– Молится, – процедил сквозь зубы Федот.
– А мы туточки, бачишь, за царской-то милости и в бояре пожалованы…
– Бачу, бачу, пан запорожский гетман…
– Не запорожский, а русский, – поправил Брюховецкий.
– Русский?.. А що скажут казаки… усе вийско?..
– Що?.. Мне що?.. Царь, як пожалует мни нивисту… да в чужой земли маенток, так хошь трава не роста… Байдуже!..
– А коли царь вам да в нивисты якусь кикимору… альбо якусь видьму, да с Лысой-то горы, – буде жинка не из важных?..
– Ты тутейшный, так пошукай, – вкрадчиво произнес Брюховецкий.
– Туточки не то, що на Украини: терем точно гарем… и не узнаешь, где ворона, аль цапля, аль горлица. А ты вот святейшему патриарху в нижки поклонись, – вин усих нивист наперечет знает… Вот колы вин визмется, так буде дило.
– Уж ты там с Никоном порадься…
– Радиться-то можно… но и ты, гетман, уж с царем теи и сеи о Никоне – нехай з тобою до Киева пустил…
– До Киева?
Гетман нахмурил брови, покрутил усы, потом, как бы что обдумывая, произнес:
– Можно, можно… тилько нивисту, да добру: щоб була из дому боярского, да щоб була гарна, точно краля…
– Пошукаем, облизываться будешь… Тильки ты-то уж…
– Гетманское слово даю…
– Гляди ж, гетман, мне бы не опростоволоситься…
– Уж як я кажу що, так буде так… Крий Боже, не брехунец же я який?..
Марисов вышел из Малороссийского подворья и направился к Стрелецкой слободе. Здесь у одного уединенного домика, на воротах которого торчит веник, он остановился и постучал. Показалась известная нам раскольничья пристанодержательница, Настя Калужская.
– У вас, кажись, живет инокиня Наталья?
– Здесь, здесь батюшка, только что вернулась матушка из церкви…
Она повела Марисова через двор, к небольшому флигельку, и ввела его в теплую и чистенькую горенку.
Мама Натя, сидя с какою-то большой книгой в руках и в очках, приобретенных ею в Киеве, читала.
Приход Марисова не удивил ее: она даже как будто поджидала его.
– Что ж Брюховецкий? – спросила она племянника.
Марисов рассказал, чем он хочет взять гетмана.
– Жену-то ему можно дать, – заметила инокиня, – да он исполнит ли слово?
– Я же ручаться не могу. Малороссийская шляхта, как и польская, мягко стелет, да жестко спать.
– Да, – улыбнулась инокиня, – по малороссийской же пословице: обищався пан кожуха; тепло его слово, да не грее… Постараюсь я сегодня же поискать ему невесту… Сделаюсь свахою… А ты, Федотушка, заходь ко мне аль завтра, аль послезавтра.
Марисов поцеловал ее руку и вышел.
Инокиня оделась и пошла во дворец.
– Ну что? – спросила ее царевна.
Инокиня рассказала, в чем дело: Брюховецкий-де, коли ему высватают хорошую невесту, обещался увезти с собой Никона.
– Ладно, – обрадовалась царевна. – Нам на Москве не стать занимать невест, – точно муравьи сидят по теремам боярским, а женихов нетути…
– Невест-то ему можно будет отыскать, – вставила инокиня: – Да исполнит ли он слово о Никоне?..
– Тогда и мы не исполним, – улыбнулась царевна.
– Как так?..
– Увидишь…
Этим кончился их разговор.
Уж как это царевна сделала, а одна из первых невест и красавиц московских изъявила согласие свое быть женою Брюховецкого.
Пристав Желябужский явился к гетману и объявил:
– Великий государь пожаловал боярина и гетмана, велел ему жениться на дочери окольничего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукого.
Брюховецкий был на седьмом небе: ему отдавали лучшую невесту, царскую родственницу, знатного и доблестного дома Долгоруких.
– С князем Долгоруким, – спросил он, – самому мне договариваться о женитьбе или послать кого-нибудь? По рукам бить самому и где мне с князем видеться? От кого невесту из дому брать, кто станет выдавать и на который двор ее привезть? На свадьбе у меня кому в каком чине быть? А я был надежен, что в посаженных отцах или в тысяцких будет боярин Петр Михайлович Салтыков, и о том я уж бил ему челом. Да в каком платье мне жениться, в служивом ли, или в чиновном московском? А по рукам ударя, до свадьбы к невесте с чем посылать ли, потому что, по нашему обыкновению, до свадьбы посылают к невесте серьги, платье, чулки и башмаки. Великий государь пожаловал бы меня, велел мне об этом указ свой учинить.
Сватовство это затянулось, а между тем у Долгоруких пошли обеды и празднества, и у боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, известного тогдашнего героя-генерала, малороссы перепились и чуть-чуть не подрались с войсковым писарем Шакеевым.
Это кончилось скандальным процессом в Малороссийском приказе и ссылкой Шакеева.
Из Малороссии между тем вести приходили дурные, и оттуда требовали возвращения гетмана. Нужно было брак отложить и возвратиться восвояси, тем более что невеста решалась выйти замуж при установлении хотя бы временного перемирия и порядка в Малороссии.
Брюховецкий поэтому стал собираться в дорогу. В это время зашел к нему Марисов.
– Я чул, гетмане, що вы до дому?
– Да, сердце, голубко, до дому…
– А Никон з вами еде?
– Ни.
– А вы казали царю?
– Ни.
– Значит, вы его, дядька, не визьмете з собою?
– Ни.
– Да вы дали слово.
– Яке?..
– Слово, що вин поиде з вами.
– Щось запамятовал?.. Колы я дав слово?
– Мини… забулы, дядька?..
– Выбачайте… да я був тогда пьян… Ничого не знаю… Да и знать не хочу… вин с царем як собака гризется, а наша хата з краю: где двое дерутся, там третьему зась…
Марисов понял его еще прежде и нисколько не удивился его уклончивому ответу.
Он простился с ним и ушел.
Спустя несколько часов об этом узнала уже царевна Татьяна Михайловна от инокини.
– Так и он не увидит своей невесты, как своих ушей, – сказала она. – Будет у него, как в сказках говорится: по усам потекло, а в рот не попало.
XXVIIГрамота Никона патриарху Царьградскому
Узнав от Марисова, что Брюховецкий отказался взять его с собою, Никон упал духом.
– Все против меня, – воскликнул он. – Уж кто-кто, а хохлы должны бы были быть мне признательны. Я всегда отстаивал их права; а во время польских волнений открыл я им свободный вход и въезд во все наши земли, открыл их духовенству все наши монастыри, раздавал всегда места их святителям… Наконец, не их церковь присоединил к своей, а напротив, свою церковь присоединил к их… И за спасибо они не хотят даже дать уголка в своих монастырях Никону; не хотят довести до Киева, чтобы я мог съездить в Царьград к патриарху, просить его защиты и заступничества против бояр.
В это время вошел к нему служка его, Иван Шушера[44].
– Кстати ты, Иван, пришел, – сказал Никон. – Мне совет твой нужен.
Он рассказал о поступке Брюховецкого.
– Теперь, – кончил он, – как бы найти, кого бы можно послать в Царьград.
– Да ехать я-то берусь, уж вернее меня человека не найдешь, – обиделся Марисов. – Да лишь бы кто взял с собой в Киев, а там перевалим дальше. Вот кабы кто из людей обозных Брюховецкого да взял меня, – спасибо бы сказал. Мне самому непригоже идти в их стан: ведь, пожалуй, на гетмана самого наткнешься…
– Так я пойду, – сказал Иван Шушера.
– Но ты, Федот, вот что подумай. Как попадешься, так ведь горе тебе: и пытки, и, быть может, лютая казнь ждет, – встревожился Никон.
– Живым себя не дам, дядюшка, – перекрестился Марисов.
– Нет, уж лучше грамоты не пошлю в Царьград.
Он отпустил верных своих слуг. Но на другой день явился к нему Марисов, валялся у него в ногах, целовал руки и ноги и молил послать его к патриарху.
Долго Никон не соглашался, но отчаяние и решимость Марисова были так естественны и так убедительны, что патриарх послал Шушеру и велел устроить отъезд его в Киев.
Шушера отправился в Малороссийское подворье.
Отъезд Брюховецкого предполагался в тот же день, а обоз должен был выступить немного позже.
Для Брюховецкого и его свиты были изготовлены экипажи и верховые лошади, и все это с легким обозом должно было единовременно тронуться из Москвы.
На подворье была страшная суматоха: конюхи перебранивались с казаками, начальство с подчиненными, каждый торопил и ничего не делал, за исключением черного люда. Наконец, вся эта орда устроилась и, вместе с выходом на крыльцо гетмана, вскочила на лошадей и тронулась в путь.
Шушера, присутствовавший здесь, удивился одному: сколько добра всякого они вывозят из Москвы.
Когда же поезд отъехал от подворья, он попросил указать ему одного из обозных голов.
– А вот Кирилла Давыдович из Василькова, – указал ему на плотного и рослого казака мальчик, которого он спрашивал.
Шушера подошел к казаку и, приподняв немного шапку, обратился к нему:
– Дядюшка, уж вы помилуйте, что я к вам…
– А що маете?
– Ведь вы из Василькова, Кирилла Давыдович?
– Васильковский.
– Видите, целый свет знает вас, вот и я знаю… А имели вы, дядька, племянника?
– Як же, мал… Да ляхи узяли в плин, да так и згинул, – махнул он рукою.
– А коли он не пропал, да в живых?
– Слухайте, хлопци, – крикнул радостно Кирилл к обозной прислуге, – чулы вы?.. Да вот москаль каже, что мий-то Трохиме, – казак, выбачайте… да в живых… вы знали его, хлопци?
– Ни, не знали, да бравый був казак… и чулы мы, як вин невирные и ляцкие головы сик.
– Где же вин? – крикнул радостно казак Кирилл.
– Ладно, покажем, – произнес сквозь зубы Шушера. – А теперь, дядька, я проголодался: пойдем в кабак, да там малую толику пропустим на радостях магарыча. А там я тебе все порасскажу.
Зашли они в ближайший к подворью кабак и, усевшись за штофом, повели беседу.
– То от мене магарыч, – заметил казак, – во здравие живым, а умершим царствие небесное. – И он огромный стакан пропустил сразу в глотку.
– А я за ваше здравие, дядька… Да вот что, Кирилл Давыдович. А что вы возьмете за провоз племянника в Васильков? Он человек денежный, и с него взять-то можно.