Испивающие (то есть за малыми исключениями весь российский народ) обязаны были истово желать роду Годуновых, "чтобы все великие государи христианские и басурманские приносили честь его царскому величеству по его царскому чину и достоянию, чтоб его царская рука высилась и имя его славилось от моря и до моря и от рек до концов Вселенной надо всеми недругами сто, к чести и повышению его царского величества имени, а к преславным его царствам к прибавлению и расширению, к вечной славе и похвале.
Чтоб все под небесным светом, — велеречиво гласила молитва, — великие государи христианские и басурманские его царского величества послушны были с рабским послужением по его царской воле и повелению, и от посечеиия бы меча его, от храброго подвига, все страны басурманские его царского величия имени трепетали с боязнью, и с великим страхом, и сетованием…
Святая бы непорочная христианская вера сияла на Вселенной превыше всех, как под небом пресветлос солнце, так же честь и слава его царского величества высилась превыше всех великих государств на веки веков"[119].
По самомнению Годунов натурально метил в императоры — как тогда говорили, цесари. Но стал-то цесарем Лжедмитрий! Памятуя об этом, Филарет Никитич при публичном поставлении своем в патриархи молился за сына с использованием молитвы царя Бориса, но без годуновского нетерпения, с большим достоинством: "Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославнт и распространит Бог от моря и до моря и от рек до концов Вселенной, и расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберёт воедино, и на первообразное и радостное возведет, чтобы быть на Вселенной царю и самодержцу христианскому, и воссиять, яко солнце посреди звезд!"[120]
Россияне отнеслись к этому пожеланию с должным вниманием. Молитва Филарета вошла при внуке его Алексее Михайловиче в чин высшей государственной церемонии — венчания на царство (1645), а при правнуке Фёдоре Алексеевиче, когда "расточённое" наследие Древней Руси было уже возвращено с умножением, легла в основу мощной концепции Российского православного самодержавного царства, на более высоком идейном уровне сменившей теорию Москва — Новый Рим (1676)[121].
Филарета, заложившего немаловажный камень в фундамент державной концепции, в его настоящем устраивала старая родовая теория Нового Рима. Согласно оной, русские самодержцы по прямой линии наследовали римским и константинопольским владыкам. Но ведь династия московских великих князей и царей рода Рюрика на царе Фёдоре Иоанновиче прервалась!
Воистину какие пустяки! Патриарх молился о сыне "на престоле прародителей твоих: прадеда вашего… Иоанна Васильевича (Грозного), и деда вашего… Феодора Ивановича… и прочих прежде бывших царей российских". Вот так, без всяких годуновских метаний и вскриков, Филарет установил династическое единство власти Рюриковичей и Романовых.
Годунов лгал хитроумно — и ему никто не верил. Филарет утверждал очевидную неправду с уверенностью в полном послушании подданных — возражений не было. Интерес патриарха к сословному представительству весьма быстро угас — и Земский собор для решения внутренних дел государства, намеченный на конец 1619 г., отменили за ненадобностью.
"Великий государь" Филарет счёл, что сам знает, "чем Московскому государству полниться" и как устроить его, чтобы "пришло всё в достоинство". Только желая вовлечь едва оправлявшуюся от разорения страну в новую войну с Речью Посполитой, Филарет созвал земских представителей в 1621 и 1622 гг. И показал, во что российские власти испокон веков ставили представительные учреждения.
Участники Собора единодушно выступили за войну. Момент. но объяснению царя и патриарха, был самый удачный: Турция, Крым и Швеция призывали к совместным военным действиям против Речи Поснолитой. Пора было пересмотреть унизительные условия Деулинского перемирия и вернуть отнятые польским мечом русские земли. Война требовала больших расходов и жертв. Тем не менее выборные люди поддержали её единодушно. Духовенство готово было молиться о победе и жертвовать на неё деньги. Дворяне клялись "против польского и литовского короля… биться, не щадя голов своих". Купцы обещали "в помощь их государево казне… давать деньги"[122].
Филарет выслушал все эти верноподданнические речи благосклонно. Но, подумав, решил не воевать. Соборов он более десяти лет не созывал вовсе[123]. Все, конечно, смолчали.
Разговорить даже столь речистую публику, как купечество, стало сложно. Казалось бы, недавно купцы поддержали Всенародное ополчение, посадившее Михаила Фёдоровича на царство. А в 1620-х гг. представители правительства с превеликим трудом заставляли гостей (сословную группу богатейших купчин) говорить "прямо, не сомневаясь ни о чём и государевы опалы" не боясь.
Речь шла о торговых интересах, и правительство действительно прислушалось к мнению гостей — по замечательно читать, как купцы опасались "говорить… спроста"! Следует поверить летописцу, отметившему без иронии, что с возвращением Филарета "началась быть во всех людей великая тишина"…
В 1627 г. общее челобитье гостей и торговых людей "всех государевых городов" (центров недавнего ополчения, кстати сказать) против засилья на внутреннем рынке чужеземцев было попросту отвергнуто без объяснений[124]. Тогда, как и сейчас, власти полагали уместным разбавить поредевшее население собственной страны чужеземцами. Народ вновь замолчал — блага социального мира превосходили желание отыскать "правду" путём конфликта с высшей властью.
Справедливости ради надо сказать, что наиболее влиятельный из русских патриархов правил хотя и деспотично, но рассудительно и по-хозяйски благоразумно. Огромная патриаршая епархия, судя по жалованной грамоте царя Михаила Фёдоровича 1625 г., охватывала более 40 городов с пригородами и уездами — от Москвы до Крайнего Севера и Сибири. Филарет пользовался в ней невиданной ни до, ни после него архипастырской властью в ущерб правам светского приказа Большого дворца и привилегиям духовенства, исстари имевшего несудимые и тарханные грамоты, освобождавшие их владения от суда московских духовных и светских чиновников и от некоторых повинностей, подчиняя их непосредственно царю[125].
Это был оригинальный, но вполне логичный ход светских властей, издавна прибиравших к рукам судебные права архиереев. На словах ещё с Ивана Грозного цари признавали противность несудимых грамот священным правилам. На деле продолжали выдавать документы, освобождающие монастыри, церковные причты, вотчины и поместья от подсудности епархиальным архиереям по всем гражданским делам, а иногда и от взноса церковных пошлин.
Дела по искам третьих лиц (исключая иски обладателей несудимых грамот друг на друга) передавались наряду с уголовными в Монастырский стол приказа Большого дворца (из которого вырос впоследствии проклятый Никоном Монастырский приказ). Получение Филаретом в своей епархии полного права на духовный и гражданский суд над духовенством, его слугами и крестьянами, включая всякие сторонние иски на них и сбор пошлин, шло вразрез с обычной практикой.
Однако права множества держателей несудимых и тарханных грамот — вкупе с правами приказа Большого дворца — передавались не просто архиерею, а царскому отцу, склонному отождествлять интересы Церкви, государства и государя. Управлялась патриаршая епархия при Филарете светскими лицами в патриарших приказах: Дворцовом, Казенном, Судном и даже Разрядном (ведавшем служилыми людьми и делами военными). Они дублировали в церковных владениях царские приказы-ведомства.
Известно, однако, что на Руси никакая власть никакими силами не может изменить укоренившихся традиций. Хотя раз за разом пытается. Так, по жалобам Вологодского и Новгородского архиереев царь Михаил Фёдорович пожаловал и их правом "ведать и судить во всяких духовных делах", собирать в епархиях церковные дани, невзирая на несудимые грамоты храмов и монастырей.
Казалось бы, тенденция правительства ясна. Но не спешите с выводами. Царь тут же давал монастырям и церквам этих епархий новые несудимые грамоты. Более того, тарханные грамоты выдавались в епархии самого "великого государя" Филарета Никитича, не встречая с его стороны возражении.
Зачем па Руси пишутся законы — знают все. Это способ повышения умственного потенциала нации. Соборное уложение 1580 г. напрочь запретило завещать, продавать или закладывать вотчины монастырям. Указ 1622 г. закреплял за монастырями вотчины, купленные или завещанные им после запрета.
Вскоре Филарет устроил пересмотр и повое утверждение всех жалованных духовенству и монастырям грамот, включая выданные уже в патриаршество его самого, "великого государя".
Семейные чувства не помешали Филарету Никитичу санкционировать создание "Сказания" о появлении патриаршества в России и о поставлении на престол его лично. Патриарх представлен там как представитель Бога на земле. Царь должен почитать его не только "но родству", но прежде всего "по превосходящему святительству", — гласит "Сказание"[126], не случайно приписывавшееся многими исследователями патриарху Никону.
Филарет был, как никто, близок к такому высшему положению на Руси. Тем не менее его важнейшие решения, например об учреждении архиепископии Сибирской и Тобольской, принимались "изволением" царя и лишь затем — "советом и благоволением" патриарха с Освященным собором русских архиереев (1620 г.). Ибо в России духовная власть хотя и была изначально независимой — в своей сфере — от власти светской, но утверждение и расширение православия было — также изначально — делом великих князей и царей. Никого это нс удивляло и возражений не вызывало. Особенно у духовенства, которое цари обязаны были материально поддерживать.