окунуться в морскую даль и тут же выплыть оттуда.
Но в то время, когда солнце совершало этот путь, тучки покрыли то место, где было солнце, и в разных местах на небе появились облака; и тучи и облака мгновенно стали переливать в разные цвета и, отражаясь в море, представляли дивную красоту.
Все море в это время ожило: маленькие рыбки точно искры вылетали из воды, а там шум обнаруживал движение целого стада больших рыб; в ином месте показывалась голова или тюленя, или моржа; в другом – всплеснет вода, и покажется голова рыбы, дотоль им не виданной. А на острове гогочут, крякают и щелкают тысячи разных птиц.
С глубоким благоговением созерцал это Никон, и тем более он озлоблялся против монахов-спутников своих, которые, уткнув носы в палубу, неистово храпели.
Так проспали рыболовы почти до полудня, а когда проснулись, свезли на берег припасы, шатер, котлы и заварили пищу.
Насытившись, они снова стали угощаться, только в меру и начали готовить сети для ловли.
День прошел в этой работе; потом, заснув немного, они с новым восходом солнца выехали на лодках в море на работу. Никон действовал как искусный рыболов – в Макарьевском монастыре он часто этим упражнялся.
Улов рыбы был велик, запас соли достаточен, и работы было много на берегу после улова, соленую же рыбу тотчас клали в бочонки и отвозили на судно.
Так проработали они два дня, и на третий Никон, видя, что нагрузка на судно идет к концу, смекнул, что, вероятно, монахи захотят сняться в Архангельск, и тогда они совершат над ним какое-нибудь злодеяние, а потому он твердо решился их предупредить.
Отвезши с одним из служек последний бочонок на судно, Никон обратился к отцу Пафнутию:
– Святой отче, сегодня я наработался и по трудах хотел бы чарку пенного.
– Можно, можно; да ведь ты, Никон, никогда не пьешь.
– Не пью и не пил, а сегодня, как мы работу кончили, так и я выпью до положения риз, как братия баит.
– Вот как! Пей, пей, – обрадовался Пафнутий и переглянулся с другими монахами.
Те насмешливо улыбнулись.
– Позволь, – воскликнул тогда Никон, – мне взять бочонок с пенным и обойти братию, а себя не обойду.
Он взял ковш и бочонок и стал потчевать всех.
Каждый получал один ковш, а он пил по два и совершенно охмелел.
Монахи, видя его совершенно пьяным и лежащим без сознания, перешептывались о том, что нужно-де ждать попутку, а тем временем можно бы еще выпить и соснуть. Они и служки вновь употчевались, затем забрались в шатер, и вскоре их носы возвестили, что они спят непробудно.
Как только это долетело до слуха Никона, как он тихо приподнялся, без шума добрался до одной лодки, отвязал от колышка и другую и, прицепив последнюю к корме первой, вскочил в первую лодку и веслами стал тихо грести к ладье.
Забрался он на ладью и стал поднимать якорь, бросив в море лодку.
Якорь был невелик, но все же требовалось по крайней мере два человека, чтобы поднять его. Но богатырство Никона и желание спастись удвоили его силы, и с трудом, но все же якорь был поднят. Тогда Никон распустил паруса, взялся за руль, и ладья его стройно поплыла к устью Онеги, тем более что ветер засвежел и сделался попутным. Зорко высматривал Никон приближающиеся к нему берега и по цвету воды искал глубину реки.
К счастью Никона, заря была во всю ночь и вода в устье не волновалась, и поэтому он шел безустанно не только во всю ночь, но и следующие дни. На третий день, сидя на руле, так как он три ночи не спал, взял его сон, и он заснул. Сильный толчок и затем удары пробудили его. Проснувшись, он сразу не понял, что с ним такое: бочонки с селедками лежали на нем, ладья была на боку. Он высвободился из-под бочонков и взглянул за борт. Оказалось, что он врезался с судном в самый берег какого-то острова и что судно накренило так на бок, что вода начала заливать его. Никон собрал свой скарб и провизию, бросился в реку и переплыл на остров. Он не знал, где находится, но помолился Богу, что Бог не дал ему утонуть. Поевши немного, он стал обходить остров, и в одном месте, глядя на противоположный берег реки, он увидел деревушку и крестьян. Начал Никон делать им знаки, чтобы они перевезли его к себе; но они не хотели, боясь, что уж не морской ли разбойник это. Тогда какая-то женщина отделилась от толпы, побежала в село и привела двух молодцов: это была вдова и два ее сына. Молодые люди отвязали свою лодку от пристани и причалили к острову. Здесь они помогли Никону снять лодку с мели, бочонки с рыбой, выброшенные в воду, они тоже подобрали и уложили на месте и спустили якорь. Потом они пригласили Никона на свой берег. Никон тогда взял топор и пилу, срубил дерево, сделал большой крест и водрузил его на том месте, где его выбросила река.
– Пущай сие место будет свято и именуется крестовым; а коль буду я благословен и взыскан Богом, сооружу здесь святую обитель, – произнес Никон набожно, совершив молитвы. После того он сел в лодку и переехал на ночлег ко вдове.
У гостеприимных хозяев он прожил несколько дней и, расспросив дорогу в Кожеезерскую обитель, он направил туда путь.
Вдова с детьми со слезами проводила его несколько верст; но Никон, выйдя на большую дорогу, простился с ними и благословил их.
XVIСвет не без добрых людей
Три недели тащился Никон к Кожеезерской святой обители.
Монастырь этот славился своим общежитием и строгостью правил, и нередко московское правительство отправляло туда в ссылку опальных бояр. Так, Годунов в июле 1601 года отправил туда князя Ивана Васильевича Ситцкого, и с того времени знатнейшие княжеские и боярские роды навещали монастырь, делали богатые вклады, и он, таким образом, составил связи с Москвою. Многие, приходя в глубокую старость, удалялись сюда на покой, умирали и оставляли монастырю и движимое имущество свое, и вотчины. Многие же просто искали здесь убежища и защиту в смутные времена, и обитель не только процветала, но прославилась по всей Руси.
Шел туда Никон по двум причинам: это была ближайшая уединенная обитель, притом Кожеезерский монастырь если только примет его, то не выдаст его Соловкам.
Притом в этой обители родной брат его тестя, отца Василия, был протопопом.
Отец Василий и брат его Прокопий были киевляне, и, окончив там учение, оба приехали в Москву; но младший, Василий, далее прихода в Вельманове не пошел; а старший попал в Новгород, где занимал небольшой приход. В смутное время, когда шведы овладели городом, жители оказали сильное сопротивление, и неприятель, ворвавшись в город, грабил и перерезал тогда много жителей, и в числе их находилась и его семья: жена и несколько детей.
Отец Прокопий спасся чудом: он служил в церкви, и когда шведы ворвались туда, он вышел к ним во всем облачении.
Воины остановились, поговорили между собою и разошлись, приставив к церкви стражу, чтобы защитить храм от грабежа. Но когда иерей возвратился домой и увидел всю семью убитою и дом ограбленным, он обезумел и бежал из города.
Очнувшись, он узнал, что его нашли кожеезерские монахи по дороге из Новгорода и, положив его в телегу, привезли к себе.
Начиная сознавать себя и окружающее его, отец Прокопий припомнил новгородские события и не хотел более туда возвратиться. Братия оставила его у себя, и так как он был ученый, то вскоре сделали его своим иереем.
Когда Никон был еще простым причетником у отца Василия, отец Прокопий по каким-то делам монастыря отправился к Макарию и заехал погостить на несколько дней к брату своему.
Здесь он познакомился с Никоном, шутил и подтрунивал над ним, не предвидя, что он сделается мужем его племянницы.
Отец Прокопий любил говорить по-малороссийски кстати и некстати, и когда он в первый раз увидел трехаршинного Никона, он прищурил один глаз и, поглаживая свою реденькую бородку, пробасил:
– Звиткиль взялись вы?
– Я здешний.
– Тутейшний? Ого!.. И усе здись верзилы?
– Все…
– И батка твий? И маты?
– Да.
– Людей не едите? – продолжал батюшка.
Никон разозлился и ответил:
– Не звери же мы.
– Не кажу я, хлопец, що звири, а нагодувать такого хлопця, як ты, треба под борошна (муки), поду огиркив, три пуда яловичины (мяса).
– Полно дурить, – остановил его брат. – Ты лучше поговори с ним, ума палата.
Отец Прокопий снова прищурил глаз и заговорил:
– А що там на неби?
– Господь Бог Отец и Сын и Святой Дух и тысячи там ангелов, – отвечал Никон.
– А що в земле? – продолжал он допрашивать.
– Земля, – отвечал Никон, – ибо во святом Писании сказано: земля еси и в землю отыдеши.
– Добре, хлопец, добре. А скилько рошей можешь переличить?
– Сколько, батюшка, у вас никогда не бывало.
– Ого! – осклабил зубы батюшка. – Да ты, як бачу, до страхова добираешься… Выпьем же по чарце и будем в ладу.
Таково было первое их знакомство, и к этому-то дядьке шел теперь Никон. Он пришел во время вечерни. Отец Прокопий был уже очень стар, но не был еще дряхл, силы его не покидали.
Когда Никон вошел в церковь, он оставил котомку, пилу и топор у дверей храма; и едва он показался у алтаря, как батюшка его узнал.
Окончив службу, он поспешно вышел к племяннику и не мог не пошутить:
– Шкода, что нема драбины, – сказал он, – влиз бы поцеловаться.
Никон нагнулся к старику, и они продолжительно поцеловались.
– Идем ко мне в хату, – торопил его старик. – Порасскажешь все… Племянница отписала мне из монастыря и о себе и о тебе.
– Она здорова и жива? – обрадовался Никон.
– Скучает, пишет она, не по миру, а по тебе и не знает, где ты.
В этой беседе они пришли в келью батюшки; она была обставлена не по-монастырски, а по-светски.
Батюшка кликнул служку и велел подать вечерять, и Никон за ужином рассказал свою историю, начиная от посвящения его в священники до прибытия его в монастырь.
– Сам Господь Бог спас тебя от рук злодеев, – вознегодовал тогда отец Прокопий, – и надоумил тебя идти сюда. Наш отец игумен Никодим в большой чести и у патриарха и у царя: ни один синклит, ни один собор без него не обходится, а когда он на Москве, так живет в патриаршей палате. Он тебя не выдаст и все порасскажет патриарху. Он очень стар и любит молодых и удалых. Завтра я с ним поговорю о тебе, а теперь на покой, стар стал и тяжело становится каждый день к заутрени вставать.