Патриарх Никон. Том 1 — страница 26 из 52

перь все оттуда сбежали; да и я сбежал на Москву – теперь приказчиком.

– Вся святая правда, – подтвердил подошедший в это время пристав Гаврилка Нестеров. – Да с боярами заодно и митрополиты – Макарий Псковский и наш – Никон. Только что я из темницы – туда велел он отвести приказного Жеглова и боярских детей Негодяевых: вы-де боярских указов не слушаете, немцам не хотите помочь. А те: греха-де на душу не возьмем, мы-де не басурманы, хлебушка своего и царскую казну отпущать немцам не будем… А Никон-то их в колоды, да в темницу. Жалость берет, а жены и детки малые ревма ревут.

– А вот, поглядим, коль немцы прибудут к нам, уважим, довольны останутся; хлеба нашего святого к немцам отпущать не станем, да и царская казна здесь останется. Пущай батюшка царь учинит сыск, – раздались голоса со всех сторон.

Народ разошелся, и пристав Гаврила Нестеров отправился домой, зайдя по дороге в кабак, где он наугостился.

Из кабака Гаврила пошел, пошатываясь, домой и у ворот увидел свою жену Марфу.

– Чаво здесь! аль молодцев выжидаешь?

– Не греши пред Господом-то Богом. Батька наказал: гляди, коль Гаврюшка на улице, скажи-де ему: митрополит Никон кличет.

– Не пойду я к зверю-то, а ты гляди мне!

И с этими словами Гаврила схватил Марфу за косу и потащил в избу.

Унимал его отец, площадной подьячий, да тот и на него напал.

– Не наводи ты меня на грех, – ревел Гаврила, как зверь.

– За что ее бьешь? – спросил отец.

– На это она в законе моем: пущай и покоряется и кается.

– Да в чем? – вопила жена.

– В чем?.. Да в том… Никон митрополит знаешь для чего кличет?

– Не знаю, – плакала Марфа.

– Если не знаешь, так я знаю… Значит, зачем с приказным Жегловым посулы брал, на правеж ставил без вины.

И с этими словами схватил он вновь ее за косы, избил лицо в кровь и вытолкал на улицу.

Марфа, как была, опростоволосена и в крови, так и побежала на митрополичий двор.

Совершив это, Гаврила ушел в опочивальню, бросился на постель и заснул. Спал он несколько часов и проснулся не в хмелю. Отец передал ему, что избитая им жена убежала с жалобою к митрополиту и что тот присылал уж за ним. Тот понял, что справедливый и строгий Никон, вероятно, строго отнесется к нему и велит отодрать его не на шутку: благо, если только плетью, а то, пожалуй, и кнутом.

Обратился он к отцу:

– Ты ведь подьячий – всякие порядки знаешь! Ну, вот вызволи таперь… по гроб доски не забуду.

– Вызволить!.. Да кабы моя сила… Всяку что ни на есть ябеду настрочу и челобитную, а тут как? Улики налицо… А там, гляди, отведут в сарай, да так отжарят, что и душу в пятки упрячут.

– Родимый, уж подумай, – молил Гаврила.

– Ну, уж, да в последний… Как выпьешь, точно зверь какой. Поставь банки и пиявки на спину-то, вот митрополит и смилует – скажешь, вся-то спина изломана: дескать, жена ухватом ударила.

Обрадовался сильно этому совету Гаврила, оделся и пошел к цирюльнику-еврею и велел себе поставить пиявки на спину, а потом и банки.

И хорошо он сделал, что поторопился. Как только он возвратился в избу, посланные митрополита арестовали его и повели на митрополичий двор.


Вечером того же дня в Новгород входила иноземная рать с обозом.

Едва она, по направлению из Москвы, вошла в ворота, как на улице послышались крики:

– Вот и немцы пришли с царской казной и за хлебом.

Понесся этот клич по городу, а посадский Трофим Волк, услышав шум и крики на улице, вышел из своего дома.

Видит, движутся немцы на конях и в латах и при шпагах, за ними обоз, и впереди на коне наш русский.

– Ты кто? – спросил его Волк.

– Из Посольского приказа, толмач Нечай Дрябин, а караван немцев датских, значит, посланник их Граб.

– А куда? – допрашивал Волк.

– На Ригу, а там я назад, в Москву.

– В обозе что?

– Знать, царские дары и казна.

И с этими словами толмач двинулся дальше[16].

– А-а… знамо, – сердито произнес Волк.

Выглянул из ворот сосед его Лисица.

– А что, Волк? – спросил он.

– Лисинька, то немцы с царской казной из Москвы прут, а там и к нам в гости пожалуют.

– Ей-ей, Волк, не смолчу… Гость-то Стоянов что ни на есть кажинный день то мясо, то хлеб прет к немцам, а этот с казной… Не будь я Лисицей, коли пущу немцев из града.

Он опрометью побежал к земской избе и по дороге сзывал туда народ и единомышленникам велел бегать по улицам и кричать: «Ратуйте, батюшки! Измена! В избу земскую!»

Побежал народ по улицам, и не более как в четверть часа у земской избы собралась большая толпа народа.

Лисица неистово кричал ей:

– Гость Стоянов наш хлеб и мясо увозит немцам, а те везут из Москвы казну, а там немцы сюда пожалуют да полонят и нас, и жен наших, и деток.

В этот миг показался из земской избы рослый, плечистый богатырь Андрей Гаврилов.

– Отец родной, – крикнул ему Лисица, – не дай нас погубить, не дай нас продать немцам.

– Где? Где немцы? – спросил голова спросонья.

– А вот к Софии потянулись… Выедут, вывезут они нашу казну! – крикнул Волк, появившийся тоже у избы.

– Того не можно, – заревел Андрей Гаврилов. – Батюшке царю измена, то бояре воровские озорничают. Идем, молодцы, – я вперед…

Колосс этот двинулся вперед; рядом с ним шли Волк и Лисица; вся толпа ринулась за ними.

Они пошли переулками, чтобы отрезать путь датскому послу.

Не более как через двадцать минут они достигли цели: выйдя из боковой улицы, они очутились прямо против поезда посланника.

Посланник, видя впереди большую толпу, обратился к толмачу Нечаю Дрябину:

– Спросите, – сказал он по-датски, – что нужно им?

Вопрос этот повторил Дрябин земскому голове Андрею Гаврилову.

– А ты что за указчик мне? – крикнул Гаврилов. – Сходи-ка, немец, с коня, да все твои прихлебники, да ко мне в земскую избу…

– Вот охранная грамота: на ней подпись боярина Ильи Даниловича Милославского, – струсил Дрябин.

– Плевать нам на охранную боярскую грамоту. Коли сам царь подписал, ино дело…

– Царь не подписывает охранной грамоты, – объявил Дрябин.

– Коль не подписывает – значит, не его воля. А бояре воры… Ну, немец, слезай-ка…

Дрябин передал разговор посланнику.

– Объясните им, – разгорячился тот, – что послы во всех странах пользуются почетом и уважением и что за остановку меня им грозит смертная казнь, а я добровольно с коня не сойду, пока шпага у меня в руках.

Дрябин передал это толпе.

– Он грозит еще! Долой его с коня! – крикнул зычным голосом Гаврилов.

В один миг стоявший недалеко от посланника Волк вскочил сзади на его коня и, обхватив его обеими руками, не дал обнажить ему шпагу.

Толпа бросилась точно так же и на его свиту.

В борьбе с Волком посланник упал с лошади: тогда Волк насел на него, бил его по щекам, разбил нос, и когда тот уж был в обмороке, он его ограбил, т. е. снял все, что на нем и в карманах его было ценного…

Народ поступил точно так с его свитой…

Бросив ограбленных и избитых датчан на произвол судьбы, народ устремился к обозу: людей смял, а лошадей повернул к пушечному двору, где поставил стражу, так как казна-де царская.

– Теперь, – крикнул Андрей Гаврилов, – к гостям Стоянову, Никифорову, Проезжанову, Вязьме, Тетерину, Земскому – все это воры: мясо и хлеб немцам возят… Пообщиплем их, наставим и вразумим…

В это время многие мятежники бросились к Каменному городу, сбили и скрутили веревками стоявших у ворот сторожей и ударили в непрерывный набат.

Поднялся почти весь город, и толпа бросилась неистово ко всем намеченным Гавриловым гостям, и, несмотря на позднюю ночь, разбили у них окна и ворота, вламывались в хоромы, всех в доме избивали, все громоздкое ломали и выбрасывали в окна, а что можно было, расхищали.

Перины, подушки, одеяла (пуховые) и даже святые иконы – все это летело в окна, а в теремах раздавались вопли и неистовые крики терзаемых.

Натешившись над своими и московскими гостями, торговавшими мясом, скотиной и хлебом, народ бросился к Любскому двору, где останавливались приезжие немцы, обобрал их и потащил избитых и израненных в земскую избу.

Услышав этот гул и шум, воевода новгородский, князь Хилков, тотчас поскакал к митрополиту Никону.

– Что делать, святой владыка? – спросил он, дрожа от гнева и волнения.

– Что случилось, князь Федор Андреевич? Ночью вдруг гиль и сбор. Уж не враг ли вступил?

– Ничего нельзя разобрать. Говорят, немцы вступили в город, стали рубить и колоть народ…

– Но, говорят, и в городе гостей грабят, мучат, жгут, это уж не на врагов идет сбор[17] и гиль.

– Святейший архипастырь, я и явился за твоими приказаниями. Дай своих детей боярских, а я своих стрельцов, и я пойду к народу.

– Не ходи, князь, теперь ночь, а люди рассвирепели. Пошлю я тотчас к царю грамоту, а ты прикажи стрелецкому сотнику Марку Басенкову выйти с ратными людьми, твоими и моими, – пущай разгоняют толпу.

– А коль потреба будет обнажить меч?

– Бог помилуй, не обнажай меч, погибнешь от меча, – набожно перекрестился Никон. – Пущай он духовным мечом уймет неистовство; на это мое благословение. Пущай он заберет всех ратных моих людей. А мы с тобою, князь, останемся здесь, в святом дворе, и коль они придут к нам, я выйду с крестом. Когда святой Константин Багрянородный собирался в поход на гонителей подвижников Христовых, явилось ему знаменье, на небе большой крест и на нем сияло: «in hoc vince», то есть «сим побеждай…». И я только крестом могу побеждать, и в нем моя вера, мое утешение и мощь. Иди же, князь, распорядись, не мешкай, а я буду молиться Господу сил.

Князь Хилков удалился. На софийском дворе собрались уж все наличные стрельцы и митрополичьи боярские дети; все были вооружены, но получили приказ: оружия не употреблять и быть в подчинении стрелецкого сотника Марка Басенкова.