– Что случилось, Тина? – спросила я, когда она положила трубку. – Кто-то решил в последний момент взглянуть на труп?
– Нет, это звонили из банка тканей. Здесь находится донор кожи и костей, и они хотят сделать все сегодня вечером.
– Так в чем проблема? – поинтересовалась я. Я никогда не видела, как забирают ткани.
– Потому что это будет длиться целую вечность, – простонала Тина. – Это предстоит делать мне, но у меня встреча с Хуаном и совещание в дирекции клиники. Люди из банка тканей не могут работать без нашего присутствия, кто-то должен присутствовать, и, хотя бы время от времени показываться из прозекторской.
– Я побуду с ними, – сказала я. Я не стану сидеть в кабинете, потому что собиралась внимательно присмотреться к процедуре забора тканей.
– Правда, ты, действительно, это сделаешь? – обрадовалась Тина.
– Конечно, мне хочется посмотреть, как они это делают. Не волнуйся, иди на свое совещание, – кажется Тина имела больше склонности к управленческой работе, чем я.
Не прошло и часа, как я встретила на пороге прозекторской людей из службы забора тканей, которые принялись объяснять мне, что они, собственно, собирались делать. Они оба были такие милые и веселые! Джонни, полноватый крепыш лет тридцати с каштановыми волосами, был просто счастлив ответить на все мои вопросы, потому что девушка, приехавшая с ним, Соня, была его практиканткой. Во время обсуждения она могла научиться чему-то новому.
– Значит, вам надо было приехать именно сегодня. Это не могло подождать до завтра? – спросила я, извлекая труп донора из холодильника. – Я без претензий, просто спрашиваю.
Когда мы перевезли труп в прозекторскую, Джонни принялся отвечать.
– На забор большинства тканей нам отводят сорок восемь часов, но если донор поставил галочку вот в этом квадратике, – Джонни показал мне заполненный бланк, – то нам приходится шевелиться быстрее, потому что в этих ситуациях в нашем распоряжении всего двадцать четыре часа, и мы должны уложиться в этот срок, и чем раньше, тем лучше, потому что такие трансплантаты лучше приживаются.
Когда из трупа изымают ткани с целью пересадки, то это называют забором тканей. В данном случае, речь шла о коже и костях, и каждый человек имеет право завещать для трансплантации именно эти органы, поставив галочку в определенном квадратике соответствующей анкеты. (Сухожилия и сердечные клапаны могут завещать только люди моложе шестидесяти лет). Правда, все это отнюдь не означало, что взятые ткани непременно будут использованы для трансплантации. Это зависело от того, не страдал ли донор при жизни какими-то определенными инфекциями, или нет ли на коже или костях каких-либо повреждений. Конечно, одним из факторов является степень разложения. Именно поэтому из трупов забирают больше тканей, чем реально нужно реципиентам.
– Некоторые люди не знают, что могут пожертвовать свою кожу еще при жизни, – говорил, между тем Джонни, надевая халат и фартук. – Вы знаете, например, что люди, потерявшие вес и у которых обвисла кожа, могут отдать излишек для трансплантации?
Я не имела об этом ни малейшего понятия, ведь я всегда была сосредоточена на мертвых.
– Это и в самом деле, превосходная идея, я никогда об этом не думала, – ответила я, глядя, как он открывает ящик с инструментами для забора кожи и костей.
Один из инструментов был похож на бритвенный станок из нержавеющей стали с массивной головкой. Джонни достал электрический шнур с вилкой и вставил ее в станок.
– Это дерматом, он похож на бритву с осциллирующим лезвием, – объяснял Джонни, одновременно оглядывая покойника и выбирая самое лучшее место для забора кожи. Судя по всему, это место не будет видно после реконструкции, потому что Джонни явно примерился к бедрам. Дерматом зажужжал, и так как он был электрический, то Джонни удавалось срезать с бедра ровные прямоугольники кожи одинакового размера и толщины. По ходу дела, он рассказал, что ручные дерматомы такого качества не обеспечивали – лоскуты кожи выходили не такими ровными.
Это было просто невероятно – наблюдать, как он срезал с бедра длинные полосы кожи, вместе с подкожным жиром и волосками, сверкавшими в свете люминесцентных ламп, а потом передавал практикантке, укладывавшей их в специальные контейнеры.
– Что будет с ними потом? – спросила я, не скрывая восхищения.
– После обработки их поместят в машину, которая превратит их в сетку.
Это те самые сетки, которые накладывают во время пластических операций (например, после ожогов) на участки сильно поврежденной кожи. Обычно их применяют при ожогах, кожных инфекциях, пролежнях и длительно не заживающих язвах. Если бы тот мой первый дантист не умер, то, наверное, и ему бы потребовался кожный трансплантат.
Джонни работал и болтал. Выглядело все это очень современно – орудуя электрическим инструментом, Джонни щеголял такими словами, как «криосохранение», «облучение» и «инкубация в растворе антибиотика». Тем не менее, история пересадок кожи насчитывает не меньше 2500 лет. Все началось в Индии.
Но есть и еще одна сфера применения трупной кожи, о которой я узнала через два года после встречи с Джонни. Я уже говорила о том, что у меня самой редкое заболевание лица, которое врачи называют синдромом Парри-Ромберга. Я говорю о своих болячка просто для того, чтобы проиллюстрировать тот факт, что у меня нет индульгенции на болезни, которыми страдают все смертные. Все мы люди, подверженные самым разнообразным неприятностям. Было бы прекрасно, если бы мое всегдашнее стремление работать со смертью позволило мне заключить негласный пакт со старухой с косой, который сделал бы меня и моих близких иммунными к смерти и страданиям. К сожалению, это не так. Мне стыдно в этом признаться, но я с удовольствием подписала бы договор с дьяволом своей кровью на свитке пергамента… или на свитке срезанной допотопным дерматомом кожи. Кто знает…
Как бы то ни было, мое заболевание – которое называют еще прогрессирующей гемиатрофией лица – возникло после травмы, я не родилась с ним, и в сочетании с другими, более серьезными симптомами, приводит к асимметрии лица. Ткани на одной его стороне атрофируются и съеживаются, и каждый год – два мне приходится, как автомобилю, проходить техосмотр и выполнять текущий ремонт. Мне делают операцию, чтобы выровнять обе стороны лица. Для пластики хирург обычно выкраивает мои же собственные фасции и подкожный жир, но эти пересаженные участки подвергаются атрофии и их приходится заменять новыми. Однажды, сделав очень серьезное лицо, хирург сказал, что, на этот раз, собирается применить «Аллодерм», который делают из трупной кожи. Сказав эту фразу, он внимательно посмотрел на меня, словно ожидая, что я взорвусь от негодования.
– Хорошо, – безмятежно согласилась я.
– Трупный материал устойчивее, – быстро добавил хирург, видимо, опасаясь, что я передумаю. – Я должен был предупредить вас раньше, но мне не хотелось заранее пугать вас таким предложением.
– О чем вы говорите, мистер Махмуд! Я работаю в морге, и с удовольствием поимею немного трупной кожи на своей щеке.
Вот так я стала невестой Франкенштейна, реконструированной, благодаря щедрости некоторых умерших.
Но вернемся в прозекторскую. Покончив с забором кожи, Джонни занялся костями – а именно, бедренными, большеберцовыми и малоберцовыми. Для этого он делал глубокие разрезы в плоти ног, намного глубже, чем делаем мы во время аутопсии, вскрыв фасцию нижней конечности. Я с большим любопытством наблюдала за его манипуляциями, потому что у меня самой половина фасции бедра уже давно перекочевала на лицо. Удаленные кости были замещены силиконовыми вставками, чтобы лишенные костей конечности не болтались.
– Знаете, раньше для этой цели применяли отпиленные по размеру ручки от швабр, – поведал мне Джонни. Это, конечно, была правда. Раньше очень многие вещи делали из дерева.
Вообще, вся эта процедура очень напоминала то, что мы делаем, когда вскрываем икроножные мышцы в поисках закупоренных глубоких вен. Это заболевание называют тромбозом глубоких вен, и многие знают его по наименования «полетной болезни», хотя, на самом деле, она обусловлена не длительным перелетом, как таковым, а длительной неподвижностью. Если кусочек такого тромба оторвется, то с током крови он попадает сначала в сердце, а оттуда может проникнуть в легкие, вызвав смертельно опасное заболевание – тромбоэмболию легочной артерии. Если это причина смерти, то в глубоких венах голени ищут ее первопричину. Иногда тромбоз глубоких вен виден невооруженным глазом и без вскрытия, так как голень выглядит немного распухшей, но иногда снаружи ничего не бывает заметно. Однако в отличие от Джонни, мы никогда не влезаем глубже после того, как раздвигаем мышцы в поисках закупоренных вен. Правда, разрез Джонни закрывал точно так же, как закрываем их мы.
– О, так посмотрите, он же распорядился пожертвовать и глаза, – воскликнула вдруг Соня, радуясь, что именно она обнаружила этот пункт.
– Я могу удалить глаз! – воскликнула я, как отличница, которая тянет руку, чтобы ответить на вопрос учительницы. – У меня есть сертификат… хотя я ни разу не делала энуклеацию, – призналась я.
– Если хотите, то давайте, – предложил Джонни. – Соня как раз поучится. Она у нас на практике.
– Боже, ну конечно же, нет, я просто погорячилась. Я уже и не помню, как это делается.
– Ну, хорошо, давайте так: я удалю один, вы посмотрите, как я это делаю, и удалите второй.
Я была потрясена.
– Вы мне доверяете? Но вдруг я его испорчу?
– Вы вскрываете все тело, так неужели вы не справитесь с каким-то одним глазом?
Это было справедливое замечание.
Посмотрев, как Джонни ловко извлек из глазницы глазное яблоко и с негромким плеском бросил его в солевой раствор и поставил сосуд на лед, я взяла новый скальпель и удалила свой первый глаз. Для этого мне пришлось для начала раскрыть глаз и раздвинуть веки металлическим ретрактором, и глаз печально уставился на меня, напомнив кадр из «Оранжевых часов». Однако такое раскрытие позволило мне без помех рассечь глазные мышцы и зрительный нерв. Не прошло и нескольких секунд, как второй глаз оказался рядом с первым, чтобы отправиться в банк тканей, где он, согласно правилам, мог храниться в течение тридцати восьми дней. Чтобы восстановить внешний вид умершего, я туго набила глазницы марлей, а сверху прикрыла ее полусферическими пластиковыми деталями, чтобы под закрытыми веками угадывалось что-то такое же круглое, как глаз. Теперь покойник выглядел так же пристойно, как и до всех наших манипуляций. Не было никаких следов забора кожи, костей и глаз.