К 1850‐м годам, словно внезапно проснувшись и увидев, какова на самом деле фабричная жизнь, множество реформаторов стали возмущаться тем, что женщин вечно нет дома. Благодаря «защитному законодательству» они сперва устранили ночные смены для женщин, а потом изгнали замужних с фабрик, чтобы их можно было заново научить роли «ангелов очага», сведущих в искусствах терпеливости и подчинения, особенно поскольку работа, ставшая их судьбой, не оплачивалась.
Идеализация «женской добродетели», которая до конца XIX века оставалась прерогативой женщин из среднего и высшего класса, была, таким образом, распространена на женщин из рабочего класса, чтобы скрыть неоплачиваемый труд, которого теперь стали от них ожидать. Неудивительно, что в этот период мы наблюдаем новую идеологическую кампанию, пропагандировавшую среди рабочего класса идеалы материнства и любви, понимавшейся как способность к абсолютному самопожертвованию. Фантина, мать-проститутка из «Отверженных» Гюго, которая продает свои волосы и два зуба, чтобы прокормить младенца, стала истинным воплощением этого идеала. «Супружеская любовь» и «материнский инстинкт» пропитали собой весь дискурс викторианских реформаторов – наряду с жалобами на пагубное влияние фабричного труда на мораль и репродуктивную роль женщин.
Однако регулирование домашнего труда было бы невозможным без регулирования труда сексуального. Как и в случае домашнего труда, характерным для сексуальной политики капитала и государства на этой стадии стало распространение на пролетарских женщин принципов, которые уже регулировали сексуальное поведение женщин в буржуазных семьях. Первым среди этих принципов было отрицание женской сексуальности как источника удовольствия и денежной прибыли для женщин. Важной предпосылкой превращения фабричной работницы – проститутки (то есть в обоих случаях работницы платной) в неоплачиваемую жену-мать, готовую пожертвовать своими интересами и желаниями ради благополучия семьи, стало «очищение» материнской роли от любой эротической составляющей.
Это означало, что жена-мать должна наслаждаться лишь удовольствием «любви», понимаемой как чувство, свободное от всякого желания секса или вознаграждения. В самом сексуальном труде еще больше углубилось разделение труда между «сексом ради деторождения» и «сексом ради удовольствия», тогда как для женщин секс стал все больше связываться с антисоциальными качествами. И в США, и в Англии были приняты новые нормы по регулированию проституции, нацеленные на отделение «честных женщин» от «проституток», каковое различие ранее было стерто привлечением женщин к заводскому труду. Уильям Актон, один из сторонников реформы в Англии, отметил, насколько вредным является постоянное присутствие проституток в публичных местах. Очень важны причины, которыми он обосновал свои мысли:
Моя главная задача состояла в рассмотрении воздействия на замужних женщин знакомства на таких réunions [встречах] с порочным и расточительными сестрами, бахвалящимися тем, что, по их собственным словам, они живут «по первому разряду», то есть принимают внимание мужчин, свободно выпивают, прохлаждаются в лучших заведениях, одеваются богаче, чем позволяет им положение, имеют кучу денег, не отказывают себе ни в одном удовольствии или развлечении, не будучи скованными никакими домашними обязанностями или детьми. Какова бы ни была развязка этой истории, теперешнее превосходство распутной жизни не могло ускользнуть от внимания сметливого пола[267].
Инициатива Актона обосновывалась и другим опасением – распространением венерических заболеваний, особенно сифилиса, среди пролетариата:
Если читатель – благоразумный родитель, он меня обязательно поддержит; поскольку, если бы санитарные меры, мной защищаемые, действовали, разве не беспокоился бы он меньше о развитии своих сыновей с раннего детства и до возмужания? Государственные мужи и политэкономисты уже на моей стороне, ведь разве не ослабляются армии и флот, не изнашивается рабочая сила, не уничтожается даже и население тем злом, против которого я предлагаю выступить?[268]
Регулирование проституции означало медицинский контроль сексуальных работниц, который осуществлялся по образцу, принятому во Франции в первой половине XIX века.
Наряду с этим регулированием, благодаря которому государство при посредстве полиции и медиков стало прямым контролером сексуального труда, мы наблюдаем институционализацию проститутки и матери как отдельных, взаимоисключающих фигур и функций, то есть институционализацию материнства без удовольствия и «удовольствия» без материнства. Социальный курс начал требовать того, чтобы проститутка не становилась матерью[269]. Ее материнство следовало скрывать, выносить за пределы места работы. В литературе того времени ребенок проститутки обычно живет в деревне, под присмотром милостивых опекунов. Тогда как мать и супруга, то есть «честная женщина», должна была смотреть на секс как всего лишь на домашнюю услугу, супружеский долг, которого она не могла избежать, но который не должен приносить ей удовольствие. Единственный секс, дозволенный матери, – это секс, очищенный браком и деторождением, то есть бесконечными часами неоплачиваемого труда, секс без особого веселья и всегда сопровождавшийся страхом беременности. Отсюда и классический образ, переданный нам романами XIX века, – образ женщины, которая терпит домогательства своего мужа, стремясь ни в коем случае не потерять ауры святости, которую общество пожелало водрузить ей на голову.
Разделение сексуального труда и материнства стало, однако, возможным только благодаря тому, что капитал использовал значительное психологические и физическое давление. Судьба незамужней матери, «соблазненной и брошенной», которая вместе с превознесением материнских жертв стала весьма распространенным сюжетом литературы XIX века, служила женщинам вечным напоминанием о том, что нет ничего хуже, чем «потерять честь» и считаться «шлюхой». Но в то же время бичом, который лучше удерживал женщин на их месте, стали условия, в которых была вынуждена жить проститутка в пролетарской среде, поскольку она все больше изолировалась от остальных женщин и подвергалась постоянному государственному контролю.
Однако, несмотря на криминализацию проституции, попытки создать респектабельную семью рабочего класса долгое время ни к чему не приводили. Только незначительная часть мужчин из рабочего класса получала такую зарплату, что их семьи могли жить на одну «мужнину работу», тогда как сексуальный труд оставался наиболее доступной формой дохода для пролетарских женщин, к которому они принуждались неустойчивостью сексуальных отношений, часто оставаясь одними с детьми, которых надо растить. Отрезвляющее открытие было сделано в Италии в 1970‐х годах, когда выяснилось, что до Первой мировой войны большинство детей из пролетарской среды регистрировались при рождении с графой для отца «NN» (nomen nescio, «имя неизвестно»). Работодатели пользовались нищетой женщин, принуждая их заниматься проституцией, чтобы сохранить те рабочие места, которые у них были, или же чтобы их мужей не уволили.
Что касается «честных» женщин из рабочего класса, они всегда знали, что граница между браком и проституцией, шлюхой и респектабельной женщиной весьма тонка. Пролетарки всегда знали, что для женщин брак означал то, что они должны быть «служанкой днем и шлюхой ночью»[270]; если же они планировали уйти из дома, то были вынуждены считаться с нищетой. В то же время конструирование женской сексуальности как услуги и отрицание ее как удовольствия долгое время сохраняло представление о том, что женская сексуальность греховна и что искупается она только браком и деторождением. И именно эта идея создала ситуацию, в которой каждая женщина считается потенциальной проституткой, за которой нужен глаз да глаз. В результате до подъема феминистского движения многие поколения женщин видели в своей сексуальности нечто постыдное и должны были доказывать, что они не проститутки. В то же время проституция, став предметом социального осуждения, который должен контролироваться государством, была признана в качестве необходимого компонента воспроизводства рабочей силы, поскольку считалось, что жена не способна полностью удовлетворить сексуальные потребности своего мужа.
Этим объясняется, почему сексуальный труд стал первым социализированным аспектом домашнего труда. Государственный бордель, casa chiusa (закрытый дом) или maison des femmes, типичный для первой фазы капиталистического планирования сексуального труда, институализировал женщину в роли коллективной любовницы, которая прямо или косвенно служит государству как коллективному мужу или сутенеру. Социализация сексуального труда не только заперла женщин в гетто, где им будут платить за то, что миллионы делали бесплатно, но и отвечала критериям эффективности. Тейлоризация коитуса, типичная для борделя, значительно повысила производительность сексуального труда. Дешевый, легко доступный, спонсируемый государством секс оказался идеалом для рабочего, который, проведя целый день на фабрике или в конторе, не имел времени или сил на поиски любовных приключений и не мог выбрать путь добровольных отношений.
Борьба с сексуальным трудом
Благодаря развитию нуклеарной семьи и супружеского секса началась новая фаза в истории борьбы женщин с домашним и сексуальным трудом. Свидетельство этой борьбы – рост числа разводов к началу XX века, прежде всего в Англии и США и в среднем классе, где первоначально закрепилась модель нуклеарной семьи.
Как указывает Уильям О’Нилл,
До середины XIX века разводы на Западе были довольно редкими событиями; но потом они стали происходить с такой, постоянно возрастающей, скоростью, что к концу столетия юридический роспуск брака был признан важным социальным феноменом