ическими соперниками, положили в один мешок, одна голова так вцепилась зубами в другую, что их не могли разъединить.
Конечно, это верно, что мозг может извлекать кислород из оставшейся в нем крови в течение, приблизительно, двенадцати секунд, но это все же отнюдь не означает, что в течение всего этого времени мозг сохраняет способность к связному мышлению и находится в сознании. В попытках ответить на этот вопрос было проведено множество жестоких опытов на животных и на приговоренных к смерти преступниках, но не было получено никаких доказательств, что одна отрубленная голова может укусить другую. В настоящее время ученые считают, что резкое падение давления в сосудах головного мозга приводит к мгновенной остановке кровообращения, и потеря сознания происходит в течение нескольких секунд. Надо надеяться, что несколько секунд – это достаточно быстро…
Мне было небезынтересно узнать, что невинный аттракцион восковых фигур мадам Тюссо стал следствием массовых казней во Франции конца восемнадцатого века. В девяностые годы того столетия средства массовой информации были еще не столь вездесущими, и простой народ просто не знал, как выглядит аристократия, в отличие от нашего времени, когда знаменитости и звезды днюют и ночуют на телевидении. Талантливая Мари Тюссо, сама избежав смерти на гильотине (благодаря своим художественным талантам), стала выполнять поручение новой власти – она собирала головы казненных и делала посмертные маски, которые потом и использовала для изготовления восковых моделей. В конце концов, она бежала из Франции, захватив с собой эти восковые модели, и открыла передвижной музей, который затем получил постоянный адрес в известном теперь доме на Бейкер-стрит.
Но не только посмертные маски и восковые копии были предметами обихода; из истории известно, что такими предметами часто становились и сами головы. Например, капала, ритуальная тибетская чаша, сделанная из украшенного свода человеческого черепа. Можно вспомнить и обычай индейцев Амазонки делать засушенные человеческие головы. Весьма сомнительный промысел процветал и в Новой Зеландии в начале девятнадцатого века, когда туда вторглись европейцы. В те времена среди местных племен маори процветало искусство татуировки. Члены многих племен – мужчины и женщины – наносили себе на лицо узоры, которые назывались моко. Эти татуировки служили отличительными знаками положения человека в племени. Сохранение голов после смерти было частью маорийского посмертного ритуала. Из головы извлекали мозг и глаза, запечатывали все естественные отверстия, голову варили, потом коптили и выставляли сушить на солнце. В результате получалась мумифицированная голова с прекрасно сохранившимся моко. Эти головы, мокомокаи, бережно хранили для торжественных случаев, а европейцы, впервые столкнувшиеся с этим милым обычаем, принялись менять свои кремневые ружья на мокомокаи. Очень скоро эти предметы, благодаря своей диковатой красоте стали украшать интерьеры домов путешественников и моряков, вернувшихся из Новой Зеландии. После того, как запас мокомокаи истощился, их пришлось создавать для торговых целей. К несчастью для многих маорийских рабов это был единственный способ получить почетную татуировку. Им наносили на лицо моко, давали ранам зажить, а потом быстренько отрубали голову и обрабатывали описанным выше способом, чтобы продать ни о чем не подозревавшим коллекционерам.
Любопытный диалог приводит Фредерик Мейнинг в своей книге «Старая Новая Зеландия». Ему однажды показалось, что он наткнулся на группу маори, которые, казалось, приветливо кивали ему головами. Оказалось, однако, что это были мокомокаи, нанизанные на шесты, завернутые в пеструю ткань и качавшиеся на ветру. Поняв это, он вдруг услышал раздавшийся за его спиной голос:
– Глядите на бошки, сэр?
– Да, – ответил я, обернувшись, пожалуй, с несколько излишней быстротой.
– Бошки теперь увидишь нечасто, – говорит он.
– Да, я тоже так думаю, – отвечаю я.
– Давно уже у нас не было бошек, – говорит он.
– Вот досада! – отвечаю я.
– Одна башка совсем поломалась, – говорит он.
– Мне кажется, что они и все-то не очень, – отвечаю я.
– Не, не, только одна, – говорит он. – Черепок расколот, и за нее теперь ничего не получишь.
– О, убийство! Теперь понимаю, – отвечаю я.
– Бошек стало совсем мало, – говорит он, сокрушенно качая своей «башкой».
– А-а, – отвечаю я.
– Недавно сделали моко одному рабу, – говорит он, – но подлец сбежал вместе с моко.
– Что? – переспрашиваю я.
– Сбежал до того, как его успели убить, – говорит он.
– Выходит, он украл собственную голову? – отвечаю я.
– Выходит, так, – говорит он.
– Какое страшное преступление! – говорю я.
Я пошел прочь, и, мне кажется, поступил правильно. Мне думалось: «Какое свободное отношение к головам в этой стране».
Этот диалог проникнут мрачным комизмом, но торговля этим, некогда священным, предметом культа, привела к громкому скандалу, который можно сравнить со скандалом «Олдер-Хэй», когда стало известно, что вся эта торговля стоила жизни многим, ни в чем не повинным людям. Эту отвратительную торговлю объявили вне закона в 1831 году. Теперь английские музеи делают все, что могут, чтобы отправить на родину останки такого рода.
В пьесе Оскара Уайльда «Саломея», основанной на короткой истории, изложенной в евангелии от Марка, надменная и страстная принцесса Саломея требует от Ирода голову пророка Иоанна Крестителя (Иоханана) на серебряном блюде. Она желает, чтобы его обезглавили за то, что он не захотел ее поцеловать. Он святой человек, считает ее вожделение грязным и нечистым, и не хочет оскверниться прикосновением к ней. Обезглавливание Иоанна – месть Саломеи. Держа перед собой его отрубленную голову, она говорит: «Ах, так ты не захотел, чтобы я поцеловала тебя в губы, Иоханан. Хорошо же! Я поцелую тебя сейчас!» Дальше следует множество язвительных строчек о сексуальных фантазиях.
Однако я понимаю, что вся эта история – чистой воды вымысел, потому что Саломея, как и подобает принцессам того времени, не качала в фитнес-клубе свои бицепсы и трицепсы, а, значит, у нее просто не хватило бы сил держать перед собой голову все время длинного разговора с ней.
Я точно это знаю, потому что мне приходилось держать в руках головы, отделенные от туловища.
Много лет назад, когда я работала в муниципальном морге, я вместе с Джейсоном посещала судебно-медицинские вскрытия в соседнем госпитале. Там судебные вскрытия выполняли, потому что их морг был намного больше нашего и располагал соответствующим оснащением и оборудованием – например, там была галерея, откуда полицейские наблюдали за ходом исследования, чтобы не «запачкаться», а криминалисты ждали извлечения улик. Когда мы однажды пришли туда около двух часов дня, там царила невообразимая суета. Я никогда не видела в морге столько людей: патологоанатом возился с видеозаписью и рассматривал фотографии, сделанные на месте обнаружения трупа, вместе со следователем и еще несколькими полицейскими. Фотографы и ассистенты устанавливали свое оборудование. Все готовились к сложному исследованию. Когда открыли мешок – это было сделано на камеру и в присутствии свидетелей – я была поражена еще больше, потому что у покойного не было головы. Обратите внимание, однако: при дальнейшем осмотре выяснилось, что голова у него все же была, но она была отделена от тела и уложена между ногами трупа, чтобы не каталась внутри мешка. Действие это было вполне логичным, но все равно было странно видеть, как кто-то смотрит на тебя из-под собственных гениталий. Во мне возникло сильное желание взять голову и приставить ее к плечам, но я не имела право ничего трогать – во всяком случае, до начала аутопсии.
В случаях судебно-медицинских вскрытий, после того, как патологоанатом заканчивает наружный осмотр, он же выполняет и всю техническую работу по вскрытию трупа. Все, что обнаруживается на трупе или внутри тела, должно быть отмечено и описано квалифицированным врачом-патологоанатомом, прошедшим специальную подготовку по судебной медицине, потому что по всем этим уликам позже придется свидетельствовать в суде. Техники морга не имеют права брать на себя такую ответственность. Единственное, что мы делаем – это вскрываем череп и извлекаем мозг, но я думала, что в этом случае нам не понадобятся наши навыки. Человек был убит. Кто-то снес ему голову очень острым орудием, и теперь делом полиции было выяснить, кто это сделал. После этого в суд вызовут патологоанатома, который представит свои данные на суд присяжных.
Надо было надеяться, что убийцу отыщут.
Представьте себе мое удивление, когда доктор Колин Джеймсон обратился к нам с Джейсоном:
– Ну, ребята, приступайте – вскрывайте голову.
Я посмотрела на Джейсона расширенными от страха глазами, думая: «Как мы это сделаем?» Джейсон, словно прочитав мои мысли, спокойно сказал:
– Ну, ты возьмешь пилу, а я подержу голову.
Я наклонилась к уху Джейсона и прошептала, что мне будет неловко орудовать большой пилой на глазах у всех этих людей – я все же была практиканткой и привыкла, что головы были накрепко приделаны к туловищам.
– Хорошо, тогда ты подержишь голову, а я буду пилить, – сказал он. – Только держи ее крепче.
Я встала у секционного стола напротив Джейсона, держа на весу тяжелую отрубленную голову, стараясь поудобнее уложить ее на стальной стол. Мне надо было соблюдать осторожность – если мои пальцы окажутся за ушами, то Джейсон может отхватить мои пальчики, когда будет снимать скальп. Так что мне пришлось взять голову так, как будто это был мой возлюбленный – за щеки. Мне пришлось податься вперед и упереться локтями в стол, чтобы усилить хватку. Я смотрела мертвецу прямо в глаза, словно собиралась поцеловать его, как Саломея Иоанна, при этом на меня смотрели двенадцать пар глаз. Мало того, я стояла над головой с задранным задом, и все это смахивало бы на пошлую комедию, если бы не серьезность обстановки.