Однако мы не можем и при реконструкции нарушить второе начало термодинамики. Невозможно расположить органы в том же положении, в каком они находились до вскрытия, труп невозможно сложить, как паззл. Не можем мы и наполнить кровью артерии и вены трупа – вся его кровь вытекла в раковину. Мы не в состоянии восстановить Шалтая-Болтая. И никто не может.
Единственное, что мы можем сделать – это привести покойного в такой вид, чтобы он после вскрытия выглядел лучше, чем до него.
Однако с нашим самоубийцей все было гораздо сложнее. Мне надо было теми же бейсбольными швами прикрепить на место все оторванные конечности: две кисти в лучезапястных суставах, одну голень (чуть ниже колена) и одну стопу (на уровне голеностопного сустава). То же самое надо было сделать на талии, потому что труп был практически разорван пополам. Этот труп, действительно, напоминал чудовище Франкенштейна – словно я доставала из сундука части тела и конечности и пришивала их к торсу и голове, чтобы создать нового Адама. Однако после того, как я обернула суставы лентой телесного цвета, это жуткое впечатление сгладилось. Следы страшной насильственной смерти были скрыты, и выглядел покойник теперь намного лучше.
Именно это я и объяснила по телефону коронеру.
– Сколько времени это у вас заняло? – недоверчиво спросила она.
– Около четырех часов, может быть, чуть больше. Самым трудным было привести в порядок голову.
Действительно, мне потребовалось очень много марли, чтобы придать нужную форму черепу, сложить осколки его крышки и скрепить их клеем в правильном анатомическом порядке. На голову мне пришлось наложить повязку в форме чепца, чтобы скрыть самые страшные повреждения.
– Выглядит он, как раненый в голову боец, это ничего? – спросила я коронера. – Но, в принципе, на него теперь можно без опаски смотреть.
– Чудесно, я оповещу об этом семью, – сказала она.
Я была рада за семью, рада за этого несчастного, но я не могла отделаться от мыслей о принятом им решении и действии, которое было невозможно повернуть вспять. Я играла с этой мыслью, как играют в кости, но мысль эта пришла ко мне вовремя и дала мне полезный урок.
Часто техники морга говорят, что они делают то, что делают, для родственников умерших, и, часто это действительно так. Но есть и другой способ объяснить, почему мы занимаемся работой, которая кажется странной и страшной многим людям. Это объяснение приводит в порядок психику, позволяет увидеть что-то позитивное в тяжком труде, который заключается в рассечении и вскрытии трупа, а потом в его реконструкции. Мы все подсознательно ждем благодарности за нашу работу. Это нужно всем людям, чем бы они ни занимались.
Мне, правда, кажется странным, что лишь немногие из нас признают, что мы делаем все это еще и ради самих умерших. Когда я делала реконструкцию умершего от анорексии дантиста, с которым никто не пришел попрощаться, я все равно старалась изо всех сил, делая даже то, что было не обязательно делать. Я делала это не для его родственников, а для него самого. Я не ждала, что кто-то скажет: «Спасибо, он очень хорошо выглядит», но иногда, как, например, в случае с этим самоубийцей, я удостаиваюсь благодарности и похвалы. Как правило, мы работаем на пределе своих возможностей, получая радость и удовлетворение от нашего труда. Мы делаем все, что можем, для родственников, и наша главная цель – это сделать покойного умиротворенным и достойным перед отправлением в последний путь.
Но, почему тогда очень многие сотрудники моргов неодобрительно хмурятся, когда слышат или видят честные и откровенные рассказы об аутопсиях в средствах массовой информации или видят публикации фотографий вскрытий, как, например, фотографии таких авторов, как Сью Фокс или Кэтрин Эртман. Почему многие техники и патологоанатомы не допускают на вскрытия посторонних людей, если это не связано с исполнением служебных обязанностей; почему они часто говорят, что работают в морге только ради заработка? Если они даже не могут откровенно сказать, в чем состоит их работа, если они окутывают свою профессию покровом тайны, если они не показывают, что они такие же люди с таким же чувством юмора, как и все остальные, и, одновременно, являются сотрудниками морга, то как может в этом случае относиться к нам публика? Выходит, что наша профессия сама создают табу смерти.
С тех пор я стала присматриваться и изучать секретность и прозрачность во всех аспектах профессиональной деятельности, связанной со смертью: в прозекторском деле, организации похорон, эксгумации, публичной демонстрации останков и многого другого. Часто я фокусирую внимание на фрагментах человеческих тел, и это понятно, учитывая, что я технический куратор музейной их коллекции, но я, кроме того, держусь в курсе современных взглядов на особую роль нашей смертности (подверженности смерти), теорий умирания и постоянно изменяющегося законодательства, имеющего отношение к смерти. Однако тогда, в то трудное время, когда мне надо было чем-то занять себя вечерами, чтобы не сойти с ума, я начала перечитывать мои старые книги, а также некоторые новые, классические вещи – такие, как «Отрицание смерти» Эрнеста Беккера и «Американский стиль смерти» Джессики Митфорд. В социальных сетях я связывалась с людьми, которые считали, что смерть нельзя прятать за закрытыми дверями, с последователями «позитивного отношения к смерти», движения, возглавляемого умной и ироничной сотрудницей морга из США Кейтлин Дафти, которая хотела, чтобы о смерти говорили открыто; так же открыто, как теперь говорят о сексуальности.
Я и сама пришла к некоторым самостоятельным теориям, когда поняла преимущества откровенных разговоров о смерти. В конце концов, именно закрытость этой темы приводит к скандалам о «похищениях» органов, к тому, что «мы скажем им ровно столько, сколько им нужно знать», что лишь загоняет проблему вглубь, но не приводит к ее решению. Я стала ездить на конференции и лично встречаться с людьми, с которыми до этого общалась только в сети. На одной из таких конференций я услышала о потрясающем исследовании, которое называлось «Кости без барьеров». Оно касалось всего, за что выступала и я. Речь шла о том, что какие-то археологи приступили к раскопкам, и, окружив это место забором, принялись извлекать из-под земли скелеты. Местные жители были очень недовольны; им хотелось знать, что творится за непроницаемым забором. Не понимая, что делают археологи, они вообразили, что там, на месте раскопок, наверное, происходит осквернение могил, и что никакой научной необходимости это делать, не было. Основанием для такого отношения было следующее: если они делают что-то нужное, то почему они прячут это от людей? Через некоторое время началась вторая часть исследования. Забор был убран. Все местные жители получили возможность общаться с археологами и задавать им любые вопросы. Иногда людям даже разрешали потрогать кости. Опросы показали, что теперь люди стали лучше относиться к раскопкам; они поняли, зачем археологи работают, что они делают и заинтересовались раскопками, перестав чувствовать себя оскорбленными.
Это исследование просто открыло мне глаза. Я поняла, что могу использовать свои знания и навыки, и, одновременно, открыто о них рассказывать. Тогда я еще не знала, как конкретно я это сделаю, но зато моя разбитая психика восстановилась, когда я, наконец, сформулировала для себя мою цель. Я устала работать в месте, где я все время слышала: «Тебе нельзя говорить о том, что ты делаешь на работе, никому, кроме самых близких друзей и родителей. Не обсуждай свои профессиональные дела ни с кем другим». Я устала от постоянного божьего страха совершить какую-нибудь ошибку, из-за которой может разгореться новый «Олдер-Хэй». Я устала даже от самой этой фразы!
У нас стало намного больше бумажной работы и отчетности, но я не считала это существенно важным; это не соответствовало ни моим целям, ни целям других сотрудников морга. Мне хотелось посещать ежеквартальные собрания сотрудников моргов и вносить больший вклад в деятельность ассоциации технологов патологоанатомических служб Великобритании, но вместо этого я занималась тем, что следила за тем, чтобы все сотрудники, включая врачей, совершенствовали свои навыки и соблюдали технику безопасности. С равным успехом я могла бы работать в администрации клиники.
Тем не менее, я рассматривала все это, как возможность получить лишний опыт, но, несмотря на то, что я стала работать больше часов, я все равно не могла с этим примириться. Я именно тогда поняла, почему взяла на себя задачу привести в порядок труп человека, бросившегося под поезд. Мне просто не хотелось покидать маленькую прозекторскую для трупов группы высокого риска и возвращаться в кабинет. Я хотела делать то, что хотела делать с детства, делать то, о чем никогда не говорят сотрудники морга – работать с мертвыми и ос смертью.
Тогда, именно тогда, я поняла, что мне надо увольняться из морга.
Подыскивая себе новое место работы, я была уверена, что провела в прозекторской вполне достаточное время. Всегда было, чему поучиться у таких ветеранов патологической анатомии, как профессор Сент-Клер и многие другие консультанты, которые по очереди приезжали в морг, чтобы выполнить патологоанатомическое исследование. Не все морги работают по такой схеме, и поэтому я, удостоверившись, что мое имя внесено в базу данных техников морга, и, поэтому, я могла использовать свой годичный отпуск или время до устройства на следующее постоянное место для работы в других учреждениях. Я стала искать место менеджера в других моргах, потому что в маленьких моргах меньше бумажной работы и менеджеры часто сами занимаются вскрытиями. Кроме того, мне хотелось овладеть и некоторыми смежными профессиями – как говорится, есть много способов приготовить курицу. Есть много способов работы с покойниками. Я обнаружила это в результате моих напряженных поисков…
Однажды, во второй половине дня в офисе раздался телефонный звонок, на который ответила Тина. Она слушала собеседника и с каждой секундой выражение ее лица становилось все более и более растерянным.