— Some other time, — сказал он, подозвав Яниса. — Some other time.[132]
Артур выпроводил больных и, едва они скрылись, пошёл вниз к набережной, чтоб по пути на виллу выпить чашку кофе в баре у Дмитроса.
Все столики возле бара были заняты. Как всегда, здесь блаженствовали зимующие на острове иностранцы. Слышалась английская и немецкая речь.
Увидев Артура, Дмитрос крикнул:
— Ясос! Момент!
И через минуту вынес на тротуар столик, стул. Потом принёс на подносе чашку кофе, воду и высокий бокал джина с тоником.
— How are you, Arturos?[133] — спросил он, дружелюбно улыбаясь.
— I am OK. Thank you[134], — ответил тот и почувствовал, что устал. Вспомнилось, как пятнадцать лет назад лечил больных в грузинской деревне на глазах множества людей…
Только успел Артур отпить глоток кофе, Дмитрос снова возник в раскрытой двери бара.
— Mr. Arturos! Telephone! Конечно же, звонила Лючия.
— Tezzoro, один час дня! Где ты был? Я телефонировала в дом Манолиса. Ты помнишь? Мы едем к Филиппу?
— Буду дома минут через тридцать–сорок.
— Никуда не иди. Приеду за тобой.
— Хорошо. Только надень что‑нибудь, чтоб не натирало ногу.
Дмитрос взял у него трубку и, опуская её на висящий у стойки телефонный аппарат, заговорщически подмигнул, сказал по–русски:
— Девочка, иди сюда…
Артур поневоле улыбнулся, вышел на улицу к своему столику.
По набережной грохотали тележки. Рыбаки с мотоботов подвозили к рыбному рынку плоские ящики. Во льду сверкала чешуя свежевыловленных рыб. Быстрые тени пролетающих чаек падали то на столик, то на лицо. Было слышно, как в гавани диспетчер объясняется в мегафон с капитаном какого‑то судна.
Вокруг за столиками иностранцы разговаривали, сколько понял Артур, все о том же англичанине, убитом двумя албанцами. Погибшего англичанина он не знал, а этих парней знал, видел, и теперь испытывал боль, саднящее чувство вины. В ушах ещё звучал голос младшего, то как он крикнул: «Владимир Ильич Ленин!»
И опять все, чуть не разинув рты, глазели, как он садился в машину подъехавшей Лючии. «Теперь будет свежая тема для пересудов», — подумал Артур, в то время как она хозяйским жестом положила его ладонь на своё колено.
Минут сорок они ехали по горному шоссе, то удаляясь от моря, то приближаясь к нему.
— Голодный? — спросила Лючия. — Филипп и Поппи приготовили нам большой обед.
— А кто этот мальчик? Как его? Микаэл. Где его родители?
— В Монсе, в Бельгии. Там все нехорошо. Отец алкоголик, мать лечится у психиатра. В прошлом году Филипп забрал его сюда. Это тоже нехорошо. Учится дома. Растёт без детей. Иногда оставляют у меня. Как маленький старый человек.
— Кто они тебе, Филипп и Поппи?
— Я им плачу, они мне служат. Много работы, особенно с апреля до сентября. На сезон приходится нанимать ещё восемнадцать — горничные, электрик, повара, садовник. В сезон отель полностью занят. Сто апартаментов.
— Интересно, сколько надо платить за одни сутки?
— Самый дешёвый апартамент — пятьдесят долларов.
Лючия свернула налево. Машина с выключенным двигателем беззвучно съехала по пологому спуску к обрамлённому живописными скалами заливу.
Сахарно–белое сооружение причудливой архитектуры — с арками, колоннами, длинными лоджиями — поднималось от расположенного у подножья парка с бассейном почти до самой вершины горы.
Лючия снова включила двигатель. Они медленно ехали над пляжем по аллее мимо пальм и кипарисов. Издали стало видно, что в конце её у деревянного домика встречает все семейство — Филипп, Поппи и Микаэл.
— Как называется отель? — спросил Артур. — ”Дольче вита»?
— Нет, — улыбнулась Лючия. — «View of the sea», на твоём языке это, может быть, будет «Вид на море». Он приносит больше миллиона долларов за сезон. Поэтому не приходится брать основной капитал в банке. А там идут проценты. Теперь понимаешь, caro mio, почему ты и я всегда богаты? Надо быстро лететь в Афины, что‑то делать с твоим паспортом, в мае поплывём на яхте в Париж. Или — куда захочешь.
После действительно обильного обеда, в конце которого на десерт были поданы зимние груши и свежая клубника из Африки, Лючия с Филиппом направились в административный отсек отеля заняться бумагами. Лючия всячески настаивала, чтобы и Артур был с ними, хотела постепенно подключать его к ведению дел.
Он наотрез отказался.
— Ты ведь знаешь, почти не понимаю английского, тем более — греческого. Что я пойму в этих бумагах? И пошёл с Поппи и Микаэлом мимо длинной веранды под навесом, забитой высокими штабелями столиков и стульев. Летом в хорошую погоду здесь кормили постояльцев. Поппи углядела, что после недавнего снегопада навес в одном углу просел, извинилась, побежала в отель к Лючии.
Микаэл куда‑то звал, манил. Артур подчинился, свернул с выложенной плитами дорожки, и они пошли по зелёной траве.
Вершины гор истаивали в синеве неба, слепило море, впереди по каменистому плато человек с посохом гнал стадо белых коз к ферме, окружённой загоном из жердей. И вновь волна нежности поднялась в Артуре. «Greece, — прошептал он. — Greece…»
Микаэл вопросительно взглянул снизу вверх маленькими глазками. Артур погладил его по макушке. Пастух поднял руку с посохом, крикнул:
— Ясос, русос!
— Ясос, — поклонился Артур.
«Господи, Господи мой, Иисус Христос, — молился он, пока пастух загонял стадо в раскрытые ворота фермы. — Зачем Ты сделал так, что меня знают уже на всём острове? Зачем этот отель? Неужели Тебе на самом деле угодно, чтоб я остался здесь, владел всем этим?.. А может, показываешь мне то, к чему нельзя стремиться?»
Микаэл манил войти внутрь. Артур шагнул за ним из ослепительного света дня в сумрак помещения, где под потолком тускло горело электричество. Увидел отдельный загон, в котором расхаживали два павлина — роскошный самец и самка.
Довольный произведённым впечатлением, Микаэл протянул к Артуру ладонь. Тот не сразу сообразил смысл этого жеста. А когда понял и положил в ладонь пятидесятидрахмовую монету, настроение его испортилось.
Вечером, возвращаясь с Лючией на виллу, он смотрел на мелькающие за окнами «фиата» горы, заливы, заколоченные таверны, запертые отели и думал о том, что всё это, конечно, расценено, измерено в долларах. И, может быть, только заблиставшие в небе созвездия пока ещё никому не принадлежат. Кроме Бога.
— Помнишь, говорила, хочешь пойти со мной в церковь? Завтра воскресенье.
Лючия кивнула.
…Утром Артур еле её добудился. Она долго мылась в ванной, долго собиралась. По дороге в город остановилась у бензоколонки, чтобы заправить машину. Когда выехали из путаницы узких улиц на солнечную площадь над морем, где высилась церковь, служба уже началась.
Войдя в храм, Артур и Лючия остановились посреди прохода. Мужчины стояли справа, женщины слева. Белые клубы ладана, прорезаемые солнечными лучами, поднимались к верхним окнам.
Разряженные горожане исподволь оглядывались на прибывших. Даже патер Йоргас, нараспев читавший молитву у открытых царских врат, на миг запнулся.
— Иди туда, где женщины, я пойду направо, — шепнул Артур. Но Лючия крепко, как за спасательный круг, держалась за его локоть.
Артур различил среди молящихся Марию, Маго, Сюзанну с обеими девочками, продавщицу из ювелирного магазина — Элефтерию. На другой стороне виднелась красная куртка Яниса, чуть ближе к алтарю стоял Ангелос.
Артур обрадовался тому, что Рафаэлла выздоровела. Постепенно он отдал себе отчёт в том, что примерно тридцать–тридцать пять молящихся здесь — его бывшие пациенты.
К концу литургии патер Йоргас, как уже было однажды, подослал к Артуру мальчика–служку в зелёном стихаре, и Артур вслед за немногочисленными причастниками вкусил тела и крови Господней.
Перед поездкой в церковь ему пришло в голову взять с собой фотографию своего духовного отца. Когда служба кончилась и священник вместе с паствой вышел на площадь, Артур объяснил Лючии, что хотел бы рассказать патеру об убитом, попросить, чтобы и он молился за него.
Лючия с нескрываемым неудовольствием все‑таки согласилась быть переводчиком.
Дождавшись, когда патер Йоргас кончит беседовать с прихожанами, Артур подошёл, поклонился, вынул из внутреннего кармана куртки фотографию, подал. Лючия переводила на греческий его скорбный рассказ.
Патер Йоргас равнодушно кивал, рассматривал фото, почему‑то улыбался и в конце концов, возвращая фотографию, произнёс только одну фразу. Лючия помедлила. Но все‑таки перевела:
— В мире каждый день кого‑нибудь убивают.
Над пыльной деревенской улицей проступает луна.
Сидим на завалинке с Евдокией Ивановной. Она только что пригнала корову с пастбища, подоила в хлеву.
— А вот что хочу тебя спросить, — говорит Евдокия Ивановна. — Не заметил, чего со временем делается? Время короче стало.
— Это как?
— Просто. Все часы как были так и остались. Только каждый маленький сделался. Не успеешь утром проснуться, туда–сюда, а уж вечер наступил. Что ни год, что ни день — все короче да короче. Раньше, бывало, столько дел за день переделаешь, а нынче… — она вытирает руки о передник.
— Евдокия Ивановна, возраст у вас такой. Меньше сил, меньше успеваете. Вот и все.
— Нет. Не понял ты. Я не про это. Про это и сама думала. Нет! Ужимается время. Спроси кого хошь. Купишь численник, календарь, оторвёшь первый листок в январе, глядь — уж Пасха, за ней Покров. И год кончился. Так раньше никогда не бывало. Никакие старые люди такого не примечали. А теперь — все говорят. Я, может, не доживу–ты увидишь. Сожмётся время. Не станет его вовсе.
— И что будет?
— Будет, как Христос говорил, Страшный суд. Над чашей Россией, над всей землёй. За всё, что набезобразили, за кровь пролитую. Иль не веришь Христу?.. Идём, молочка дам, пока тёплое, парное.