– Як же то да з племянника…
– Ничего, дядька, я скажу, что я-де заплатил за него.
– Добре… Да що взять?.. Пятьдесят карбованцев, да пятьдесят злотых, да пятьдесят грошей.
– Эх, дядька, уж много-то вы заломили сразу.
– Ну, добре… Я ж так, що племянник… Его батька держит мою двоюродную. Ну, уступлю пятьдесят карбованцев, пятьдесят злотых, а уж гроши… Бог з тобою…
Вынимает Шушера огромный мешок, отсчитывает пятьдесят серебряных новеньких рублей и пятьдесят польских пятиалтынных.
– Яке добро… яке добро… – разбежались глаза казака при виде новеньких рубликов.
Он загромастил их и в кожаный свой мешок опустил в порядке.
– То буде жинце, – говорил он, укладывая рубли, – а то диткам на всяку всячину, – указал он на пятиалтынные.
Когда он окончил это дело и кошелек его опустился, как в пропасть, в карман его широких шаровар, Шушера налил по большому стакану водки, и они осушили штоф.
Шушера велел подать и другой штоф. Когда его подали, он спросил:
– А как вы, Кирилла Давыдович, поедете?
– Пойдут, – сказал он, – два обоза: один с поклажею, другой с киньями. Я с киньскими.
– Значит, вам нечего первого дожидаться.
– Ни, гетман наказал поспешать с киньми: дома отдохнуть.
– Да, я забыл, дядька, як зовут вашего племянника.
– А я не казав?
– Ни…
– Трохиме… да Трохиме…
– А мой-то – Федот…
– Як?.. Да ты казав, що то мий, мий Трохиме…
– Вижу я вас бравого казака, точно такой, как мой. Ну и думаю, должен быть его родич аль дядя… Жаль… так уж пожалуйте деньги назад.
– Шкода!.. Як то можно… таке добро… Жинка и дитки що скажут?
– Нечего делать, дядька, ведь мой-то Федот, а ваш Трохиме.
– Нехай твий буде Трохиме… Нехай буде мий… Мини буй-даже.
– Коли так, ладно… Завтра я с ним к вечеру приеду к тебе.
– Добре! Нехай каже, що вин мий племянник.
– Ладно.
Они выпили еще по стакану и расстались.
На другой день к вечеру явились Шушерин и Марисов в Малороссийское подворье.
Встреча Марисова и Кирилла была точно долго не видавших друг друга родственников, и расспросам не было конца, так что спутники-казаки Кирилла и не заподозрили ничего.
На другой день, часов в девять, обозы должны были тронуться из Москвы.
Шушерин переночевал с Марисовым в подворье и рано утром, простившись с ним, пустился обратно в Новый Иерусалим.
В то время, когда он выходил из подворья, у ворот ему повстречались Мошко и Гершко. После историй, затеянных ими у патриарха, они поселились в Москве и занимались здесь разными гешефтами с боярами, которых они обирали.
Теперь они набрали много писем в Москве к разным лицам, проживавшим в Украине, и посредством малороссийского обоза хотели их отправить туда.
– Мошко, чи ты бачил? Шушера був тут…
– Бачил, Гершко.
– Буде, Мошко, гешефт: вин здесь мабудь от Никона.
– Мабуть.
Они вошли в подворье, нашли одного из обозных голов и начали с ним торговаться насчет доставки писем.
Одно письмо было от Мошки в Васильков, к его родственнику Нухиму.
– А кто поеде в Васильков? – спросил он.
– Вот дядька Кирилл да его племянник Трохиме. – И ему указали на стоявших в отдалении Кирилла и Марисова.
Мошко подошел к казакам и стал Кирилла просить взять с собой письмо.
– А вот, – сказал тот, – мий племянник поедет прямо в Васильков, а я в Чигирин, к гетману.
Марисов взял письмо и обещался передать его еврею Нухиму.
Когда Мошко и Гершко вышли из подворья, они прямо направились к Малороссийскому приказу.
Они там бояр не застали, и им сказали, что Салтыков бывает лишь раз в неделю в присутствии, по средам.
В среду явились евреи в приказ и объявили государево дело. Они рассказали, что племянник Никона, служащий у дяди в боярских детях, Марисов, без ведома Малороссийского приказа отъехал в Малороссию, в Васильков.
Бояре потолковали между собой и решили, что тот уж в пути, а потому следует лишь Брюховецкому и воеводам дать знать об его задержании и о присылке в Москву.
Тотчас же с гонцом полетели такого содержания грамоты в Малороссию.
Между тем почти после двухнедельного пути конный воз казака Кириллы въехал со стороны Киева в Васильков.
Старый город не был расположен, как теперь, внизу на равнине, а на возвышенности, по дороге в Белую Церковь, и был сильно укреплен земляными валами и рвами.
Казачьи хаты с фруктовыми садами и огородами ютились за валом, и посреди города, на площади, виднелись еврейские дома с крытыми заездами.
У одной из хат, окруженной хозяйскими постройками и скирдами хлеба, соломы и сена, остановился казак Кирилл.
Из избы показались старик отец его лет восьмидесяти, жена его, молодица лет тридцати, и несколько белоголовых девочек и мальчиков.
Кирилл поцеловал у отца руку, а жену и детей он долго тискал в своих объятиях.
– Оце мои казаки… мои есаулы и полковники, – пошутил Кирилл. – Батька, то мий гость… Поступите в хату…
Он повел гостя в хату. Молодица успела уже вперед забежать в хату и подала хозяину хлеб. Тот взял хлеб и подал его гостю.
После этого приветствия хозяйка стала из печи ставить разные горшки на стол, но все же казалось ей мало, и она развела огонь в печи.
Пока хозяйка возилась со стряпнею, Кирилл с Марисовым вышли из хаты и убрали лошадей.
Когда же они возвратились в хату, там был уже обильнейший ужин: и вареный жидкий горох со свиным салом, и вареники, и курица жареная, а самое главное – целое барильце (бочоночек) доброй старки и основательный стаканчик. Хозяин совершил все церемониалы угощения водкою, то есть поклонился гостю и всем присутствовавшим и, отпив немного и долив из бочонка, поднес гостю, потом отцу и жене.
Потом пошла еда, но повторялась церемония водкой очень часто, так что к концу обеда все сделались разговорчивы.
Хозяин рассказывал своей молодице и отцу о Москве и ее диковинках, и о гостинцах, какие он привез оттуда.
Молодица и дети ее давно поглядывали искоса на привезенные мужем тюки, но из вежливости, ради гостя, не хотели показать любопытства.
Марисов догадался, в чем дело.
– А я, – сказал он, – увязывал тюки, я и развяжу.
Он поднялся с места и раскрыл тюки…
Молодица бросилась вынимать оттуда вещи, и восторгу не было конца. Ей муж привез на голову платки, на юбки и кофты разной материи, а детям – сукно на казакины, сапоги и казанские мерлушки на шапки. Отца он тоже не забыл: ему был пояс и сапоги.
Все это рассматривалось, примерялось, а маленький люд пищал и плясал, в особенности когда отец вывалил груду Вяземских пряников.
Провозились они так до поздней ночи, и когда легли спать, то Кирилл и Марисов скоро заснули. Зато вся казачья семья, возбуждаемая подарками и московскими диковинками, ворочалась на своих ложах, и один мальчик даже с криком и плачем проснулся: ему снилось, что соседний мальчик-шалун отобрал у него прекрасные сапожки, привезенные ему отцом.
Мать встрепенулась, зажгла каганец, и мальчуган до тех пор не угомонился, пока она не показала ему его сапоги. Будущий полковник схватил сапоги в объятия и тут же крепко заснул.
На другой день, едва стало светать, вся казачья семья была уже на ногах.
Зима на дворе стояла крепкая, морозная, и свету было много.
Порасспросил Марисов, где живет Нухим, и отправился к нему с письмом от Мошки.
«Благо, – думал он, – порасспрошу его, как попасть в Молдавию, а оттуда доберусь и до Царьграда».
Пришел он к Нухиму. Лучший заезд принадлежал ему.
Нухим был высокий и худощавый еврей средних лет. На нем был нанковый черный, длиннополый, двубортный сюртук; на голове соболья шапка; на ногах белые тонкие чулки и башмаки. Он только что возвратился из школы, и на лбу его красовалось богомолье, а на плечах талар.
Встретил он вежливо казака Трохима, как представился ему Марисов, взял от него письмо Мошки и, прочитав его, сказал:
– Чудной мой Мошка: вин думае, что москали здесь навики засядут… и хочет вин для бояр маетности купить… И мене в спилку кличит… А вы звиткиля? – обратился он к Марисову.
– Я шляхтич, казак подольский… Був в полону у москалей, да дядька выручил… Я у самой границы… молдавской…
– Добре… так щожь? Вам подводы треба?..
– Ни, давайте з товарами…
– Добре, и то можно… На ярманку в Броды и Лемберг идут наши купцы… писле нидили…
Нухим объявил, что он устроил ему попутчиков за то, что он привез ему письмо от Мошки.
Несколько дней спустя к нему зашел Нухим и объявил, что попутчики имеются. Собирается целый караван евреев выехать вместе, и так как дороги небезопасны, то они очень рады, что будут иметь казака с собою.
Марисов обрадовался.
«Кажется, доберусь до Молдавии, – думал он, – а там, что Бог даст».
Начал он снаряжаться в путь, а хозяин его выехал в Чигирин, к гетману.
Несколько дней спустя Нухим к нему зашел и объявил, что на другой день до света евреи выезжают, и советовал, чтобы он с вечера с вещами явился к главному купцу Хаиму, его соседу, где соберутся все сани евреев.
Марисов простился со своими хозяевами и отправился к Хаиму.
Хаим накормил, напоил его и уложил на почетном месте спать.
Ночью его что-то душит и давит, он просыпается и – не верит глазам: руки и ноги у него скручены, и человек десять драгунов со зверскими лицами требуют, чтобы он следовал за ними.
XXVIIIСтрастотерпец Федот Марксов
В санной кибитке мчат драгуны Марисова, сначала в Канев, а там в Чигирин. Здесь они прямо привозят его в гетманскую канцелярию, к писарю войсковому Степану Гречанину.
Гречанин видел Марисова в Москве, когда он посещал гетмана, и узнал его.
– Що вы наробыли! – воскликнул он. – Царь отписуе грамоту: вас задержать и отправить назад до Москвы.
– Ничего я никому не сделал, в царской службе не служил и могу себе ехать, куда мне угодно: никто возбранить мне не вправе.