Лето окончательно ее укрепило, но 6 августа было для нее роковым.
По тогдашнему обычаю, во время водосвятия, или, как тогда говорилось, в день иордани, эта иордань устраивалась для царя на Москве-реке, под Симоновым монастырем.
Для царицы же приготовлялась иордань в селе Рубцах, в прудах, ныне Покровская улица.
Не быть на иордани, не погрузиться в воду в этот день – значило не только оскорбить народное чувство, но и лишиться благодати Божьей…
Никакая непогода никогда не мешала исполнению этого религиозного обряда.
Иордань была тогда торжеством из торжеств, и для исполнения его на Москву-реку стекались все мужчины Москвы, а на пруды – все женщины.
Еще с рассвета стекался поэтому народ на эти места, чтобы после водосвятия погрузиться трижды в воду.
Марья Ильинична хотя чувствовала, что она больна, но мысль, что, быть может, самое погружение в воду исцелит ее, как исцеляла силоамская купель, ободряла.
Молилась у ранней обедни царица, просила себе исцеления, потом с огромным поездом, со всеми сестрами брата, с дочерьми и придворными боярынями и остальным женским персоналом двора отправилась из Коломенского дворца в село Рубцово.
Здесь имелся дворец, в котором царица со всем теремом должна была после иордани обедать.
Обряд погружения производился таким порядком: женщины раздевались и входили в воду и стояли все время по колено, пока шла церковная служба; когда же священник троекратно погружал крест в воду, тогда и все женщины погружались трижды.
Стояние было довольно продолжительное, а тут на беду день этот был необыкновенно холодный, так как несколько дней шли дожди и со стороны Новгорода был резкий ветер.
Находясь в воде, еще до погружения, царица почувствовала себя нехорошо: ею овладели лихорадочная дрожь и кашель.
После погружений ее вынули из воды совсем посиневшею, поспешно одели и увезли во дворец. Потребовала она старого меда и выпила, но озноб не прекращался, так что она не вышла даже к праздничной трапезе.
После обеда поезд ее возвратился в Коломенское село, и она тотчас легла в кровать.
Она сильно заболела и проболела до осени, но с переездом в Москву ей сделалось легче, однако же она более не являлась никуда.
Ко дню 25 сентября, то есть ко дню представления святого Сергия, она, бывало, совершает с царем шествие в Троицкую лавру, но в этот год она не могла этого сделать, и царь совершил это шествие без нее.
Царица хотя и поднялась на ноги, но с каждым днем таяла и таяла.
Дотянула она так до марта: в кровати она не лежала, а сидела на диване.
В среду, на второй неделе поста, в четыре часа дня царица потребовала своего духовника, чтобы он исповедовал и приобщил ее.
Духовник явился, отслужил вечерню, потом исповедовал и приобщил ее.
– Теперь, отец Лукьян, соверши надо мною елеосвящение.
– Разве ты чувствуешь себя так дурно? – спросил духовник.
– Чувствую, час мой настал… Соверши скорее обряд… Да позвать царя, его сестер и детей моих, также моих родственников.
Духовник, совершил елеосвящение, исполнил приказ царицы.
Вся ее семья собралась перед ее спальнею. Первый вошел к ней царь; она указала ему место на диване. Тот сел и взял ее за Руку.
– Прости, – сказала она, – коль я тебе не угодила чем ни на есть… аль сделала что-нибудь злое… После меня не тоскуй, не горюй, береги свое здоровье. Коль пожелаешь, так женись, только в обиду моих детей не давай: мачехи все злые. Еще бью челом: проклял нас Никон, так ты упроси святейшего простить нас и пущай молится обо мне и моих детях. Я-то всегда его любила и не я его осудила.
После того вошли к ней сестры царя и ее дети.
С каждым она поговрила, каждому сказала несколько слов.
Вся семья, таким образом, окружила ее, и она как будто стала засыпать; вдруг она очнулась и, вздрогнув, обвела всех глазами: вся семья стояла на коленях и молилась об ее исцелении.
– Аминь, – произнесла она, упала на подушки и вытянулась…
В 6 часов ее не стало.
Плач, рыдания и вопли огласили терем, а царя почти без чувств увели в его опочивальню.
Царицу обмыли, одели парадно, набелили и нарумянили, снесли в Золотую палату и положили на стол, покрытый черным сукном.
Обставленная свечами и покрытая парчою, она похожа была на сказочную спящую царевну.
У ее изголовья архимандрит читал Псалтырь, а придворные, мужчины и женщины, в черных одеждах, то приходили, то уходили, поклонившись ее праху.
На другой день, по обычаю, она должна была быть похоронена в усыпальнице цариц, в Вознесенском монастыре, находившемся в Кремле неподалеку от царских палат.
Патриарх наш и один из восточных патриархов, множество архиереев, архимандриты и почти все московское белое духовенство явились на погребение.
Когда отслужена была панихида в Золотой палате, царицу положили в гроб, который перенесен в придворную церковь родственниками царицы и первыми боярами. Здесь отслужена обедня и панихида, и затем те же лица понесли гроб в Вознесенский монастырь.
Царь и царевич Алексей Алексеевич проводили гроб до кладбища и рыдали.
Народ, и в особенности нищие, которым покровительствовала царица, шли за гробом с громкими воплями: им казалось, что с ее погребением и они обречены на голодную смерть.
Узнав о смерти царицы, патриарх Никон сильно сокрушился душою, постился, молился и плакал, говоря:
– Быть беде, быть беде… Ждет нас еще много горестей…
Вскоре прибыл в Ферапонтов монастырь Родион Стрешнев с деньгами и просьбой царя поминать царицу.
Никон обиделся, денег не взял и сказал:
– Я и так молюсь за царицу и за ее детей…
Потом он, помолчав, продолжал:
– Быть еще большей беде… Будет еще и другая смерть… и смуты… гиль. Так поведай великому государю – судьбы Божии неисповедимы.
XXXVIIIНащокин и Хитрово
Когда двор заметил, что царица Марья Ильинична начала сильно хворать, многие из бояр поняли, что с ее смертью произойдет перемена в государственном управлении, а потому каждый из них начал группироваться у той личности, какая, по его мнению, должна была сделаться центром тяготения.
На примете у всех были Хитрово и Нащокин, но и эти старались на всякий случай залучить к себе побольше сподвижиков.
Дружба Хитрово, Стрешневаа и Алмаза сделалась еще сильнее.
– У меня был сегодня Матвеев, – начал он, – и жаловался на Нащокина. Боярин Афанасий стал-де теснить голландцев и во всем предпочтение отдает англичанам, – а голландцы нас снабжают и порохом, и пушками, и солдатами.
– Что же делать? – спросил Стрешнев.
– Да ничего. По-моему, так нужно Нащокина прогнать, а это возможно, коль вернуть Никона…
– Да ведь его на патриарший престол вновь не посадишь? – заметил Алмаз.
– Коли этого нельзя, так пущай здесь живет, на Москве, на покое, в монастыре, и это будет довольно, чтобы аль прогнать, аль обессилить Нащокина. Гляди, ведь он завладел всем, – вздохнул Хитрово; потом, подумав немного, он продолжал: – Крутенек святейший, да честен и бескорыстен…
– Да, гордый и непреклонный, – заметил Стрешнев.
– Такой-то и нужен теперь. Ведь быть беде, коли царица умрет да Нащокин женит царя, да еще на своей родственнице… Пропадем мы все, – разгорячился Хитрово.
– Оно-то так… но что делать? – вздохнул Стрешнев.
– А я так думаю: уж лучше Матвеев, чем Нащокин. Матвеев и умен, и покладист… Пущай он и отыщет тогда царю невесту. Ты бы, Хитрово, с ним побалагурил, – заметил Алмаз.
– Побалагурить-то можно, но чур между нами. Нащокин – точно чутье собачье у него: коли узнает, так он такие подвохи учинит, что взорвет нас на воздух. – И с этими словами Хитрово простился с друзьями и они разошлись.
В то же самое время Нащокин сидел в своем кабинете и думал думу:
«Царь меня слушался доселе, да голландцев не хочет он притиснуть – значит, мое слово у него ничто… Силен у него вертопрах Хитрово и недаром заговаривает теперь с ним о Никоне… Хотят они Никона вернуть: тогда прости прощай и моя сила, и все мои затеи… и мой многолетний труд. Не уступлю я так мою славу, мою честь и все, что сделал: я – не Никон. Я начну с того, что поссорю тебя, святейший, и с Ртищевым и с Хитрово… поссорю так, что упрячут они тебя, где Макар телят не гонял…»
Он ударил в ладоши, вошел служка.
– Пришел из Воскресенского монастыря черный поп Иоиль?
По роже продувная штука и, кажись, на все готов.
– Давно ждет.
– Зови его.
Вошел Иоиль и, поклонившись низко Нащокину, остановился в дверях.
– За то, что освободил тебя от расстрижения, за твои проделки с Никоном, хочешь сослужить службу и мне и Никону… за что тебе и почет и деньги?
– Тебе и Никону, боярин, готов служить.
– Ты ведь знаешь, что Богдан Матвеевич Хитрово враг Никона?
– Знаю…
– Тебя называют звездочетом?..
– Да, люди так бают, да я только лечу: я знахарь.
– Прекрасно! Вот и передай Никону, что тебя-де просил Хитрово дать ему приворотный камень, чтобы царя волшебством к себе приручить, а Никон пущай-де государево дело объявит.
– Пущай так, как соизволит боярин.
– Так ты ступай на Кирилловское подворье, там познакомься с чернецом Флавианом, да порасскажи ему, а тот пущай едет к Никону в Ферапонтов монастырь…
С этими словами Нащокин сунул ему в руку увесистый кошелек.
Иоиль отправился в Кирилловское подворье и, найдя старца Флавиана, рассказал, в чем дело, и, дав ему на дорогу, просил тотчас выехать в Ферапонтов монастырь.
Флавиан, желая посетить и свой Кирилловский монастырь, тотчас выехал туда.
Чернец этот прежде принадлежал к Ферапонтову монастырю, а потому был знаком с Никоном.
Никон попался на удочку: он объявил государево дело и хотел было послать в Москву Флавиана, но пристав Наумов воспротивился этому. Когда же Никон начал делать от себя распоряжения и ругаться с ним, тогда он велел на него надеть цепи, запер келью и поставил у окна семь челов