– Как, – воскликнул Алексей Михайлович, побледнев, – правда ли?.. Не могу верить, и за что такая кара? И не только мне, но и моим детям, и моему двору. Боже мой! Боже мой!., доподлинно сыскать… собрать собор думный! Да сейчас же…
Хитрово поторопился исполнить его волю: собрался собор святителей и бояр в Золотой палате.
Вышел к собору государь, сильно встревоженный, и передал ему о случившемся. Он со слезами, задыхающимся голосом сказал:
– Пущай я грешен; но чем согрешили дети мои, царица и весь двор? Зачем над ними произносит клятву истребления[28].
Собор пришел в негодование, а присутствовавший здесь же Паисий уверял царя, что такая клятва или проклятие не имеет силы и значения.
Религиозный царь однако же не поверил этому, и велено произвести следствие, на которое назначили: Паисия, архиепископа Иоасафа и архимандрита Богоявленского монастыря; а из светских: князя Одоевского, Родиона Стрешнева и Алмаза – словом, всех врагов Никона.
Все они условились меж собою, если даже он и прав, то вывести его, во что бы то ни было, из терпения, чтобы усилить повод к его осуждению и к убеждению царя в необходимости собора.
Восемнадцатого июля они приехали в Новый Иерусалим, в сопровождении стрельцов, под начальством Артамона Сергеевича Матвеева, стрелецкого головы.
Никон был у вечерни в Воскресенской церкви. Князь Одоевский послал ему сказать, что приехали к нему царские послы. Патриарх ответил, что все могут к нему пожаловать, за исключением митрополита Паисия, если только он не имеет грамоты патриарха.
Несмотря на это запрещение, Паисий отправился к нему с другими послами и, шествуя впереди всех, хотел было с ним заговорить, но тот крикнул:
– Вот нехристь, собака, самоставленник, мужик, давно ли на тебе архиерейское платье?.. Есть ли у тебя от вселенских патриархов ко мне грамоты?.. Не в первый раз тебе ездить по государствам и мутить! И здесь хочешь сделать то же…
На это будто бы[29] хотел возразить архиепископ Иоасаф, но, вероятно, Никон напомнил ему обещание, даваемое епископами патриарху в послушании, а в протоколе сказано, что Никон крикнул на него:
– Помнишь ли ты, бедный (?!), свое обещание? Обещался ты и царя не слушать, и теперь говоришь! Разве тебе, бедному, дали что-нибудь? Я тебя и слушать и говорить с тобою не стану[30].
– Митрополита, – прервал его Одоевский, – архиепископа и архимандрита выбирали освященным собором и о том докладывали великому государю, а ты их бесчестишь. Этим бесчестием и великому государю досаждения много приносишь. А газский митрополит приехал к великому государю, и грамоту с ним прислал к царскому величеству иерусалимский патриарх.
Паисий, огорошенный бранью Никона, оправился и нагло заговорил:
– Ты, патриарх, меня вором, собакою и самоставленником называешь напрасно: я послан к тебе выговаривать твои неистовства, – послан от святейшего собора, с доклада великому государю. Ты бесчестишь не меня, а великого государя и весь освященный собор. Я отпишу об этом к вселенским патриархам. А что ты называешь меня самоставленником, за это месть примешь от Бога. Я поставлен иерусалимским патриархам Паисием, и ставленная грамота за его рукою. Если бы ты был на своем патриаршем престоле, то бы тебе свою ставленную грамоту показал; а теперь ты не патриарх, достоинство свое и престол самовольно оставил, а другого патриарха на Москве нет: потому и грамоты от вселенских патриархов к московскому патриарху со мною нет.
– Я с тобою, вором, ни о чем говорить не стану, – закончил Никон.
И Никон был прав: начал свою речь Паисий, именуя его патриархом: а в конце он отрицает его патриаршее значение: притом в Россию попал Паисий по милости грамоты Никона: и поэтому последняя отговорка его была ложь.
Тогда к патриарху, от имени царя, остальные послы обратились с вопросами:
ПослыНиконПослы в другой форме повторили свой вопрос. Никон дал прежний ответ, причем присовокупил: «Если я проклинал государя, то будь я анафема».
Тут Никон пошел в заднюю комнату и вынес тетрадку.
– Вот какую молитву читал я над грамотою, – сказал он и начал читать.
– Вольно тебе, – прервали его послы, – показывать нам другую молитву; на молебне ты говорил из псалмов клятвенные слова, и в том сам не запирался, что такие псалмы на молебне говорил.
Это была дерзость, и Никон, быть может, их выругал, а посланные показали, что Никон будто бы сказал:
– Хотя бы я к лицу великого государя говорил, так что ж, я за такие обиды и теперь стану молиться: прости, Господи, зла славным земли.
Последнее – ложь, так как это было бы подтверждено впоследствии на соборе, – а в это время им нужно было вооружить религиозного царя к его низложению.
На слова Никона будто бы послы сказали ему:
– Как ты забыл премногую государеву милость! Великий государь почитал тебя больше прежних патриархов, а ты не боишься суда праведного Божия… такие непристойные вещи говоришь. Какие тебе от государя обиды?
– Он Закона Божия не исполняет: в духовные дела и в святительские суды вступается, делает всякие дела в монастырском приказе и служить нас заставляет.
Здесь снова слышится протест о введении по делам веры пытки и наказаний по уложению, которое противоречило христианскому братолюбию и резко отличалось от прежних уложений.
Послы стали оправдывать царя, а на патриарха вылили целый поток голословных обвинений в том, что и он когда-то вмешивался в дела мирские, то есть другими словами: зачем-де он управлял когда-то так славно государством.
Никон слушал их не то с негодованием, не то с презрением, и когда они кончили, он обратился к святителям:
– Какой у вас теперь там собор, и кто приказывал его вам сзывать?..
– Этот собор, – отвечали святители, – мы созвали по приказанию великого государя, для твоего неистовства, а тебе до этого собора дела нет, потому что ты достоинство свое патриаршеское оставил.
– Я достоинства своего патриаршеского не оставлял, – вспылил Никон.
– Как не оставлял? – закричали послы. – А это разве не твое письмо, где ты пишешь, что ты не возвратишься на патриаршество, как пес на свою… Разве ты сам не писался «бывшим» патриархом?..
– Я и теперь государю не патриарх, – возвысил голос Никон.
– По самовольному, – закричали послы, – с патриаршеского престола удалению и по нынешним неистовствам ты и всем нам не патриарх; достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь много досады и в мире – смуту.
– Вы пришли на меня, – вышел из себя Никон, – как жиды на Христа.
Никон после этого будто бы долго шумел, а послы будто молчали: но из дерзостей, ими наговоренных, вовсе не видно, чтобы они были из скромных.
После того послы ушли в гостиный двор и потребовали к себе свидетелей: единогласный ответ был, что на ектениях патриарх за государя Бога молил, а псалмы – к какому лицу читал, того они не знают, Никон-де имени не упомянул.
Видя, что ответ неблагоприятен, послы отправили к царю содержание разговора с Никоном, исказив его в таком виде, как мы указали.
Узнал ли об этом Никон или нет, неизвестно; но в тот день ночь была темна, и из скита, за полночь, вышли три человека в крестьянской одежде.
Шли они тихой поступью по колее и пробрались на большую дорогу. Самый высокий шел немного впереди, остальные отставали.
– Альбо то можно, – обратился шепотом к товарищу своему один из отстававших, – патриарх да в мужичьей одежде… да и при нас ни пиштоля, ни сабли.
– Молчи, – отвечал Долманов, немец и крестник Никона, – я захватил и то и другое… Они у меня под армяком… Коли понадобятся, так ты бери, что хочешь…
– Джелебы то можно, так саблю, – десятерых уложу.
Шли они так всю ночь и к утру зашли в село, с тем чтобы отдохнуть в какой-нибудь избе, а там ночью продолжать путь…
В то время как путники собирались лечь спать, в монастыре заметили пустоту в ските крещеные еврейчики Мошко и Гершко, шпионившие за Никоном.
Они бросились к князю Одоевскому и к святителям в гостиный двор.
– Патриарх бежал… Патриарх тю-тю!.. – кричали они, вбегая к князю.
– Как бежал? Когда?..
– Ништу! – заревел Мошко над самым его ухом.
Одоевский, Стрешнев, Алмаз, в одних рубахах сверх шаровар, и святители, несмотря на свой почетный сан, в одних подрясниках, побежали к скиту – там никого не было. Стали допрашивать всех в монастыре, послали в Воскресенское село (теперь город) – никто не видел Никона.
Собрались духовный и светские послы, чтобы потолковать, что делать.
Стрешнев объявил, что он имеет грамоту, выданную ему еще при первом побеге Никона о задержании его, где бы он его ни нашел.
– Да мы его задержим и без государева указа, – сказал тогда Одоевский, – А ты вот возьми стрельцов, да посади их на коней и поезжай на киевский путь… Мы с Алмазом поедем на Смоленск…
Стрешнев на скорую руку оделся, сел в коляску и выехал из монастыря, окруженный конной стражей.
Ближайшее село было в пятнадцати верстах отсюда и принадлежало боярину Сытину.
Крестьянин, у которого остановился Никон, узнал его и тотчас дал знать о том своему помещику, но тот боялся принять на себя ответственность и арестовать его и хотел было дать знать об этом в монастырь послам, о приезде которых ему было известно, и когда он уже решился на последнее, ему дали знать, что приехал нему окольничий Стрешнев.