Акт этот, подписанный Паисием, Хитрово взял с собой для доклада царю. Алексей Михайлович, прочитав его несколько раз, сказал:
– Одно ли усердие ваше и митрополита Паисия вызвали вопросы и ответы? Вы хотите уверить меня, что могу утвердить соборное постановление о Никоне; но вы в заблуждении – без Вселенского собора я не вправе этого сделать. Но нам нужно еще выслушать святейшего Никона. Отослать к нему эту сказку, – пущай даст письменный ответ.
Хитрово не ждал подобной развязки.
– Великий государь, – воскликнул он, – да ты и без него можешь учинить Вселенский собор.
– Без его ответа я и собора не созову. По вас его проклятие ничего, а я его проклятий не хочу, и избави меня Бог от этого несчастия. Не дает проклятие патриарха блага на земле, а у меня дети имеются… Делай, что я приказываю, а коли даст ответ, тогда поглядим.
Отослали этот акт к патриарху, и тот исписал ответами целую тетрадь, в которой он особенно нападал на присвоение себе царем многих патриарших прав.
Ответы Никона сильно рассердили царя, но вместе с тем убедили его, что Никон делает его самого подсудимым, а потому здесь нельзя обойтись иначе, как созвать Вселенский собор… Но и на это он неохотно решался и медлил распоряжением.
Извещенный об этом кем-то Никон к рождественскому празднику послал в Москву игумена Нового Иерусалима Герасима и строителя Аарона для славления у царя. Вместе с тем они привезли и письмо патриарха к царю.
Письмо было в примирительном духе.
Аарон явился к царскому духовнику протопопу Лукьяну.
Тот принял его хорошо, обещался передать письмо царю и сказал:
– Из Воскресенского монастыря, – закончил он, – дали было знать царю через лекаря Данилова, что патриарх бежал; но в это время он получил от меня гонца с извещением, что я на патриаршем следу и что он не уйдет от меня. Царь и прогнал Данилова, наказав ему не болтать о патриаршем бегстве…
– Что же царь думает делать с ним? – спросил Семен Лукич. – Притом как это совпадает земская смута и бегство Никона!
– Боится судить Никона… да и собор боится созвать царь, в особенности после земской смуты.
– Напрасно! – воскликнул Паисий. – Пущай меня запросят, и я дам ответы письменные, как патриарший посол.
– Алмаз, напиши вопросы, – обратился Семен Лукич к думному дьяку, – а я скреплю их как думный боярин.
Алмаз написал обвинительный акт против Никона, состоявший из нестоящих внимания мелочей, и заключил вопросами:
– Может ли царь созвать собор на Никона, или надобно повеление патриаршеское?
– Царь может созвать собор по примеру римских кесарей, – ответил Паисий.
– Собор, созванный царем, Никон почел за ничто и назвал сонмищем жидовским?
– Его надобно как еретика проклинать! – возмутился Паисий.
– Можно ли составом судить главу своего, начальника?
– Все священники, как преемники апостолов, имеют власть вязать и решать, – польстил белому духовенству Паисий, рассчитывая, что этим склонит их на соборе на свою сторону, – в особенности, как пригласит на собор раскольничьих попов.
– Нарекся Никон великим государем по указу царскому?
– Согрешил Никон, приняв такой высочайший титул, – смиренно произнес Паисий.
– Подобало ли Никону убегать страха ради?
– Кто творит добрые дела, никогда не боится, – поднял набожно глаза к небу Паисий.
– Согрешает ли царь, что оставляет во вдовстве церковь Божию?
– Если он это делает для достойных причин, не имеет смертного греха; однако не свободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что он это делает по нерадению, – дипломатически выставил Паисий греховность царя за то, что он не утверждает постановления собора русских святителей.
Архиереи и бояре, которые не бьют челом и не приводят царя к тому, чтоб дал по этому делу решительный указ, грешат ли?
– И очень грешат! – воскликнул Паисий, зная, что этот ответ даст боярам сильное оружие против Никона.
– Царское величество говорит мне, что пятый год не может дождаться патриарха…
Об этом Аарон тотчас уведомил с нарочным Никона, чтобы он выехал в Чернево и ждал дальнейших его извещений.
Патриарх отправил вследствие этого посох и митру. Петра царю, а 27 декабря явился Аарон вновь к духовнику царскому и объявил, что патриарх находится уже в Черневе, просил доложить государю, чтобы позволил приехать в Москву патриарху помолиться Пресвятой Богородице и где царское величество велит очи свои видеть. На это царь с окольничим, 28 декабря, ответил: «Для мирской многой молвы ехать тебе теперь в Москву непристойно: в народе теперь молва многая о разности в церковной службе и печатных книгах».
Этот ответ напоминает науськивание раскольников. И неудивительно. Слух о приезде его произвел переполох в Москве. Враги его, то есть раскольники и боярство, испугались и пустили в ход все, что только возможно, чтобы государь не принял его и сделал бы в отношении его решительный шаг. Несколько дней спустя, в конце декабря, собралась у царя соборная дума, то есть и духовенство и бояре, и упросили покончить как-нибудь с Никоном, и решено было: послать грека Мелетия с грамотами к восточным патриархам, пригласить в Москву для суда над Никоном.
Решение собора держали в секрете. Между тем, получив отказ на приезд в Москву, патриарх выехал обратно в свой монастырь и написал царю:
«Писал я к тебе, великому государю, второе мое писание и прошение, чтобы мне помолиться Пресвятой Богородице и святому образу ее поклониться, и пресветлое лицо твое, великого государя, видеть и престолу славы царствия поклониться, – в том погрешил, безместно и непрощенно согрешил пред тобою, великим государем. Знаю, что есть такие люди, как мытари и лихоимцы, которые хотят видеть тебя; один только я, более всех грешнейший пред тобою, не достоин тебя видеть… Молю тебя, великий государь, если в чем согрешил беззаконно, от всего сердца твоего оставь, Господа ради, да Господь Бог оставит и твои согрешения… Более всего не могу у милости тебя, великий государь, умолить, если сим не умолишься».
Письмо это оскорбило всех бояр: он назвал их мытарями и лихоимцами. Царь однако ж воздержался посылкой Мелетия к патриархам восточным.
Это выводило из терпения его врагов, и вот 7 июня 1663 года Паисий, по наущению бояр, написал царю: «Если Никон виноват, то пусть извержется по определению собора; если невинен, то пусть возвратится на престол свой, лишь бы только кончилось как-нибудь это дело, потому что Московия стала позорищем для всей вселенной, где народы ждут конца этой трагикомедии. Носится слух, что Никон бежал, спасаясь от умысла на свою жизнь; этот слух пятнит священное величество ваше, бесславит сенат и народ московский».
Паисий заключает письмо советом отдать дело на суд константинопольского патриарха.
Но письмо это не склонило царя к решительному шагу.
Тогда бояре собрались у Стрешнева, чтобы обсудить, что делать.
Судили, рядили и не пришли ни к какому заключению. Вдруг является к ним боярин Боборыкин. Бледный и расстроенный, он опускается на топчан и говорит:
– Наконец-то и я доигрался с Никоном… Он меня… про… проклял.
– Как так, и за что? – восклицает несколько голосов.
– Да все за рожь, которую сажали монастырские крестьяне!.. Пошел со мною святейший на мировую… Я поставил ему шестьсот четвертей хлеба в счет, а тот насчитывает сто шестьдесят семь… Прочитал сделку, подписанную мною, рассердился, разорвал ее и воскликнул: «На ложное твое челобитье денег не напастись и не откупиться и всем монастырем»… Потом он, двадцать шестого июня, на литургии, после заамвонной молитвы, после молебна, читал царскую грамоту и произнес проклятие…
– И слышали люди твое имя?
– Не слышали…
– Так ты прав. Государево-де дело, значит он царя и семейство его проклинал, – воскликнуло несколько голосов.
– Я тотчас еду к царю, – крикнул Хитрово, – и должу… Царя проклинать… да ведь такого примера в целом мире не было… Да его четвертовать мало.
– Колесовать… язык вырвать… сжечь… доложить царю! – раздались голоса.
Хитрово побежал к государю.
Он не застал царя, тот находился в это время в тереме царицы, где он любовался сыном Федором, у которого в это время резались зубы. Анна Петровна Хитрово, как няня Федора, показывала ему дитя, хвасталась его умом, хотя ему едва было год, и заставляла его показывать свои зубы. Счастливый родитель, жаждавший так второго сына, сидел радостен и его тешило, когда сынок схватит его за его прелестную русую бороду и теребит.
– Да только ты, постреленок, потише, – говорит добродушно Алексей Михайлович, распутывая пальчики младенца из своей бороды, – а то, пожалуй, пока вырастешь да поумнеешь, я-то и без бороды буду.
В это время одна из стольниц доложила ему, что Хитрово просит царя в его комнату, так как у него-де важное дело.
С неудовольствием, что прервали его семейное счастье, Алексей Михайлович отправился в свой кабинет.
Хитрово, в ожидании царя, стоял у окна; он был бледен и встревожен.
«Каково-то царь примет принесенное им известие?» – думал он, и сердце невольно у него трепетало.
– Потревожил ты меня, Богдан, не в пору, – сказал он. – Я любовался сынишком Федором… Молодец будет, коли вырастет.
– Дай-то Господь Бог… Моя тетушка Анна Петровна уж как радеет об нем… уж как радеет… Одно лишь… кабы…
– Что хочешь сказать?..
– Чтобы часом какого ни на есть наговора, – произнес Хитрово как бы нехотя.
– Аль ты что знаешь?.. Аль что случилось? – испугался царь.
– Да, великий государь, оповестить тебя пришел… Боярин Боборыкин супротив патриарха Никона… да с государевым делом…
– Супротив Никона?.. Говори, не мучь…
Хитрово рассказал, как 26 июня патриарх вынес в церковь царскую жалованную грамоту монастыря, читал то место, где говорится о пожаловании обители вотчины Боборыкина, и как потом он будто проклял царя в следующих выражениях: «Да будут дни его малы, да будут сынове его сиры и жена его вдова».