Под его предводительством ратники тихо выступили из митрополичьего двора, ворота за ними закрылись, и они тихо двинулись вперед.
В городе слышались неистовые крики, вопли, брань, кулачный бой: кабаки были все открыты, и народ пьянствовал там, расплачиваясь только что награбленным добром.
Марк Басенков начал закрывать один кабак за другим и таким образом очистил несколько улиц, но засевшая там пьяная сволочь бросалась по всем улицам и сзывала народ для защиты от ратников.
Не более как через полчаса огромные толпы народа со всех сторон окружили предводительствуемую Басенковым рать.
Сотник обратился к народу и именем царя, митрополита и воеводы уговаривал их разойтись.
– Изменник, вор! – крикнул кто-то в толпе.
Сотня человек бросилась на него, вмиг его окружили.
– Изменника в Волхов с моста! – крикнул кто-то в толпе. – Изменников искони бросал так народ… В Волхов.
– Это грех. Умрет без покаянья… Лучше к Евфимию, а оттуда с башни… Я оттелева с Лисицей… нужно вновь туда… нужно набатить…
– Ладно! – крикнула толпа.
Волк схватил скрученного по рукам Басенкова и вместе с Лисицей повлекли его.
Толпа хотела за ними последовать.
– Не нужно, – крикнул Волк, – мы и вдвоем с ним справимся, а вы остальных воров поразгоняйте.
– Ладно, – отвечала толпа и бросилась бить ратников и боярских детей.
Волк и Лисица потащили стрелецкого голову на башню; вначале он хотел было бороться, но видя, что сила на их стороне, он пошел за ними, творя усердно молитвы и призывая на помощь Богородицу и Спасителя.
Наконец, вот уж и колокольня. Повели они по ступенькам вверх.
– А что, Волк, с какого: с первого, аль со второго, аль с третьего? – спросил Лисица.
– С третьего, – отвечал тот.
Взошли они на первый ярус, потом стали толкать вперед жертву свою на второй и наконец забрались в третий.
Ночь была темная, и только знающему можно было карабкаться по узким лесенкам Евфимиевой башни.
– Ну, вот мы и здесь… Молись… кайся, – завопил Волк, – да спешней, нужно набатить.
– Господи помилуй, – вопиет сотник, – помилуй и спаси!..
Но при этих словах Волк чувствует страшный удар кулаком в лицо и падает на пол: Лисице достается то же самое.
Потом один катится по лестнице во второй ярус, и вслед за ним другой.
Это необыкновенное путешествие отрезвляет их, и оба вскакивают на ноги и бегут к лестнице, ведущей вниз к выходу; но чья-то необыкновенная сила вновь бьет их, и они катятся вновь вниз и друг друга душат и бьют.
– Чур! Сам дьявол! – вопиет Волк, вспомнив, что это совершается при начатом ими преступлении.
– Чур! Шайтан… черт! – вскричал Лисица.
Оба вскочили на ноги и бросились бежать.
Когда они скрылись, к Марку Басенкову явился его спаситель: он развязал ему руки и сказал:
– Поспешим отсюда в митрополичий двор… Ты вел себя богатырем…
– Да кто ты, как чествовать тебя?
– Я пришел сюда с двора митрополичьего посмотреть на гиль и не горит ли где… Боюсь красного петуха.
– Да кто ты? – повторил сотник.
– Митрополит Никон, – отвечал тот.
XXIIIНовгородская гиль
С рассвета на другой день ударили вновь сплошной набат.
Воевода князь Хилков, ночевавший в митрополичьем дворе, зашел к Никону.
От него он узнал о вчерашнем посещении им Евфимиевской башни и о спасении от смерти несчастного и ни в чем не повинного стрелецкого сотника.
Воевода был огорчен, что архипастырь так рисковал своею жизнью, и сожалел, что он не взял его с собою.
– Я заходил к тебе, да ты спал так сладко в своей келье, что и жаль было будить.
– Что ж дальше делать? Ратные люди наши избиты и измучены, – спросил воевода. – Народ бегает по улицам и кричит уж на царя: «Государь об нас не радеет, – вопиет он, – деньгами помогает и хлебом кормит немецкие земли».
– Безумцы! – ужаснулся Никон.
Вошел при этих словах служка Иван Кузьмич.
– От земской избы, – докладывал он, – пришел служка софийский. Люди бают, земский голова, Андрей Гаврилов, скрылся.
– Значит все теперь без головы, – улыбнулся Никон. – Видишь, воевода, Бог за нас; вишь – говорят, коли Бог хочет кого наказать, так отнимает у него разум. Отнял он его и у Андрюшки Гаврилова, а как протрезвился, да проснулся он, и давай бог ноги. Может и другие очнутся. Вели, Ванюха, звонить в софийской к обедне, – мы с воеводой туда поедем.
– Как, в такой сбор и гиль?
– Когда овцы, воевода, заблудились, добрый пастырь должен навести их на правый путь, и мой долг ехать в Софию. Там издревле архипастыри поучали народ, там святой Никита проповедовал братскую любовь. Зачем царь Иоанн Грозный святые мощи его перевез в Москву, теперь у раки святого я призвал бы заблудших к покаянию и умиротворению.
– Святейший архипастырь, позволь хоша проводить тебя для твоей безопасности с ратниками.
– Митрополита Новгородского должен быть охранителем весь народ. Ты можешь туда прибыть, но поеду я к моей пастве один.
Воевода пожал только плечами и пошел распорядиться, чтобы все ратные люди собрались к Софии.
Час спустя Никон в своей колымаге подъехал к собору. Народ в большой массе толпился там и встретил митрополита с благоговением.
Служба шла стройно и чинно – ничто не нарушало церковного благолепия.
Но это была кажущаяся тишь: гилевщики в это время бегали по городу, разыскивая земского голову, Андрея Гаврилова.
В особенности в этом усердствовали Волк и Лисица.
Они розыски свои простерли даже за город и явились в земскую избу с решительным ответом: голова-де скрылся.
В это время в избе находились: Молодожников, Хамов, Трегуб, Шмара[18], Оловьяничник и изменившие правительству: подьячий Гришка Аханатков и стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяколов.
– Коли нет его, так нам нужен будет голова! – воскликнул Молодожников.
– Без головы невозможно, – поддерживал его подьячий, – и руку-то прилагать нетути кому.
– Да и кто поведет гилевщиков в битву, коли немец придет? – подхватил стрелецкий пятисотник.
– Выбирать голову! – крикнули все.
– Кого ж? – спросил Лисица.
– Жеглова! – крикнул Волк. – То человек приказный, – всякие порядки знает.
– Да ведь он в темнике, митрополит посадил, – объяснил Лисица.
– Так что ж, можно и ослобонить! – крикнул Молодожников.
– Да там с ним и братья Негодяевы, боярские дети; то люди ратные, они и советом и мечом сподручны, – молвил Лисица.
– В софийский двор, в темник, за Жегловым и Негодяевыми! – крикнул Волк.
Гилевщики бросились из земской избы, загудел набат, собралось много народу, и пошел он в софийский двор.
Митрополичий двор был открыт и беззащитен. Народ, явясь туда, приказал стражникам тотчас вывести из темника узников.
Те повиновались им.
Когда колодники появились, народ тотчас снял с ног их колоды и с радостными восклицаниями отвел их в земскую избу, где под главенством Жеглова они образовали новое правительство, объявив воеводу, князя Хилкова, изменником.
Узнав об этом, Никон поторопился на митрополичий двор, но было уже поздно: узники были уже освобождены.
Тогда митрополит решился на более чем смелую меру: другой день был праздник Алексея Божьего человека и вместе с тем именины царя; Никон на утрени и на обедне поименно проклял главарей гилевщиков.
Распространилась об этом весть по целому городу, и гилевщики, чтобы оправдать себя и снять с себя пятно проклятия, которое в то время было сильнее позорного клейма, рассыпались по всем улицам и кричали, что в день именин царя освобождают преступников, а тут митрополит проклял весь народ.
Новгород впал в страшное уныние, люди верующие пришли в отчаянье; но не этого домогались гилевщики, они бы желали разделаться с митрополитом.
Ломали себе головы гилевщики, как бы поднять против него народ; выпито было при этом страшное количество водки, так как и их начинало разбирать сомнение в справедливости их дела, но ничего они не могли выдумать.
Так прошел весь другой день после страшного проклятия митрополита, и вечером в земской избе собравшиеся гилевщики размышляли, что вот-де есть у них две умные головы: это площадной подьячий Нестеров, да сын его, пристав Кольча, да что-то во время гили ни одного, ни другого не видать.
– Уж ты бы, подьячий Гришка, – обратился Жеглов к Аханаткову, – услужил нам не службу, а дружбу, пошел бы к площадному подьячему Нестерову, да попросил бы его совета. Знает он всякие неправды митрополита, да притом и в огне-то он не горит, да и в воде не тонет. Бит уже он с десяток раз кнутом за ябеды; у иного уже давным-давно вышибло бы дух, да угнало бы душу в пятки, а он ничего – цветет, как маков цвет. Да и пристав, сын-то его, что ни на есть разгильдяй, а в гили-то его нетути. Порасспроси, да разузнай, да завтра нам скажи.
Гилевщики после того разошлись, а подьячий Гришка, переминая спьяна ноги, побрел к усадьбе сотоварища своего, площадного подьячего Нестерова.
Старик подьячий где-то в кабаках строчил народу грамотки, челобитни и иную письменность и крепости и, возвратясь усталый, собирался уже спать.
Вдруг стук в калитку, и затем на пороге комнаты, где он сидел, появилась его невестка Марфа.
– Где пропадала, где пропадала, Марфуша? – обрадовался тесть.
– У матушки сидела, где же быть, как не у родимой, да такое сумление взяло, да тоска под сердце подступила, что хошь иди да утопись.
– Небось совесть мучила, челом ты била у владыки на мужа, вот и совесть заела. Челобитню, да на законного… Вот митрополит да каждый день что ни на есть утреню отслужит, а Гаврюшку в сарай – плетьми; вечерню отслужит, а Гаврюшку в сарай – кнутами.
– Матерь Божья! – всплеснула Марфа руками. – Да ведь он его измучает, истерзает, и это все мой грех; недаром лежу и сплю аль не сплю, а он-то, Гаврюшка, бедный, весь-то в крови, кровь со спины так и льется.