Сытин принял с подобающим почетом Стрешнева и спросил, что причиной его приезда.
Стрешнев объявил ему о бегстве Никона и что он имеет государев указ о задержании его.
– В таком случае, – сказал тогда Сытин, – я должен доложить: Никон здесь в селе и остановился у одного из крестьян.
– Вот счастье так счастье, – воскликнул Стрешнев. – Но днем его не годится брать, наделаем шуму… и крестьяне, пожалуй, возмутятся… Нужно следить, куда он выйдет, тогда мы и заберем его. Как он сюда явился?
– Мужиками они здесь втроем… и пешком…
– Так он наш, – воскликнул Стрешнев. – Вели, боярин, чтобы тотчас дали нам знать, как он выйдет из села.
Сытин тотчас распорядился.
Остался он обедать у боярина, осматривал его усадьбу и хозяйство, как будто ни в чем не бывало, но лошади стояли наготове.
Наступил вечер, и вскоре сильно стемнело; дали знать, что Никон и спутники его выступили из села на юг, по проселочной дороге.
Стрешнев сел в экипаж и поскакал со стрельцами по указанному ему пути; впереди его мчались проводники, данные ему Сытиным, с двумя факелами в руках.
Вскоре они догнали Никона. Видя поезд, Никон и его спутники сошли с дороги в сторону.
– Стой! – крикнул Стрешнев.
Экипаж, стрельцы и проводники остановились. При этом крике Ольшевский обнажил саблю, а Долманов взвел курок пистолета.
Стрешнев выскочил из экипажа и стал приближаться к Никону.
– Стрелять буду! – крикнул Долманов.
– Изрублю! – возвысил голос Ольшевский.
– Я без оружия, – хладнокровно ответил Стрешнев. – Можете рубить и стрелять… Святейший патриарх, я по указу государеву…
– Лжешь, щенок, не может быть у тебя указа, – крикнул Никон.
– Факел сюда, – хладнокровно ответил Стрешнев.
Проводник соскочил с коня, Стрешнев передал царский указ.
Прочитав его, патриарх ужаснулся:
– Покоя мне не дают… Да это хуже жидов, хуже юродивого гонения. Там Христа гоняли из града в град, но не преследовали… Хочу уйти от греха и зла… и не дают… Умалился я… образ принял мужика… хочу идти в Киев пешком. Оставил вам все, уношу с собою одно лишь грешное свое тело, и того вам жаль… Неугоден я вам… окоростовел в гонении и в смраде вашего зла, – так и отпустите… Не поеду я с тобою…
Никон хотел продолжать путь.
– Указ царя, – воскликнул Стрешнев, – взять тебя силою. Коли сам не послушаешься, коли сам не возвратишься.
– Поглядим, как у тебя станет дерзновения взять патриарха, – вознегодовал Никон.
– Стрелять буду! Убью! – крикнули в один голос Ольшевский и Долманов.
– Прочь оружие, – крикнул на них патриарх, – пущай берет, а я не пойду назад…
Стрешнев велел стрельцам спешиться и, взяв несколько человек с собою, подошел к патриарху.
– Бери, бери, – крикнул тот.
Они схватили на руки Никона, понесли его к экипажу и посадили туда.
Стрешнев хотел тоже сесть в коляску.
– Не смей, выброшу тебя, щенка, отсюда… Много чести тебе сидеть рядом с патриархом… с ним может сидеть так только один великий государь, – крикнул Никон.
Стрешнев велел одному из стрельцов спешиться, сел на коня и велел кучеру ехать.
Экипаж тронулся в обратный путь, и не более как через час они возвратились в монастырь. Князь Одоевский велел к воротам обители поставить стрельцов, а на другой день, арестовав Ольшевского и Долманова, он отправил их в Москву.
Историю эту затерли, и о ней упоминается только у Паисия в записке его к царю о Никоне.
Послы оставались еще несколько дней в обители, то есть до 23 июля. Между тем наступил воскресный день. Никон служил в приделе распятия Христова, где есть изображение святой Голгофы, Животворящему Кресту и читал страстное Евангелие, причем с особенным подчеркиванием произнес слова:
– «Вот уже пришла воинская стража, Ирод и Пилат явились в суд: приблизились архиереи Анна и Каиафа»…
При этом Никон толковал Евангелие и евангельские события и применял их к своим напастям.
Видя, что они с ним ничего не поделают, послы сочинили, что перед отъездом они имели следующий разговор с ним:
«Дайте мне, – будто бы говорил он, – только дождаться собора, я великого государя оточту от христианства, уже у меня и грамота заготовлена…»
«Ты забыл страх Божий, – будто бы послы отвечали, – что говоришь такие неподобные речи! За них поразит тебя Бог: нам такие злые речи и слышать страшно. Только бы ты был не такого чина, то мы бы тебя живого не отпустили…»
Потом послы хотели показать, что патриарх еретик или папист, и поэтому передали, что они спросили его, почему он прислал Паисию выписку из сардикийского Вселенского собора, в которой говорится о папе.
«Папу, – отвечал будто бы Никон, – почему за доброе не почитать? Там верховные апостолы Петр и Павел, и он у них служит».
«Но ведь папу на соборах проклинаем, – воскликнули послы».
«Это я знаю; знаю и то, что папа много дурного делает», – возразил Никон.
Никон впоследствии пояснил, что последнее он закончил словами: «а потому мой папа патриарх Константинопольский», о чем послы в сказке своей умолчали.
В заключение, желая на Никона свалить вину в распространении раскола и самого его возникновения, вследствие шаткости его собственных действий, послы задали ему вопрос:
«Для чего ты ввел мир в великий соблазн: выдал три служебника и во всех рознь, и в церквах от того несогласие большое?»
«Теперь поют, кто как хочет, – отвечал Никон – и все это делается от непослушания; а если я в книгах речи переменял, то переправлял я по письму и свидетельству вселенских патриархов».
Как в вопросе слышится раскольничья нотка, так в ответе его видна вся его система в отношении раскольников. «Теперь поют, кто как хочет, – сказал он, – потому что за это не было никаких наказаний и крутых мер».
И в этом заключаются все протесты Никона, когда он требовал, чтобы светская власть не вступалась в духовные дела, то есть, другими словами, он отвергал инквизиционные латинские формы по делам веры. А раскольники и, к прискорбию, наши историки по невежеству своему выставляют все дело Никона как борьбу духовной власти со светской в господстве в государстве. Никон же, напротив, требовал на основании постановлений Вселенских соборов отделения церкви от государства, что соответствует даже и ныне последнему слову науки государственного права и православного богословия. «Царствие мое несть от мира сего», – сказал Христос. Требовал же он невмешательства светского суда в дела духовные, потому что боярство было грубо, невежественно и фанатично и своими жестокими пытками и казнями грозило не утушить, а развить фанатизм раскола. Раскольники поэтому грешили и грешат за осуждение его, за все мучения, которые они впоследствии претерпели от никониан.
Разногласия же изданий Никона возникли следующим образом: первое его издание было по старопечатным книгам; потом по исправлениям отечественных переводчиков по греческим источникам, явилось второе арсеньевское издание; в третий раз явилось новое издание того же Арсения после собора 1665 года, где установили окончательную редакцию служебника. Печатались же первые издания, так как в церкви чувствовался крайний недостаток в книгах. Все это и духовенству и боярам было отлично известно, только сказка умышленно была взята с Никона, чтобы впоследствии, на соборе, обвинить Никона в том, что он ввел раскол, и выставить его как еретика.
Этим окончилось следственное дело о проклятии царя, и Алексей Михайлович был убежден в справедливости того, что Никон его проклял. Но это чепуха: кто мог отгадать мысли Никона, когда он при проклятии имени не произносил?..
XXIIНовые боярские козни
Прочитав следственное дело о проклятии Никона и узнав о бегстве его и насильственном возвращении в Новый Иерусалим, царь ужаснулся. В особенности бегство окончательно убедило его, что Никон, вероятно, проклял его… Сильно это смутило его религиозное чувство.
«Как, – думал он, – я считал благочестие первою своею обязанностью, и он, бывший собинный друг мой, не только предал меня анафеме, но еще грозит отлучить меня совсем от христианства!..»
Призвал он своего духовного отца протопопа Лукияна.
Лукиян, сколько было сил, успокаивал его, но просил пригласить к себе нескольких архиереев, чтобы они решили: что делать, если в действительности это проклятие возникло?.. Собрали думный собор и решили, что после постановления поместного русского собора о низложении Никона и лишении его священства в нем уже нет благодати святой; теперь же необходимо созвать Вселенский собор, который утвердит постановление этого собора, и тогда очевидно, что и проклятие Никона, при отсутствии в нем благодати Святого Духа, ничего не значащее. Кроме того, если бы даже Вселенский собор и не утвердил постановления поместного собора, то и в таком случае он может снять от царя клятву, на него произнесенную Никоном.
Это успокоило царя, и он хотел было отправить грека Мелетия к патриархам. Но вот бояре и раскольники, чтобы ускорить это дело, пустили тогда в ход новые козни.
Никон на Истре имел живорыбный садок. Соблюдая строгий пост, он должен был иметь что-нибудь для еды если не в будние дни, то, по крайней мере, в праздничные.
Садок этот заключал в себе небольшое количество рыбы, и приближенные к патриарху берегли его, как зеницу своего ока.
Заведовал этими садками состоявший при Никоне боярский сын Лускин.
Однажды от заметил, что у него стала пропадать рыба.
Передал он свои подозрения своим сотоварищам, поляку Ольшевскому, кузнецу и Долманову.
Все возмутились и решили ночью засесть на берегу Истры и подстеречь вора.
Несколько ночей они так сторожили и наконец поймали воров.
Это были сытинские крестьяне.
Из них один был хозяин той избы, в которой Никон остановился в последнем своем побеге и который выдал их Стрешневу.
Озлились все служители Никона против них и побили их вероятно-таки порядком; после того они заперли их в чулан до другого дня, с тем чтобы доложить о них патриарху.