1500 граммов. Я кладу мозг на стол и вижу, как он начинает, теряя свои исходные очертания, расплываться в стороны.
Я чувствовала, что и мой мозг, правда, в голове, тоже становился плоским и расплывался. Но думаю, что это не было моей предрасположенностью, просто сказывалось действие лекарств. Но я была рада, что днем буду предсказуемо чувствовать себя абсолютно равнодушной. Было две вещи, которые могли сделать мою работу невыносимо трудной. Во-первых, в любой момент мог появиться Себастьян. Все мои коллеги вели себя так, словно ничего не произошло, словно меня не было на работе, потому что я болела каким-нибудь гриппом. Во-вторых, я была должна исполнять свои обязанности и хоронить детей. Они были везде – эти мертвые дети. Я стала замечать их по вполне очевидной причине: я сама вошла в статистику. Но чувства мои отупели благодаря антидепрессантам. Не знаю, как бы я себя чувствовала, если бы не принимала их. Каждый день мне хотелось только одного – пойти на работу, исполнить свои обязанности и вернуться домой. Я стала похожа на зомби. Каждый вечер, в шесть часов, я принимала снотворное, засыпала и просыпалась в пять утра, шла на работу и, как зомби, делала то, что мне было положено делать. Я была функциональным, прилежным зомби. Короче, я была хорошим зомби.
Думаю, именно поэтому я была так сильно фиксирована на мозге.
Профессор отвлек меня от этих мыслей, когда начал разрезать мозг на тонкие ломтики с помощью очень острого мозгового ножа. С каждым новым разрезом мозг все больше уплощался, превратившись, наконец, в бесформенную желеобразную массу. Профессор не нашел в мозгу ничего необычного. Это было типично для таких случаев высокого риска, как тот, с которым мы сейчас имели дело. Эта женщина была внутривенной наркоманкой, а так как для инъекций она пользовался иглами, то существовала высокая вероятность заражения ВИЧ. Было подозрение, что больная умерла от передозировки наркотика, но мы могли это лишь подозревать до получения ответа «из токсикологии». Поэтому я знала, что сейчас скажет профессор и заранее приготовила шприц.
– Карла, нам понадобится стекловидное тело, – подтвердил мое предчувствие Сен-Клер, снимая латексные перчатки и бросая их в таз. Потом он сел за стол и принялся писать протокол исследования.
Многие техники ненавидят процедуру взятия образца стекловидного тела глаза, но я очень люблю эту процедуру, которая требует большой точности действий. С шприцем в руке я обошла стол, чтобы встать лицом к лицу трупа. Глядя в сморщенное лицо этой мертвой женщины, я была поражены нашим сходством; тот же стоический фасад, искаженный слезами по возвращении домой, когда вдруг осознаешь, что потеряла в жизни не одну, а две важных вещи.
Я отогнала непрошенные мысли и откинула лоскут кожи с лица умершей, чтобы получить доступ к глазам. Раскрыв веки пальцами свободной руки, я ввела иглу в боковой отдел глаза через склеру (белок глаза). Я ввела иглу горизонтально и могла видеть ее продвижение в полости глаза через прозрачный хрусталик. Было видно, как игла скользнула в зрачке. Я потянула за поршень и набрала около двух миллилитров прозрачной желеобразной жидкости, которую называют стекловидным телом. Это одна из жидких тканей глаза, помимо водянистой влаги, которая является более текучей и менее вязкой. Водянистая влага постоянно обновляется, а стекловидное тело остается неизменным, и поэтому, если в него попадают чужеродные вещества или предметы, то они остаются там до тех пор, пока их не извлекут оттуда вручную. Именно поэтому стекловидное тело является ценным субстратом токсикологического исследования. Кроме того, стекловидное тело сопротивляется разложению сильнее, чем другие ткани тела, а кроме того, стекловидное тело можно исследовать даже после бальзамирования трупа. Взяв другой шприц, я повторила процедуру на другой стороне. Теперь стекловидное тело, вместе с пробами крови и мочи можно было отправлять в токсикологическую лабораторию. Только после анализа станет ясно, был ли организм умершей пропитан каким-то неизвестным пока ядом.
Я все знала о ядах, когда изучала в университете токсикологию. Ядом может стать все, что угодно, даже вода; все зависит от дозы. Парацельс писал об этом в шестнадцатом веке, и его писания были сконцентрированы в единственную латинскую фразу: sola dosis facit venenum, что в переводе означает: только доза делает вещество ядом. Тем не менее, когда мы думаем о ядах, то сразу думаем о классических наркотиках или вспоминаем мрачные истории Агаты Кристи с отравлениями всякими экзотическими веществами, наподобие стрихнина, мышьяка или цианистого калия. Мы думаем о беспощадных порошках и жидкостях, которые неотвратимо причиняют смерть жертве.
Я и сама была отравлена.
Каждый вечер мне приходилось выслушивать гневные речи законной супруги Себастьяна, которая выкладывала мне секреты о муже через голосовую почту, потому что трубку в ответ на ее звонки я не брала. Я не хотела ее слушать, но не могла устоять – это было какое-то болезненное пристрастие, своего рода, наркомания. Она с пылом рассказывала о совместных поездках на семейные торжества, что объясняло его исчезновения на несколько дней, о том, как они ходили в театр в день моего рождения, и я поняла, почему он не позвонил мне после операции. Билеты в театр он купил для нас, но узнав, что я в больнице, он решил сводить в театр жену! Она говорила, как сильно он ее любит – он даже подарил ей ожерелье от Тиффани. Она не знала, что точно такое же ожерелье он подарил и мне. Из-за всего этого я чувствовала себя больной. Ее слова вливались через уши в мой мозг, как черные грибы, мицелий которых выедал нежную розовую ткань моего бедного мозга. У меня не было сил этому сопротивляться.
Я приходила в морг, работала, а потом выходила на обеденный перерыв. Но я не ела, а шла в часовню. В госпитальную часовню я проскальзывала, как бледный призрак, и ложилась на скамью, где и лежала весь перерыв. Я приходила туда за успокоением, и я его получала. Однажды ирландский священник Патрик, с которым я встречалась на похоронах детей из католических семей, обратил внимание, что я не сижу на скамье, а лежу, прижимая ко лбу четки. Он, естественно, решил, что со мной что-то не так.