Синклит разошелся. Епископа Павла пошел провожать чернец Никита до Спасского монастыря, где последний поселился.
Придя в свою келью, Павел был в сильно возбужденном состоянии, он ходил взад и вперед, сердился, кому-то грозил или хохотал безумно.
Долго не мог он угомониться, наконец лег, и снится ему апокалипсическое видение: видит он одного ангела, стоящего на солнце, и тот воскликнул громким голосом, говоря всем птицам, летающим посредине неба: летите, собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы собирать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих. И увидел он зверя и царей земных и воинства собранные, чтобы сразиться с сидящим на коне и с воинством его… Убиты все мечом сидящего на коне, исходящим из уст его, и все птицы напитались их трупами.
Утром другого дня удар колокола Ивана Великого сзывал духовенство в Успенский собор на обедню, а оттуда они должны были идти на собор в Грановитую палату, где ожидали и царя.
Собрались в церковь не только все священство, но всяких чинов люди и Боярская дума.
Светские люди явились не столько из религиозности, как по любопытству: послушать, как, дескать, монахи уличать будут попов в невежестве и ереси.
Это была битва на жизнь и смерть и тех и других, и исход борьбы был интересен и для обеих сторон и для общества, тем более что битва давалась, с одной стороны, царским духовником отцом Степаном и протопопом Успенского собора, с другой – патриархом.
После обедни и краткого молебна за царя все отправились в Грановитую палату; царь с патриархом поехали туда в колымаге.
Никон открыл собор кратким словом; начал докладывать о необходимых исправлениях Епифаний Славенецкий.
Когда он кончил, протопоп Аввакум стал его уличать в неправде в самых резких выражениях. Сподвижники его тоже заспорили с ним, а сугубое аллилуйя они основывали на Апокалипсисе.
Спор был основан главным образом на предании и на том, что, по Апокалипсису, нельзя изменить ни единой буквы из священного Писания, на все же возражения Епифания о том, что речь идет именно о восстановлении правильного текста, раздавались голоса:
– Не хотим, не хотим, будем молиться по старым книгам, по старым иконам.
Стали баллотировать вопросы: держаться ли книг, отпечатанных царским духовником, или же греческих и старых наших книг.
Ответ был в пользу последнего, то есть вставки, сделанные царским духовником и Аввакумом с братиею, отвергнуты во имя старопечатных книг до Шуйского.
Когда это было решено, Никон и царь благодарили собор за его разумное решение; но противники их, рассеявшись по городу, распространяли слухи, что Никон, под видом исправления книг по старопечатным, хочет ввести латинство.
Нужно было унять смуту, и Никон, по соизволению царя, велел посадить в Спасо-Каменный монастырь и епископа Павла, и Неронова, и всех протопопов (за исключением царского духовника), участвовавших в переделке требника и мутивших теперь народ.
Но вскоре все были освобождены, и при этом Никон сделал уступку: он разрешил и отцу Степану и Неронову двуперстное знамение и сугубое аллилуйя; тогда-то враги Никона ополчились на него еще ожесточеннее.
– Если, – вопияли они, – это грех, то не следует дозволять; если же не грех и можно спастись и старыми порядками, то следует оставить нас при старой вере.
С епископом Павлом случилось иное, что вызвало впоследствии на Никона целую бурю.
Чтобы епископ не мутил народ после собора, Никон велел его содержать в Спасском монастыре, но на того нашло бешенство, и он стал кощунствовать над одеждой епископской.
Узнав об этом, Никон велел от него отнять церковное облачение и принадлежности епископского сана.
Коломенская его епархия была упразднена и все имущества, принадлежавшие к епископии, присоединены к будущему Новому Иерусалиму. Епископ же Павел отправлен в Хутынский монастырь Новгородской губернии.
В монастыре, по случаю его болезни, дали ему простое монашеское облачение.
Епископ окончательно с ума сошел и в один прекрасный день бежал из монастыря; след его с того времени простыл; вероятно, он или утонул где-нибудь, или съеден зверями в тогдашних непроходимых лесах России.
Сочинили по этому поводу, что Никон его заточил где-то и держит это в тайне.
Раскольники же распустили слухи, что Никон сжег его в срубе; если бы это была правда, то собор, низложивший Никона, вообще, возбудив вопрос о Павле, не преминул бы воспользоваться этим фактом.
Аввакума же взяли в Андреевский монастырь и по случаю лета поместили его даже для прохлады в палатке; но он сочинил, что будто бы его не кормили, а потому ему явился ангел и поднес ему щец. Аввакум из монастыря этого действовал пропагандой, а потому его выслали в Тобольск и здесь он, заняв священническую должность, свирепствовал против Никона до самого его удаления из Москвы.
Раскольники же распускали слухи о Никоне как об инквизиторе.
Он, однако же, не обращал внимания на эти толки и шел вперед: патриарх послал Арсения Суханова на Афон и в другие места для собирания рукописей, и тот привез пятьсот экземпляров, и греческие архиереи прислали двести.
Эти рукописи дали возможность Никону окончательно исправить церковные книги.
Но Никон недаром так хлопотал об этом: в июле прибыл от митрополита Киевского архимандрит Гизель и требовал, чтобы митрополия Киевская оставалась в подчинении константинопольского патриарха. Никон дал уклончивый ответ: нужно-де ждать окончания предпринятого царем похода в Польшу; рассчитывал он, что к тому времени будут уже исправлены церковные книги и что тогда подчинение митрополии киевской русскому патриарху сделается возможным.
XXXVПоход в Польшу
Русь поднялась, встрепенулась, раскрыла крылья, отострила когти – и могучий орел собирается на добычу.
То кликнул клич святейший патриарх Никон от имени батюшки царя, ясного сокола, красного солнышка Алексея Михайловича, за веру православную и за братьев единоверных, и поднялась, и ополчилась вся Русь, и убралась она точно на пир великий.
Спешат ратники со степей донских, и с земель мордвы, и черемис, и из Казани; прибывают наемники из немецкой земли и оружие разное – и татарское, и турецкое, и немецкое.
Наполнилась Москва ратными людьми; обозы и пушки день-деньской прибывают со всех сторон, и шумит Первопрестольная, точно улей пчел.
Умолкли и все шумные толки о неправдах Никона – все воодушевлены одною лишь мыслию: нужно сражаться за Русь православную, нужно рассчитываться с ляхами и за все прошлые обиды, и за кровь, пролитую во время смут и в прежнее царствование, нужно взять обратно ключ в Россию – Смоленск, нужно забрать всю Белую Русь, Литву и галичан. Царь, сокол, расцвел – ему двадцать пять лет, и идет он сам в поход сражаться с врагами; а кормило царства в твердых руках мужа мудрого – Никона.
И воодушевляет это и старцев и юношей: препоясывают первые мечи свои, которыми они сражались и у Троицы, и под Москвою, а юнцы слушают от старых ратников о Скопине Шуйском, о Ляпунове, о Миниче и Пожарском, об этих сказочных богатырях, и глаза их пылают, а уста шепчут: раззудись, плечо, размахнись, рука.
Стрельцы же расхаживают по городу и поют песню о Скопине:
Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас во колокол звонили…
А расплачутся гости москвичи:
А теперь наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила…
А съезжалися князья, бояре супротиво к ним,
Мстиславский князь, Воротынский,
И между собою они слово говорили;
А говорили слово, усмехнулися,
Высоко сокол поднялся
И о сыру матеру землю ушибся…
Движение, радость и веселье – что с юным царем Русь пойдет на исконных врагов православия и русской народности, сражаться за веру, честь свою и отечество.
Между этим народным движением и набором ратников в предшествовавшее царствование была огромная разница: прежде нужно было сзывать служилых людей насильно, под угрозой кнута и тюрьмы, а теперь все шли добровольно и охотно. Много к этому содействовало еще и то, что четыре года до смерти своей царь Михаил Федорович запретил к боярским и вообще дворянским дворам записывать бездомных и беспоместных боярских детей, а потому весь этот люд, желая выслужиться, явился добровольно на призыв; а между людьми служилыми тоже не оказалось так называемых в то время нетей, то есть скрывшихся от ратного дела помещиков и крестьян.
Все ратные люди вступили в Москву в сбруях, латах, бехтерцах, панцирях, шеломах и в шапках – мисюрках; те, у которых имелись пистолеты, должны были еще иметь и карабины; кто носил пики (саадаки), те имели или пищали, или карабины; некоторые, не имевшие оружия, являлись с рогатиной, да и с топором.
Всех их нужно было распределить по полкам, имевшим капитанов, майоров и полковников, или из иностранцев, или из боярских детей, обучавшихся немцами ратному делу.
Работал Никон, и с ним все бояре, день и ночь над устройством этого воинства, и в июне царь осмотрел на Девичьем поле ратников и, оставшись ими доволен, велел думному дьяку прочитать приказ, в котором между прочим говорилось: «Когда же благоволит Бог, по Его святому смотрению супротивные воевать, и вам бы с таким же тщанием, как и ныне видим вас, с радостным усердием готовым быть, да не мимо идет и нас Христово веление: более сия любви нест, да кто душу свою положит за други своя. Воинствующие за святую, соборную и апостольскую церковь и за православную веру против своего достояния и от нашего царского величества милость получат и Небесного Царствия сподобятся, как и первые победоносцы, за православие пострадавшие».
После того, 23 октября, в Успенском соборе прочитан манифест: «Мы, великий государь, положив упования на Бога и на Пресвятую Богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем святейшим Никоном патриархом, со всем освященным собором и с вами, боярами, окольничими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего, польского короля. Воеводам и всяких чинов ратным людям быть на нынешней службе без мест».