Хотел Стенька положить голову свою за овцы, но образ несчастной персиянки не оставлял его, и он, отвергнув брак, венчал казаков, обводя их с невестами вокруг дерева, причем пелись только свадебные песни.
«Коли я, да атаман, совершил такой грех, – думал он, – так пущай мы все грешны».
Когда же боярство узнало, что в лагере Стеньки произносится имя Никона, они передали об этом царю, и Никона еще крепче стали запирать в келью и разобщили со всем светом.
XLIIНаталья Кирилловна Нарышкина
После смерти царицы Марьи Ильиничны хозяйкой царского терема сделалась царевна Татьяна Михайловна.
Царские дочери имели в это время следующий возраст: Евдокия – двадцати двух, Марфа – шестнадцати, Софья – двенадцати, Екатерина – десяти, Мария – девяти, Феодосия – шести лет.
Старшие дочери усопшей и сама царевна Татьяна были против нового брака царя, вот почему на новый год, то есть 1 сентября 1669 года, она имела следующий разговор с Анной Петровной Хитрово, мамкой нового наследника престола Федора.
– Слышала ты новость, – говорила раздраженно царевна, – братец затеял женитьбу. Смотрины назначил к февралю… племянницы мои ревмя плачут: дескать, не хотим мачехи. Покойная матушка говаривала: коль будет мачеха, добра не ждать.
– Да ведь царь-то не бог знает как стар, – молвила уклончиво Хитрово, – ему и сорока нетути… а кровь так и брызжет из щек…
– Оно-то так, да не к слову, уж оченно он разжирел, – вздохнула царевна. – Люблю-то и я его без души, да чего боюсь: кабы к нему не влез тестик облыжный. Братец мой покладист; ну и учнет всем ворочать, да и сживет всех наших родственников со свету, а мачеха загрызет и племянников и нас с тобою, Анна Петровна.
Была это святая правда, но Анна Петровна смолчала и только произнесла, крестясь набожно:
– С нами силы небесные.
Помолчав немного, Татьяна Михайловна взяла ее за руку и сказала:
– Ты, Анна Петровна, теперь наша мать, и на душе твоей будет грех, коли нам не поможешь. Коли будут смотрины, ты учини так, чтобы царю ни одна не была годна…
– Учинить-то учиним, да и у тебя, царевна, все в руках: хозяйка ты теперь в тереме, а царь души в тебе не чает.
– Боюсь я, что тут не послушается… Гляди, все боярство поднялось, и пришлют они видимо-невидимо невест.
Этим окончился их разговор, но обе приняли тайное намерение постараться во что бы то ни стало если не расстроить свадьбы, то, по крайней мере, отложить ее на неопределенное время.
Татьяна Михайловна однако же отгадала: с Покрова до февраля явилось в Москву на смотрины восемьдесят невест. В Золотой царицыной палате их осматривали и все они не попали наверх.
Ликовал и торжествовал терем и считал уж победу за собою, как совсем нежданно Матвеев привез из своего дома воспитанницу свою, Наталью Кирилловну Нарышкину, с указом великого государя: без смотрины-де взять ее наверх, то есть как кандидатку на невесты.
Наталья Кирилловна произвела сильное впечатление на терем: стройная, как тополь, с выразительными умными глазами, с темно-каштановыми волосами, с прекрасными зубами и немного смуглым лицом, ненабеленная и ненарумяненная, в возрасте уже возмужалая, то есть за двадцать лет, она была необыкновенно эффектна.
Сделайся она в обыкновенном порядке, по избранию терема, царской невестой, она стала бы его идолом, а тут, никем не знаемая, худородная, да еще воспитанница худородного Матвеева, она встречена наверху верховыми боярынями и всем теремом хотя вежливо, но сухо.
– Вот-то напасть, – кипятилась царевна Татьяна Михайловна, зазвав в тот же день к себе Хитрово, – с этой-то стороны и не ожидала я. Спрашивала братца, а тот говорит: «Знаю я еще из-под Смоленска Наташу… На руках ее носил в лагере… Потом из виду упустил. А теперь захворал Артамон Матвеевич, и я его посетил… Гляжу, а за ним ухаживает девица в покрывале. – «Кто она?» – спрашиваю я; а он в ответ: «Помнишь, великий государь, девчурку Наташу в смоленском лагере, – вишь, какая выросла». – «Ну, – говорю, – хочу я чествовать ее…» Ушла Наташа, принесла серебряные чарки да заморского вина, ну и чествовал я ее: в ноги поклонился да облобызались… Как подняла она покров, так сердце мое забилось и выскочить хотело, а в ушах точно кто шепчет: это твоя судьба, сам Бог ее послал».
– Коли судьба, так Бог благословит, – молвила Анна Петровна.
– Ах, Анна Петровна, покладиста ты стала; а по-моему, коли восемьдесят невест спустили, да почище смолянки, так и ее сплавить-то надоть.
– Коли твоя воля, царевна… но как-то и сплавить?
– А вот ты сходи в Вознесенский монастырь да скажи – по моему указу, да пускай-де старица Егакова привезет ко мне сиротку Авдотью Ивановну Беляеву, да поскорей.
– Слушаюсь, царевна, сейчас же туда.
– Да зайди к царю и проси, пущай-де после трапезы ко мне пожалует.
– Беспременно зайду. Твоя воля.
После обеда Татьяна Михайловна сидела в своей приемной на диване, а против нее стояла Беляева. Как воспитанница монастыря, она была в одежде белицы.
Царевна расспрашивала ее о родителях, родственниках и чему училась.
В это время вошел государь и с минуту постоял в недоумении: перед ним находилось какое-то неземное существо… Никогда еще в жизни своей он не видел такой красавицы: темносиние глаза, коралловые губки, свежее и вместе с тем необыкновенной белизны лицо, хотя и серьезное, но доброе и ангельское; к этому присовокупите стройность и формы вполне здоровой и крепкой натуры.
Белица зарумянилась и опустила покрывало.
– Ты, сестрица, звала меня? – произнес смущенно государь.
Царевна сделала знак, чтобы белица удалилась. Сделав низкий поклон царю, она вышла.
– Кто это? – спросил царь.
Татьяна Михайловна объяснила ему, кто она, ее родители и родственники.
– Призвала я ее в терем, – закончила царица, – чтобы оставить ее наверху, как одну из невест тебе.
Алексей Михайлович еще более смутился.
– Благодарю тебя, сестрица, – сказал он, – но я решился… Зачем набирать…
– Свершить надоть обычай, – сухо возразила царевна. – Скажут, женили-де царя зря. Притом воля твоя: отослать можно.
Одно лишь скажу: коль ты ее не захочешь, так отдаришь потом парчою, а суженой дашь ширинку да кольцо.
– Зачем отсылать теперь. Пущай остается… а там как Бог благословит…
Он вышел.
Зажили наверху, в тереме у царевен обе невесты, и те устраивали, чтобы царь мог видеть то ту, то другую.
Но Беляева не хотела показываться без покрова, а Наташа напротив: привыкнув в Смоленске, где она жила со своей семьей, быть без покрывала, охотно показывала царю свое лицо.
Нащокин в это время тоже не дремал: не хотелось ему, чтобы царь женился на девице, покровительствуемой Матвеевым, и вот появился на постельном царском крыльце пасквиль, прибитый к дверям.
Постельное крыльцо ежедневно посещалось и дворянами, и жильцами, и даже боярами, и окольничими, и иным людом, являвшимся за новостями и сплетнями.
Неудивительно, что пасквиль был всеми прочтен, но его сорвали и доставили к царю.
Гнев царя не имел меры и границы: приказал он доподлинно разыскать, кто виновник безобразия, и, по обыкновению, многие были схвачены и пытаны, а истинных виновников не раскрыли.
Вспомнил при этом государь, как расстроили счастье его с Евфимиею Всеволожского и как впоследствии раскрылось, что мнимая ее болезнь произошла от тесной куроны, – и он еще пуще злобился и волновался.
– Коли так, – говорил он, – учиню я иное… Теперь уже вся Москва говорит о Наташе бог знает что… Мы и погодим. Пущай она поживет здесь год, так и Москва тогда умолкнет.
С этими мыслями он отправился к царевне Татьяне Михайловне: ему хотелось знать ее мысли.
Сестра его ходила тоже возмущенная по своей комнате. Когда государь вошел к ней, она после первых приветствий воскликнула:
– Такой мерзости я не ожидала. По правде, не по сердцу мне твоя Наташа… но такой гадости я не ждала, – опозорили девицу перед целым миром… Хотели учинить ей что ни на есть злое, так пущай сказали б, болезнь в ней какая ни на есть, аль зла, аль глупа, а то – что они выдумали, злодеи… Да ведь здесь умысел: опозорить-де ее так, что царь сам не женится.
– Это-то правда… Что-де и бояре и патриарх скажут? Коли у попа жена, да опозорена, так, по-ихнему, и поп не поп, и его отлучают от священства аль от службы.
– Глупости одни, вот что скажу я тебе, братец… Коли поклеп, так и не пристанет… Коли чиста твоя Наташа, так по мне – женись: снимется и поклеп, коли сделается царицею.
– Да баяла ты, что она тебе не по сердцу.
– Не мне же жить с ней, а тебе; а коли сделается царицею, и я любить стану.
– Так что ж, по-твоему, – улыбнулся царь, – по рукам, что ли?
– Нет, братец. Уж ты погоди годик, так замажешь всем рты… А там… понимаешь, коли благополучно… так я и сама сведу ее в баню. А в год приглядись и к Наташе и к Авдотьюшке.
– Молодец ты у меня, – обнял и поцеловал ее царь.
Проходил почти год, Алексей Михайлович был в сильных хлопотах весь 1670 год: он перестраивал все загородные дворцы: в Коломенском сооружал новые хоромы, изящные по архитектуре и русскому стилю, а внутри отделывал их разной работой и позолотой; Преображенское и другие села тоже отделывались, и повсюду иностранцы устраивали сады, парки, цветники.
Делал царь много движения, чтобы немного спустить, как он говаривал, жиру, а потому особенно усердно занялся псовой охотой.
Политические дела были тоже благоприятны: малороссы резались меж собою, и русские вследствие этого вновь укрепились в восточной ее части, сделав им уступки, то есть уничтожив там воеводские и боярские начала. Это же дало возможность царю отделить часть войска для усмирения мятежа Стеньки Разина.
Казна поэтому стала вновь обогащаться сборами с Малороссии, да и царь вновь почувствовал себя на твердой почве, хотя мятеж Стеньки не был еще подавлен.
Прошел год со времени пасквиля, прибитого на постельном крыльце, и ничего не оказалось.