Патрик Кензи — страница 183 из 184

Белорусский крест

Глава 18

Под низко висящими в бледном небе облаками мы свернули с платной магистрали Массачусетса и, следуя указаниям навигатора, покатили к Беккету. Городишко находился в самом сердце Беркширов, в двадцати пяти милях к югу от границы штата Нью-Йорк. Окружающие холмы стояли засыпанные снегом; черная дорога была скользкой. Никакой главной улицы в Беккете не оказалось. Как мы ни кружили, не обнаружили ничего похожего на городской центр, где обычно располагаются магазины, парикмахерская, прачечная и контора местного риелтора. Кофейни, как совершенно справедливо заметила Энджи, в городке тоже не имелось. Желаете посидеть с приятелями за чашечкой кофе? Отправляйтесь в Стокбридж или в Ленокс. Чего в Беккете было в избытке, кроме домов и холмов, так это деревьев. Еще мы увидели пруд, по форме напоминавший амебу, а по цвету — крем-соду. И снова — деревья. Многие из них вершинами уходили в низко нависшие тучи.

Мы потратили все утро, колеся по Беккету, включая его западный район. На юг, на север, на запад, на восток, туда и обратно, обратно и туда. Большая часть дорог заканчивалась тупиками. Наградой нам были недовольные взгляды владельцев домов, к которым мы подъезжали, чтобы тут же понять, что дальше пути нет, и, шурша колесами по гравию, сдавать машину назад. Но ни одно из этих сердитых лиц не принадлежало Аманде.

После трех часов бессмысленных блужданий мы решили устроить обеденный перерыв. В нескольких милях от Беккета, в местечке под названием Честер, нашли забегаловку. Я заказал сэндвич с индейкой без майонеза. Энджи взяла чизбургер и коку. Я пил свою минералку и пытался убедить себя, что нисколько ей не завидую. Энджи ест все подряд, а содержание холестерина у нее в крови как у новорожденного младенца. А мой рацион на девяносто процентов состоит из рыбы или курицы, но по уровню липопротеидов низкой плотности я могу конкурировать с отставным борцом сумо. Вот вам и справедливость. Кроме нас, в забегаловке было еще восемь посетителей. Все, как один, в тяжелых рабочих ботинках и клетчатых фланелевых рубахах, бейсболках и джинсах. Затесавшиеся в эту компанию две женщины щеголяли уродливыми свитерами, какие можно получить в подарок на Рождество от престарелой тетушки. Особой популярностью здесь также пользовались стеганые жилеты с капюшоном.

— Как бы разузнать, что у них тут к чему, — сказал я.

— Купить местную газету, — ответила она.

Я огляделся по сторонам в поисках забытой кем-нибудь газеты, но безрезультатно, и потому уставился на кассиршу за стойкой в надежде привлечь к себе ее внимание.

Это была девчонка лет девятнадцати. С симпатичным, несмотря на прыщи, лицом и примерно сорока фунтами лишнего веса. Она смотрела перед собой делано-безразличным взглядом, но я сразу догадался, что внутри она прямо-таки кипит от злости. Если у нее и дальше так пойдет, то вскоре ей грозит превратиться в тетку, которая собственным детям дает на завтрак чипсы, а на бампер своей машины лепит наклейки с грозными предостережениями и большим количеством восклицательных знаков. Но пока она оставалась просто одной из многих разочарованных жизнью молодых девиц с паршивыми перспективами на будущее. Наконец ее взгляд зацепился за меня, и я тут же поинтересовался, не продают ли они газеты.

— Чего продаем? — переспросила она.

— Газеты. У вас можно купить газету?

Ответом мне было равнодушное молчание.

— Газета. Это примерно как главная страница, только без анимированных баннеров.

Ноль эмоций.

— На главной странице обычно помещают фотографии. И подписи под ними. А иногда в левом нижнем углу можно видеть цветную диаграмму.

— Это ресторан, — сказала она, как будто этим все объяснялось. Отошла к кофемашине, оперлась о стойку, достала мобильник и принялась молотить пальцами по клавишам — отправляла кому-то эсэмэску.

Я посмотрел на ближайшего к нам соседа, но он был полностью поглощен едой. Я перевел взгляд на Энджи. Она пожала плечами. Я развернулся на стуле. Возле входа в обеденный зал было что-то вроде стойки с печатной продукцией. Я подошел к ней. Верхний ряд занимали бюллетени по купле-продаже недвижимости; на нижнем были выставлены туристические буклеты, посвященные местным красотам. Я просмотрел обложки. Ничего интересного. В основном реклама. Я открыл один из буклетов и сразу наткнулся на цветную карту с обозначением всех автозаправок, зеленых театров, антикварных лавок, торгового центра в Ли и стеклодувной мастерской в Леноксе, а также магазинов, где можно было приобрести кресла из Андирондака, стеганые одеяла и одежду ручной вязки.

Найти на карте Беккет и Западный Беккет для нас не составило никакого труда.

Мы узнали, что здание на холме, которое мы миновали утром, было школой танцев под названием «Подушка Иакова», а пруд, мимо которого мы проезжали с дюжину раз, оставался безымянным. Помимо них единственными достопримечательностями были охраняемый штатом лес Мидлфилд и парк Макмиллана, к которому примыкал парк для выгула домашних животных.

— Собачья площадка, — произнесла Энджи именно в ту секунду, когда я заметил его на карте. — Думаю, имеет смысл туда заглянуть. Все равно других идей нет.

Девица за стойкой шлепнула перед Энджи тарелку с чизбургером, с утомленным видом толкнула ко мне сэндвич с индейкой и исчезла где-то в глубинах кухни прежде, чем я успел сказать, что вообще-то просил без майонеза.

Пока мы изучали карту, большинство посетителей испарились. Кроме нас, в забегаловке оставалась только средних лет пара; они сидели молча, предпочитая пялиться в окно на дорогу, а не друг на друга. Я встал, прошел вдоль стойки и нашел завернутый в бумажную салфетку прибор из ножа и вилки. Вернувшись на свое место, я ножом стал счищать с сэндвича майонез. Энджи с интересом понаблюдала за моими действиями, после чего вернулась к своему чизбургеру. Я откусил от сэндвича и сейчас же заметил, как повар, мелькавший в глубине кухни, двинулся куда-то в сторону. Послышался хлопок двери; до меня донесся слабый запах табачного дыма и приглушенные голоса: видимо, он разговаривал с вышедшей раньше девицей.

На вкус сэндвич был отвратительным. Индейка — сухая, как мел; бекон — как резина; салат коричневел на глазах. Я уронил его на тарелку.

— Как твой бургер?

— Гадость, — сказала Энджи.

— А чего ты его ешь?

— От скуки.

Я посмотрел на чек, который положила перед нами выпускница школы хороших манер. Шестнадцать баксов за два говенных сэндвича и еще более говенный сервис. Я сунул под тарелку двадцатку.

— Неужели ты дашь ей чаевые?

— Еще как дам.

— Она их не заслужила.

— Не заслужила.

— А чего тогда?

— Прежде чем стать частным сыщиком, я столько лет проработал официантом, что дал бы чаевые даже Сталину.

— Или его правнучке.

Мы оставили деньги, взяли карту и ушли.

В парке Макмиллана имелись бейсбольное поле, три теннисных корта, большая детская площадка для школьников и маленькая, зато яркая — для дошколят. Сразу за ними тянулись две площадки для выгула собак: одна, огороженная, овальной формы, предназначалась для собак мелких пород, вторая, тянувшаяся вокруг первой, — для крупных псов. Складывалось впечатление, что кто-то немало постарался, чтобы сделать площадки максимально удобными для четвероногих питомцев — повсюду валялись теннисные мячики, а под каждым из четырех питьевых фонтанчиков стояли металлические миски. Еще мы увидели обрезки каната, каким обычно привязывают лодки. Собакам в Беккете жилось отлично.

В этот ранний вечерний час народу в парке было немного. Два молодых парня, средних лет женщина и пожилая пара выгуливали двух веймарских легавых, одного лабрадудля и брехливого корги, который командовал всем этим собачьим войском.

Никто из посетителей парка не опознал Аманду по показанной нами фотографии. Или не пожелал опознавать. В наше время люди не питают доверия к частным сыщикам, часто считая нас еще одним символом эпохи, ознаменовавшей кончину неприкосновенности частной жизни. С этим трудно спорить.

Парни с легавыми отметили сходство Аманды с героиней «Сумерек», если не считать прически, рисунка скул, носа и близко посаженных глаз. Затем они принялись спорить, как точно звали актрису, игравшую ее роль, — Кристен или Кирстен, но я не стал дожидаться, пока спор перейдет в разборку, напоминающую схватку между поклонницами вампира Эдварда и оборотня Джейкоба, и направился к женщине.

Она была одета со вкусом, но под глазами у нее залегли мешки такого размера, что в них можно было складывать мелочь. Верхние фаланги указательного и среднего пальцев у нее пожелтели от никотина. Единственная из посетителей парка она держала свою собаку — лабрадудля — на поводке. Каждый раз, когда псина его дергала, отбиваясь от наседавших на нее трех остальных, лицо женщины кривилось в сердитой гримасе.

— Даже если бы я ее знала, с какой стати стану вам об этом говорить? — сказала женщина. — Я вас знать не знаю.

— Если бы вы узнали меня поближе, я бы вас не разочаровал.

Она уставилась на меня немигающим взглядом, не выражавшим никакой особенной враждебности и оттого казавшимся особенно враждебным.

— Что натворила эта девушка?

— Ничего, — сказала Энджи. — Просто сбежала из дома. А ей всего шестнадцать лет.

— Я тоже в шестнадцать лет сбежала из дома. Но через месяц вернулась. До сих пор не пойму зачем. Могла бы не возвращаться. Осталась бы там.

Говоря «там», она ткнула подбородком в сторону детской площадки, на которой толпились детишки с мамашами, куда-то за парковку и высившиеся за ней синей грудой Беркширские холмы. Наверное, она полагала, что по ту сторону горного хребта ее ждала лучшая жизнь.

Энджи сказала:

— Девочка горько пожалеет о том, что убежала. У нее впереди — Гарвард, Йель. Любой университет по ее выбору.

Женщина дернула поводок.

— И ради чего? Чтобы получить работу в какой-нибудь конторе с зарплатой чуть выше минимальной? И повесить свой сраный диплом на стенку? И потратить следующие тридцать-сорок лет жизни на то, чтобы научиться спекулировать ценными бумагами и лишать людей работы, домов и пенсионных сбережений? А иначе для чего она училась в Гарварде? И она будет спать сном невинного младенца и объяснять себе, что во всем виновата не она, а система. А потом в один прекрасный день у нее обнаружат опухоль в груди. Ну да, милая, не повезло тебе, но что ж тут поделаешь? Поэтому ты уж окажи нам услугу, золотце, и сдохни поскорей к чертовой матери!

Когда она договорила, в глазах у нее стояли слезы. Дрожащей рукой она полезла в сумочку за сигаретами. Мне вдруг стало трудно дышать, словно воздух наполнился мелкими колючками. Энджи тоже стояла как оглушенная. Я отступил на шаг. Парочка геев и пожилая чета смотрели на нас любопытными взорами. Женщина выдала свою тираду не повышая голоса, но в ее интонациях было столько ярости и боли, что нам всем сделалось не по себе. Нельзя сказать, что меня это удивило. В последнее время мне все чаще приходится сталкиваться с чем-то подобным. Задаешь человеку простой вопрос или отпускаешь самый невинный комментарий, а в ответ на тебя обрушивается лавина гнева и горьких сожалений. Люди перестали понимать, что с ними происходит. И как до этого дошло. Словно однажды утром они проснулись и обнаружили, что все дорожные указатели украдены, а все карты стерты. В бензобаках нет топлива, в гостиной — мебели, а в твоем доме живут чужаки.

— Сочувствую вам, — выдавил я из себя. Что еще я мог сказать?

Она трясущейся рукой поднесла сигарету ко рту и прикурила от такой же трясущейся зажигалки.

— При чем тут ты?

— И все равно я вам сочувствую.

Она кивнула и беспомощно посмотрела на нас с Энджи.

— Просто надоело все, сил нет смотреть на это паскудство.

Она прикусила нижнюю губу и опустила глаза. Дернула поводок и повела своего лабрадудля прочь из парка.

Энджи тоже закурила, а я приблизился к пожилой чете, держа в руках фотографию Аманды. Мужчина стал ее рассматривать. Женщина даже не подняла на меня глаз.

Я спросил ее мужа, не узнает ли он Аманду.

Он еще раз взглянул на снимок и покачал головой.

— Ее зовут Аманда, — сказал я.

— Мы по именам друг друга не знаем, — отозвался он. — Это собачья площадка. Вот эта женщина, которая только что ушла, это «мама» Везунчика. По-другому ее никто не называет. Мы знаем, что когда-то у нее был муж, была семья, а теперь никого нет. Почему, неизвестно. Какая-то печальная история. Мы с женой — «родители» Далии. А эти два джентльмена — соответственно «папы» Лайнуса и Шрёдера. А вы — вы просто «пара скотов, которая довела до слез „маму“» Везунчика. До свидания.

Собачники двинулись к боковому выходу из парка, где стояли их припаркованные машины. Мы видели, как они открывают дверцы и псы запрыгивают на сиденья. Торча посреди собачьей площадки без всякой собаки, мы чувствовали себя последними идиотами. Обсуждать было нечего, поэтому мы просто стояли, пока Энджи докуривала свою сигарету.

— Пойдем, что ли? — сказал я.

Энджи кивнула.

— Только давай через другие ворота.

Она указала на выход с другой стороны собачьей площадки, и мы пошли туда, лишь бы не встречаться с людьми, только что облившими нас презрением. Ворота вели на детскую площадку, за которой начинался тротуар, где мы оставили свою машину.

На детской площадке было многолюдно. Матери, дети, коляски, бутылочки, памперсы… Мы насчитали с полдюжины женщин и одного мужика, одетого в спортивный костюм. Рядом с ним мы заметили трехколесную прогулочную коляску. Он пил воду из пластиковой бутылки длиной с мою ногу. Казалось, он позирует перед женщинами, которым это нравилось.

Всем, кроме одной.

Она стояла в стороне, в нескольких футах от них, ближе к ограде, отделявшей детскую площадку от собачьей. Ребенок — девочка — висел у нее на груди в рюкзаке-переноске спиной к материнской груди, что давало младенцу возможность смотреть на мир. Однако мир малютку не интересовал. Гораздо больше ее интересовал рев. Мать сунула ей в рот большой палец, чем успокоила кроху, но лишь на секунду. Сообразив, что это не сосок груди, не бутылочка и даже не пустышка, она заорала снова, колотясь так, словно через нее пропускали электрический ток. Я вспомнил Габби в этом возрасте. Когда она временами вела себя так же. И каким беспомощным и бесполезным я себя тогда чувствовал.

Мать девочки постоянно оглядывалась через плечо. Я предположил, что она отправила кого-то за бутылочкой или пустышкой и теперь с нетерпением ждет посланца, недоумевая, куда он запропастился. Она принялась покачиваться на месте, пытаясь угомонить орущего младенца, но недостаточно интенсивно, чтобы эта метода сработала.

Наши с ней взгляды встретились. Мне хотелось подойти к ней и сказать, что дальше будет легче. Надо просто пережить эту фазу. Но в этот миг она прищурила глаза. Прищурился и я. У нее отвисла челюсть. У меня тоже. На лбу у меня выступила испарина.

Мы не виделись двенадцать лет, но это точно была она.

Аманда.

С ребенком.

Глава 19

Убежать она не могла. Не с ребенком в «кенгуру». Не с коляской и не с сумкой, набитой запасными памперсами. Даже если бы она бегала со скоростью олимпийской чемпионки, а мы с Энджи были бы инвалидами, ей все равно пришлось бы открыть машину, пристегнуть ребенка и завести мотор. Она бы просто не успела.

— Привет, Аманда.

Она смотрела, как мы приближаемся, но в ее взгляде не было страха, обычно мелькающего в глазах человека, не желающего, чтобы его нашли. Она глядела на нас спокойно и открыто. Младенец увлеченно сосал ее большой палец — вероятно, решил, что это лучше, чем ничего. Свободной рукой Аманда гладила макушку младенца, на которой курчавились тонкие светло-каштановые волосики.

— Привет, Патрик. Привет, Энджи.

Двенадцать лет.

— Как дела?

Мы подошли к разделявшей нас ограде.

— Да ничего.

Я указал подбородком на младенца:

— Славная девочка.

Аманда с нежностью перевела взгляд на ребенка:

— Правда, хорошенькая?

Аманда и сама была далеко не дурнушка, хотя на конкурс красоты ее не взяли бы — слишком волевое лицо и слишком умный взгляд. Слегка асимметричный нос как нельзя лучше гармонировал с таким же чуть смещенным в сторону ртом. По плечам у нее были рассыпаны искусственно выпрямленные каштановые волосы, окаймлявшие небольшое лицо и визуально делавшие ее меньше ростом, чем она была в действительности.

Малышка заерзала в переноске, впрочем, тут же вернулась к прерванному занятию и с новым пылом принялась сосать большой палец Аманды.

— Сколько ей? — спросила Энджи.

— Почти месяц. Мы в первый раз вышли погулять. Сначала ей вроде понравилось, а потом вдруг расплакалась.

— Ну да, они в этом возрасте все крикуны.

— А у вас тоже есть? — Аманда, все так же продолжая смотреть на девочку, скормила ей еще немножко своего большого пальца.

— Да, дочка. Четыре годика.

— Как ее зовут?

— Габриэлла. А твою?

Девочка закрыла глазки. От Армагеддона до полного блаженства не прошло и двух минут.

— Клер.

— Хорошее имя, — сказал я.

— Правда? — Она улыбнулась мне широкой и в то же время застенчивой улыбкой, полной очарования. — Вам нравится?

— Угу. Не затасканное. И не слишком модное.

— Вас тоже бесит, когда детей называют дурацкими именами вроде Персиваль или Оазис?

— А помнишь ирландский период? — спросила Энджи.

Аманда кивнула и рассмеялась:

— Бесчисленные Деверо и Фионы.

— Я знаю одну пару, — сказал я, — так они своего сына назвали Боно.

Она расхохоталась так громко, что девочка на миг приоткрыла глазки.

— Быть такого не может!

— Не может, — признался я. — Это шутка.

С секунду мы молчали. Улыбки постепенно стирались с наших лиц. Мамаши и спортсмен не обращали на нас внимания, но в парке, на полпути между площадкой и дорогой, я заметил какого-то мужчину. Он держал голову низко опущенной и ходил туда-сюда, стараясь не смотреть в нашу сторону.

— Это, видимо, отец? — спросил я.

Аманда посмотрела через плечо и обернулась ко мне.

— Он самый.

Энджи прищурилась:

— Вроде староват для тебя.

— Меня никогда не интересовали мальчишки.

— Ясно, — сказал я. — И что ты отвечаешь, если тебя спрашивают, кто он? Что он твой отец?

— Иногда. Иногда — что он мой дядя. Иногда — что старший брат. — Она пожала плечами. — Большинство людей этим вполне удовлетворяются. И больше никаких вопросов не задают.

— А чего он не работе? — спросила Энджи.

— Да он вроде как в отпуске. — Она помахала ему, он сунул руки в карманы куртки и двинулся к нам.

— А что вы будете делать, когда отпуск закончится?

Она снова пожала плечами.

— Будем решать проблемы по мере их возникновения.

— Неужели тебе этого хочется — устраивать свою жизнь здесь, в Беркширах?

Она посмотрела по сторонам:

— А чем тут плохо? Беркширы — место получше многих других.

— Значит, ты что-то запомнила? Тебе ведь тогда было всего четыре года.

Глаза у нее сверкнули.

— Я все помню.

Все — то есть слезы, крики, арест двух людей, которые ее любили, и меня, наблюдавшего за происходящим со стороны, хотя именно я был его причиной.

Она помнила все.

Мужчина наконец дошел до нас и протянул Аманде пустышку.

— Спасибо, — сказала она.

— Не за что. — Он обернулся ко мне. — Патрик. Энджи.

— Как дела, Дре?

Они жили всего в миле от собачьей площадки, в типовом двухэтажном доме, стоявшем на главной дороге. Сегодня утром мы проезжали мимо него как минимум дюжину раз. Светло-бежевые стены дома составляли приятный контраст с оконными рамами и столбами крыльца цвета меди. От дороги с широкими тротуарами его отделяло несколько ярдов. Пейзаж скорее напоминал небольшой городок, чем деревню. Через улицу расстилалась лужайка; за ней начиналась грунтовая дорога; дальше виднелась церковь с белой колокольней и протекал ручей.

— Здесь так тихо, — сказала Аманда, когда мы выбрались из машин и сошлись на тротуаре. — Иногда ночью журчанье воды спать не дает.

— Ужас, — сказал я.

— Как я понимаю, ты не большой поклонник природы, — сказал Дре.

— Природу-то я люблю, но на расстоянии.

Аманда вытащила Клер из детского автомобильного сиденья и передала ее мне:

— Не возражаете?

Затем снова влезла в салон и вытащила сумку с памперсами. Дре вынул из багажника «субару» коляску, и мы по тропинке направились к дому.

— Давайте я ее возьму, — сказала Аманда.

— Если ты не против, я ее понесу.

— Ладно, если хотите.

Я уже забыл, какие груднички крошечные. Клер весила максимум восемь с половиной фунтов. Из-за туч выглянуло солнце, и луч упал ей на лицо. Она сморщилась и закрыла глаза кулачками. Но ненадолго, потому что почти тут же убрала кулачки и открыла глаза. Цветом они напоминали выдержанный скотч и глядели на меня с изумлением — во всяком случае, мне так показалось. В них я прочитал немой вопрос, означавший не просто кто ты, но и, главное, где я и что тут происходит.

Я вспомнил, что еще недавно Габби смотрела на этот незнакомый мир, заполненный вещами, не имевшими названий, точно так же. С искренним непониманием. И спросить нельзя, пока не научишься говорить. Впрочем, она еще даже не понимала, что можно научиться что-то такое понимать.

Мы ступили через порог, свет померк, и личико Клер потемнело. Я присмотрелся к ней внимательнее. Она была невероятно хорошенькая. Пухлые щечки, карамельного цвета глаза, ротик как розовый бутон. Нетрудно было предположить, что из нее вырастет настоящая красавица. Скорее всего, от поклонников у нее не будет отбою.

Она захныкала, и Аманда забрала ее у меня. Только тут меня осенило: красавица или нет, но Клер ни капли не походила ни на Аманду, ни на Дре.

— Слушай, Дре, — сказал я, когда мы расселись в гостиной с камином из гладкого серого камня.

— Слушаю, Патрик.

На нем были темно-коричневые джинсы, светло-серая рубашка поло без воротника, темно-синий джемпер. Темно-серую шляпу он так и не снял. В Беркширах он смотрелся так же уместно, как золотой зуб во рту. Из внутреннего кармана куртки он достал оловянную фляжку и глотнул из нее. Аманда глядела, как он сует фляжку назад в карман, и в глазах ее читалось нечто, весьма близко напоминавшее неодобрение. Она села на другом конце дивана и стала укачивать малышку.

Я сказал:

— Мне вот что интересно. Как ты вернешься на работу в службу социальной защиты, если у тебя самого, мать твою так, незаконная семья?

— Пожалуйста, не выражайся. Здесь ребенок, — подала голос Аманда.

— Ей всего три недели, — огрызнулся Дре.

— Все равно я не хочу, чтобы она слышала плохие слова. Скажи, Патрик, а перед своей дочерью ты тоже ругаешься?

— Когда она была младенцем, ругался. Сейчас уже нет.

— А что Энджи об этом думала?

Я взглянул на свою жену с легкой улыбкой. Она ответила мне тем же.

— Вообще-то ее это раздражало. Немножко.

— Вообще-то ее это очень сильно раздражало, — сказала Энджи.

Аманда сверкнула на нас глазами, без слов говоря: вот именно.

— Ладно. Убедила, — сказал я. — Прошу прощения. Больше не повторится.

— Спасибо.

— Так вот, Дре.

— Ну что? Тебя интересует, как я собираюсь работать в службе социальной защиты, если сам сожительствую с несовершеннолетней?

— Что-то вроде того.

Он наклонился вперед и сжал ладони.

— А кто сказал, что это кого-то касается?

Я ухмыльнулся:

— Позволь мне, Дре, поделиться с тобой своими мыслями. У меня четырехлетняя дочь. И я на миг представил себе, как через двенадцать лет она сожительствует с каким-то подонком из соцслужбы, который вдвое ее старше, придерживается морального кодекса продюсера реалити-шоу и прикладывается к фляжке еще до полудня.

— Полдень уже наступил, — сказал он.

— Но вряд ли это твой главный критерий. А, Дре?

Не успел он ответить, как Аманда сказала:

— Молоко уже согрелось. Бутылочка в миске, в раковине.

Дре поднялся с дивана и пошел на кухню.

Аманда сказала:

— Знаешь, Патрик, на твоем месте я бы о морали не рассуждала. Немножко поздно.

— Ты что, считаешь себя выше морали? С высоты своих шестнадцати лет?

— Я не говорила, что я выше морали. Я только имела в виду, что твой праведный гнев здесь не к месту. Если учесть прошлое всех, кто тут присутствует. Иначе говоря, если ты думаешь, что получил второй шанс спасти мою честь после того, как двенадцать лет назад вернул меня матери, которой я была не нужна, то никакого шанса у тебя нет. Не стоит тешить себя иллюзиями. А если тебя мучают угрызения совести, найди себе священника. Такого, у которого у самого совесть чиста. Если такие еще остались.

Энджи посмотрела на меня. Ну что ж, сам нарвался, говорил ее взгляд.

Вернулся Дре с бутылочкой разведенной молочной смеси. Аманда одарила его чуть усталой мягкой улыбкой и стала кормить Клер. Малышка принялась сосать, и Аманда легонько погладила ее по щеке. Я задумался, кто в этой комнате взрослый, а кто — дитя.

— Когда ты обнаружила, что беременна? — спросила Энджи.

— В мае, — ответила Аманда.

Дре сел на диван поближе к ней и к ребенку.

— На третьем месяце, — сказала Энджи.

— Ага, — согласилась Аманда.

Я сказал Дре:

— Должно быть, для тебя это был удар.

— Ну так… Самую малость.

Я перевел взгляд на Аманду:

— Слава богу, что у тебя такая мать. Не слишком внимательная.

— В каком смысле?

— В том, что тебе удалось скрыть от нее беременность, — сказал я.

— Подумаешь. Ничего особенного.

— Ну конечно. Я лично знал двух школьниц, которым это тоже удалось. Одна изначально была толстушка, так что никто ничего не заметил, а вторая просто стала покупать одежду на размер больше и нарочно налегала на фастфуд, так что никто ничего не просек. Родила она в туалетной кабинке, прямо посреди урока. Туда зашел уборщик, увидел эту картину, с криком выбежал и в коридоре грохнулся в обморок. Ей-богу, так все и было. — Я наклонился вперед. — Так что мне известно, что такие случаи не редкость.

— Ну и хорошо.

— Аманда, а ведь ты ни одного фунта не набрала.

— Я занимаюсь спортом. — Она взглянула на Энджи. — А сколько ты набрала?

— Достаточно, — сказала Энджи.

— Она обожает пилатес, — сказал Дре.

Я кивнул, как будто поверил их объяснениям.

— Ты не хочешь, чтобы я при ребенке выражался, а сама кормишь девочку сухой смесью?

— А что такого? Это хорошая смесь.

— Для большинства женщин ничего. Но ты — тигрица. Если кто-нибудь на этого ребенка косо посмотрит, ты ему глотку порвешь.

Она согласно кивнула.

— Ты не из тех, кто станет кормить ребенка сухой смесью, зная, что материнское молоко намного полезнее.

Она закатила глаза.

— А может…

— К тому же ребенок — ты только не обижайся — на тебя совсем не похож. И на него тоже.

Дре встал с дивана.

— Чувак, тебе пора.

— Нет. — Я покачал головой. — Не пора. Сядь. — Я посмотрел на него: — Чувак.

Аманда сказала:

— Клер — моя.

— Мы в этом не сомневаемся, — сказала Энджи. — Но родила ее не ты. Так?

— Дре, сядь. — Аманда прижала малышку к груди и поправила бутылочку у нее во рту. Посмотрела на Энджи, затем на меня. — И что, по-вашему, тут происходит?

Дре уселся на диван. Еще раз глотнул из фляжки, и Аманда бросила на него еще один недовольный взгляд.

— Отмороженные русские висят у вас на хвосте не просто так, — сказала Энджи.

— A-а, — сказала Аманда. — Вы с ними уже встречались?

— Я столкнулся с парой из них.

— Сейчас угадаю с кем. Ефим и Павел.

Я кивнул. У Дре напряглись мышцы лица. Аманда хранила невозмутимое спокойствие.

— И вы знаете, на кого они работают.

— На Кирилла Борзакова.

— По кличке Мясник, — сказала Аманда и снова провела пальцами по щеке Клер.

— Тебе сколько лет? — спросил я.

— А вы слышали про жену Кирилла?

— Про Виолету? Слышали.

— Ее отец — глава мексиканского наркокартеля. Она исповедует религию, в которой принято приносить в жертву животных. Если не чего похуже. В Мексике ей поставили серьезный психический диагноз. Родственники отреагировали на это тем, что убили доктора. Она замужем за Кириллом не только потому, что обоим это выгодно — ее папаша обеспечивает его поставками наркотиков, — но и потому, что единственный на свете человек, у которого с головой еще хуже, чем у нее, — это Кирилл. Они оба законченные психи. И потому обожают друг друга.

— И ты украла у них ребенка? — спросила Энджи. Не успела еще она договорить, как мы оба поняли: это чистая правда.

Бутылочка выскользнула у Клер изо рта.

— Я… Что?

— За тобой охотится русская мафия. И вовсе не потому, что ты настолько виртуозно подделываешь документы, что им не хочется тебя терять. Ефим забрал Софи.

— Что он сделал?

— Забрал ее с собой. И сказал, что, может, они заставят ее сделать еще одну. — Я наклонил голову и присмотрелся к личику Клер. Теперь мне стало окончательно ясно, где я раньше видел эти губы и эти волосы. — Это не твой ребенок, Аманда. Это ребенок Софи.

— Она моя, — сказала Аманда. — Софи она была не нужна. Она хотела ее отдать.

Я повернулся к Дре:

— И нашла единственного человека, который мог тебе помочь.

— Все лучше, чем аборт, — сказал Дре.

— Ну да, я уверен, что у всех спасенных тобой детишек жизнь — просто зашибись. У Клер она точно начинается восхитительно. Вы двое в бегах. Куча бандитов дышит вам в спину. А все ваши деньги добыты подделкой документов и производством наркотиков. Ах да, еще нелегальная торговля детьми. Рискну предположить. Так, Дре? Это и есть конфиденциальная часть твоей работы? Готов спорить, ты специализируешься на матерях, не состоящих в браке? Тепло?

Он смущенно ухмыльнулся:

— Обжечься можно.

— Вы думаете, что у вас все схвачено.

— А чем я отличаюсь от любого законного агентства по усыновлению? Я нахожу родителей для детей, от которых отказываются собственные матери.

— Безо всякого дальнейшего контроля, — уточнила Энджи. — Или ты хочешь сказать, что можешь поднять всю документацию на детей, которыми торгует русская мафия? Неужели ты серьезно?

— Конечно, не всегда, но…

— Аманда, — сказала Энджи. — Почему из всех младенцев, которых ты могла украсть, ты украла именно того, который позарез нужен двум самым отмороженным преступникам в городе?

— Сама понимаешь почему. — Клер спала у нее на руках. Она поставила бутылочку на журнальный столик и встала. — Я могу только предполагать, где в конечном итоге оказываются дети, которых пристраивает Дре. И, — она пристально взглянула на Дре, — я вовсе не считаю, что у них все хорошо. — Она положила Клер в плетеную колыбельку, стоявшую возле камина. — В данном случае я точно знала, что ничего хорошего ее не ждет. Софи — наркоманка. Она соскочила на время беременности. В основном потому, что я заставила ее переехать ко мне и глаз с нее не спускала. Но она родила Клер и опять заторчала.

— У нее были на то причины, — сказал Дре.

— Заткнись, Дре. — Аманда снова повернулась ко мне. — Софи в любом случае не собиралась растить Клер. Этим должны были заниматься Кирилл и его сумасшедшая жена. — Она подошла ко мне и села на краешек журнального столика так, что наши колени почти касались друг друга. — Им нужен этот ребенок. Легче всего было бы просто отдать ее. Я даже думать не хочу, что произойдет, если окажусь наедине с Ефимом и Павлом. У Ефима в кузове грузовика всегда лежит ацетиленовая горелка. Знаешь, какие на стройках используют? С маской? И прочими прибамбасами? — Она кивнула. — Вот кто такой Ефим. А он из них из всех самый уравновешенный. Хочешь спросить, боюсь я или нет? Да я просто в ужасе. Ты скажешь, что, забирая Клер, я подписала себе смертный приговор? Возможно. Но у вас есть дочь. Вы бы хотели, чтобы она росла с Кириллом и Виолетой Борзаковыми?

— Конечно нет, — сказала Энджи.

— И что мне оставалось делать?

— Надо было найти другие варианты. Кроме того, чтобы оставлять ребенка у Борзаковых или устраивать его похищение.

— Нет, — сказала она, — других вариантов не было.

— Почему?

— Побывал бы у них, не спрашивал бы.

— Где — у них?

Она покачала головой, отошла к колыбели и встала рядом, скрестив руки на груди.

— Энджи, можешь взглянуть?

— Конечно.

Энджи поднялась с дивана и приблизилась к колыбели.

— Видишь, у нее на ножке какие-то красные точки? Это ее кто-то накусал?

Энджи наклонилась над колыбелью и вгляделась в малышку.

— Не думаю. По-моему, просто диатез. А почему ты не спросишь у Дре? Он же все-таки врач.

— Не слишком хороший, — сказала Аманда.

Дре прикрыл глаза и склонил голову набок.

— Диатез?

— Ну да, — сказала Энджи. — У маленьких часто высыпает.

— Что мне делать?

— Ни на что серьезное это не похоже, но я тебя прекрасно понимаю. Когда вы собираетесь в следующий раз показать ее детскому врачу?

На секунду на лице Аманды мелькнуло выражение растерянности.

— На ежемесячный осмотр нам завтра. Как ты думаешь, с этим можно подождать?

Энджи мягко улыбнулась ей и сказала, легонько коснувшись ее плеча:

— Безусловно.

С крыльца донесся резкий звук. Мы подскочили. Оказалось, это почтальон просовывал в дверную щель почту: две рекламные листовки и несколько конвертов.

Мы с Амандой одновременно бросились к двери, но я находился ближе. Я поднял с пола три конверта, все три — адресованные Морин Стенли. Здесь был счет из электрической компании, письмо из «Америкэн экспресс» и еще одно — из управления социального страхования.

— Мисс Стенли, я полагаю? — Я протянул конверты Аманде.

Она выхватила их у меня из рук.

Мы вернулись в гостиную. Дре убирал фляжку в карман куртки.

Энджи стояла, склонившись над колыбелью, и смотрела на ребенка. Ее черты постепенно смягчались, пока она не стала выглядеть на десять лет моложе. Она перевела взгляд, и жесткость вернулась на ее лицо. Теперь она смотрела на Дре и Аманду.

— После всей той брехни и полуправды, которую вы пытаетесь нам скормить с тех пор, как мы перешагнули порог этого дома, у меня к вам всего один вопрос. Почему вы все еще здесь?

— Здесь — в смысле на планете Земля? — спросила Аманда.

— Нет, здесь — в смысле в Новой Англии.

— Это мой дом. Я отсюда родом.

— Да, но ты виртуоз в подделке документов, — сказал я.

— Ну, кое-что я действительно умею.

— За тобой охотятся бандиты с горелками, а ты надеешься отсидеться в девяноста милях от них. Ты уже могла бы быть в Белизе. Или в Кении. Но ты осталась. Почему? Я разделяю недоумение своей жены.

Клер заерзала в колыбели и внезапно заревела.

— Ну вот, — сказала Аманда. — Ребенка разбудили.

Глава 20

Она отнесла ребенка в спальню, и примерно с минуту мы слышали их голоса: плач младенца и воркованье Аманды, а затем она закрыла дверь, и все стихло.

— В каком возрасте они перестают орать? — спросил Дре.

Мы с Энджи рассмеялись.

— Ты же у нас врач.

— Я всего лишь помогаю им появиться на свет. Откуда мне знать, что с ними происходит после того, как они покидают материнскую утробу?

— А разве на медицинском факультете не изучают педиатрию?

— Изучают, но это было давно. К тому же тогда это для меня была только теория. А сейчас наступила практика.

Я пожал плечами:

— Все дети разные. Некоторые уже к полутора месяцам хорошо спят.

— А с вашей как было?

— Наша почти до пяти месяцев днем спала, а ночью орала.

— Почти до пяти? Черт.

— Ага, — сказала Энджи. — А потом у нее начали зубки резаться. Это ты сейчас думаешь, что уже все видел. А на самом деле ты понятия не имеешь, что такое орущий ребенок. Я уже не говорю про отиты. Не приведи господи.

Я сказал:

— Помнишь, когда у нее оба уха воспалились и одновременно зуб лез?

— Бросьте, — сказал Дре. — Нарочно издеваетесь?

Мы с Энджи взглянули на него и медленно покачали головой.

— Конечно, в кино и в сериалах такого не показывают, — сказал я.

— Ну да. Как только ребенок по сюжету больше не нужен, его не видно и не слышно.

— А я на днях смотрел сериал. Там отец — агент ФБР, мать — хирург, а ребенку шесть лет. В начале серии они в отпуске, но без ребенка. Ладно, думаю, наверное, оставили ребенка с нянькой. Потом выясняется, что нянька работает в той же больнице, что и героиня. А ребенок где? Надо думать, ездит по магазинам. Или играет в классики на проезжей части.

— Голливудская логика, — сказала Энджи. — Вроде того, как в кино перед больницей или какой-нибудь конторой всегда есть свободное место для парковки.

— А тебе-то какое до всего этого дело? — спросил я Дре. — Ребенок-то не твой.

— Да, но…

— Но что? Позволь задать тебе один вопрос. Раз уж с вашей брехней насчет происхождения ребенка мы разобрались, скажи: ты спишь с Амандой?

Он откинулся назад и заложил ногу за ногу:

— А даже если и сплю? Что с того?

— Этот вариант мы уже обсуждали. Я задал тебе вопрос. Ты с ней спишь?

— А вам-то что?

— Ты не производишь впечатления человека, в которого Аманда могла влюбиться. Ты не ее тип.

— Ей семнадцать лет…

— Шестнадцать.

— На следующей неделе будет семнадцать.

— Вот на следующей неделе я и скажу, что ей семнадцать.

— Я к тому, что в таком возрасте нет и не может быть никаких таких «типов».

— А я к тому, что, какой бы это ни был «тип», ты к нему по-любому не относишься. — Я развел руками. — Извини, но это бросается в глаза. Ты смотришь на нее такими глазами, что сразу ясно: ты только и ждешь, когда же ей наконец стукнет семнадцать. А вот в ее глазах я ничего такого не замечаю.

— Люди меняются.

— Конечно, — сказала Энджи. — Только вкусы у них не меняются.

— Блин, — сказал Дре. Внезапно он показался мне покинутым и одиноким. — Я не знаю. Я просто не знаю…

— Чего ты не знаешь? — спросила Энджи.

Он посмотрел на нее увлажнившимися глазами.

— Я не знаю, почему я продолжаю вредить самому себе. Каждые несколько лет ввязываюсь в очередную историю. Как будто специально, чтобы лишить себя шансов на нормальную жизнь. Мой психоаналитик говорит, что я иду у себя на поводу. Знаю, что поступаю неправильно, но ничего не могу поделать. Воспроизвожу поведенческую схему родителей, которые развелись, и надеюсь, что у меня получится то, что не получилось у них. Я все это понимаю. Мне надо, чтобы кто-нибудь сказал мне: прекрати отравлять себе жизнь. Знаете, как я потерял лицензию на медицинскую практику и оказался в долгу у русских?

Мы покачали головами.

— Наркотики? — предположил я.

— Типа того. Сам я не торчал, дело было не в этом. Познакомился с одной девчонкой. Русской. Точнее, грузинкой. Ее звали Светлана. Она была… что-то потрясающее. В постели просто сумасшедшая. Вне постели — тоже. Красивая до умопомрачения. Она… — Он скинул ногу на пол и уставился на нее. — Однажды она попросила меня выписать ей рецепт на гидроморфон. Я, конечно, отказался. Цитировал клятву Гиппократа, закон штата Массачусетс, запрещающий выписывать рецепты на препараты, не предназначенные для медицинских целей, бла-бла-бла… Короче, она меня уломала. Меньше чем за неделю. Почему? Не знаю. Потому что я бесхребетный. Да это и не важно. Факт тот, что она меня уломала. А через три недели я уже выписывал ей рецепты на оксикодон, на фентанил и на все, что ей было угодно. Когда я понял, что скрывать расход рецептов скоро станет невозможным, то начал тырить препараты из больничной аптеки. Устроился подрабатывать в больницу Фолкнера, чтобы оттуда тоже воровать. Я не знал, но за мной уже следили. Мы со Светланой пару раз заглядывали в казино в Фоксвудсе, и она заметила, что я люблю играть в блек-джек. И провела меня в подпольное казино в Оллстоне. Там у них украинская пекарня, а в задней части — казино. В первый раз я выиграл там кучу бабок. Мне там понравилось. Отличные ребята, с чувством юмора. Полно красивых девушек. И все торчат — по всей видимости, на моих ворованных колесах. Во второй раз я опять выиграл. Значительно меньше, но все-таки выиграл. Потом я начал проигрывать. Они проявили полное понимание. Сказали, что готовы получить должок оксикодоном. Это было очень кстати — к тому времени все деньги Светлана из меня уже вытянула. Они дали мне длинный список. Викодин, палладон, фентора, актик, старый добрый перкодан — полный набор. Когда меня арестовали и лишили практики, мой долг Кириллу достиг двадцати шести тысяч. Но двадцать шесть тысяч — это была мелочь по сравнению с тем, что мне понадобилось в ближайшем будущем. Потому что, если я не хотел мотать срок от трех до шести в тюрьме Сидар Джанкшн, мне понадобились бы деньги на адвокатов. Не меньше двухсот пятидесяти тысяч. Лицензию на занятия медициной у меня отобрали, но я хотя бы за решетку не попал. И судимость на меня не повесили. Пару недель спустя Кирилл подсаживается ко мне — дело было в одном из его ресторанов — и говорит, что это лично он подсуетился, чтобы обошлось без судимости. Стоимость услуги — еще четверть миллиона. Никаких доказательств, что он и правда надавил на судью, у меня не было. Впрочем, это не имело значения. Если Кирилл Борзаков говорит, что ты должен ему пятьсот двадцать шесть тысяч долларов, угадай, сколько ты ему должен?

— Пятьсот двадцать шесть тысяч долларов, — сказал я.

— Именно.

У меня завибрировал мобильник. Номер был незнакомый, и я убрал мобильник назад в карман.

— Вскоре после этого один из подручных Кирилла — полагаю, вы с ним встречались, — приходит ко мне и говорит, что я должен подать заявление на работу в службе социальной защиты. Оказалось, у них в отделе кадров — свой человек. Тоже отрабатывает долг. Я подаю заявление, он закрывает глаза на то, что мое имя есть в базе данных лиц, подвергавшихся судебному преследованию, и я получаю работу, которая значительно ниже моей квалификации. А несколько недель спустя, когда из моего кабинета уходит чрезвычайно милая беременная девушка четырнадцати лет, они звонят мне и говорят, что я должен договориться с ней насчет ребенка.

— Сколько тебе платят за одного младенца? — Голос Энджи был полон презрения.

— Они списывают тысячу с моего долга.

— То есть, чтобы полностью с ними расплатиться, ты должен отдать им пятьсот двадцать шесть младенцев?

Он покорно кивнул.

— И много еще тебе осталось?

— Работать и работать.

У меня снова завибрировал мобильник. Тот же номер. Я опять сунул телефон в карман.

Моя жена сказала:

— Ты же понимаешь, что, даже если ты достанешь им пятьсот двадцать шесть младенцев для продажи на черном рынке…

Он не дал ей договорить:

— …они все равно никогда от меня не отвяжутся.

— Именно.

Мобильник завибрировал в третий раз. Эсэмэска. Я раскрыл телефон.

«Привет, чувак. Сыми трупку. С уважением, Ефим».

Дре снова приложился к фляжке.

— Ты со своим мобильником как пятнадцатилетняя девчонка.

— Как скажешь. Ты у нас эксперт по пятнадцатилетним девчонкам.

Мобильник зазвонил. Я встал с дивана и вышел на крыльцо. Аманда была права. Отсюда отчетливо слышалось журчанье ручья.

— Алло.

— Привет, брат. Чё ты с «хаммером» сделал?

— Бросил возле стадиона.

— Ха. Здорово. Может, когда-нибудь увижу, как на нем Беличик разъезжает.

Сам того не желая, я улыбнулся.

— Чего звонишь, Ефим?

— Друг, ты сейчас где?

— Да тут, недалеко. А что?

— Думаю, может, пересечемся?

— Откуда у тебя мой номер?

Он громко и раскатисто рассмеялся.

— Знаешь, какой сегодня день? — спросил он.

— Четверг.

— Да, друг, четверг. А пятница — важный день.

— Потому что ты хотел, чтобы Хелен и Кенни кого-то нашли для тебя к пятнице.

На том конце провода раздалось хрюканье.

— Кенни и Хелен не смогли бы найти даже курицу в курином супе. Но ты… Я смотрел на тебя, когда стрелял по этой пидорской машине, и видел, что ты испугался. Любой бы испугался. Но еще я видел, что тебе интересно. Ты сидишь там и думаешь: если этот психованный мордвин не собирается меня замочить, на фига он в меня пушкой тычет? Ты из таковских.

— Из каковских?

— Которые не сдаются. Слушай, а что это за присказка про размер собаки?

— Ну, если дословно, то примерно так. Важен не размер собаки в драке, а…

— …размер драки в собаке. Ага.

— Типа того.

— Подозреваю, ты уже выяснил, где эта ненормальная. Аманда.

— С чего ты взял, что она ненормальная?

— Она нас обокрала. Для этого надо быть законченным психом. А если ты еще не знаешь, готов спорить на мешок мышей, что скоро узнаешь.

— Мешок мышей?

— Старая мордовская поговорка.

— А.

— Друг, где она?

— Позволь сначала кое-что у тебя спросить.

— Валяй.

— Что именно она у вас украла?

— Ты что, издеваешься?

— Нет.

— Решил приколоться над Ефимом?

— Ни в коем разе.

— А зачем задаешь идиотские вопросы? Как будто не знаешь, чего мы хотим.

— Откуда мне знать? Я знаю, что вам нужна Аманда, и…

— Аманда нам не нужна. Нам нужно то, что она украла. Некрасиво выходит, чувак. Это что же, Кирилл не может найти девчонку, которая украла его собственность? Ты знаешь про чеченов из соседнего квартала? Они уже над нами в открытую потешаются. Нам придется замочить одного-двух, просто чтобы они заткнулись.

— Так что же она все-таки…

— Младенца, мать твою! И крест. И мне нужно и то и другое. Если этот тупой картежник, который корчит из себя доктора, вернется на работу и добудет мне другого младенца, я отдам его Кириллу, и дело с концом. Он все равно разницы не заметит. Но если к выходным у меня на руках не будет креста и хоть какого-нибудь младенца, будет бойня.

— А взамен вы вернете мне Софи?

— Да ни хрена я тебе не верну. Мы тут не на базаре. Ефим говорит: верни младенца и крест. Ты возвращаешь младенца и крест. Иначе… Иначе мы пустим тебя на собачьи консервы. Вместе с твоей семьей.

С минуту мы оба молчали. На ладони, которой я с силой сжимал телефон, появилась красная полоса, а мизинец онемел.

— Чувак, ты еще живой?

— Пошел в жопу, Ефим.

Он снова издал хриплый смешок.

— Нет, чувак. В жопу пойдешь ты. И ты, и твоя жена, и твоя дочка. Которая в Саванне.

Я посмотрел на дорогу. На иссиня-черный асфальт. Такого же цвета, как деревья возле церкви. Спустившиеся с гор тучи нависали над телефонными проводами, протянутыми меж столбов вдоль дороги. В воздухе висела сырость.

— Думаешь, мы за тобой не следим? — спросил Ефим. — Думаешь, у нас нет друзей в Саванне? Чувак, у нас везде друзья. У тебя тоже есть другая — этот здоровенный поляк, у которого крышу снесло. Он вроде как защищает твою дочку. Ну, значит, мы потеряем пару человек, когда будем ее мочить. Это ничего. У нас людей много.

Я стоял на крыльце и глядел на дорогу. Когда я заговорил, мой голос звучал резче и грубее, чем обычно:

— Расскажи мне об этом кресте.

— Это Белорусский крест. Ему тысяча лет, если не больше. Некоторые называют его Варяжским, другие — крестом Ярослава, но мне всегда больше нравилось первое название. Белорусский крест. Эта штука вообще не имеет цены, чувак. Князь Ярослав заплатил этим крестом варягам, чтобы они убили его брата Бориса. В тысяча десятом или тысяча одиннадцатом году. Но потом, когда он стал правителем всей Киевской Руси, он так по нему тосковал, что послал других варягов убить первых и забрать у них крест. Он лежал у царя в кармане, когда в семнадцатом году его поставили к стенке и — бах! — вышибли ему мозги. Троцкий увез его с собой в Мексику. Он был при нем, когда ему ледорубом проломили голову. Этот крест много где побывал. А теперь он у Кирилла. И в субботу он собирается показать его своим гостям. Там будет вся крупная рыба. Настоящие гангстеры. Так что без креста ему никак.

Я заставил себя заговорить:

— И ты думаешь…

— Не думаю. Знаю. Крест у девчонки. Или у этого сраного картежника-доктора. Кстати, скажи ему, чтобы возвращался на работу. Он там нужен. Передай ему, если быстро вернется, мы ему даже палец отрезать не будем. Отрежем на ноге. Без пальца на ноге жить легче, чем без пальца на руке. Ну, будет хромать. Это ничего. Многие хромают. Найди мне крест. Найди мне младенца. А я…

— Нет.

— Я же тебе только что объяснил…

— Я не глухой, ты, паскуда. Ты угрожаешь моей жене? Ты угрожаешь моей дочери? Если у них с головы упадет хоть один волос… Если мой друг позвонит мне и скажет, что видел поблизости кого-нибудь из ваших гребаных быков, я разнесу к чертовой матери всю вашу контору. Я…

Он смеялся так громко, что мне пришлось отодвинуть телефон от уха.

— О’кей, — сказал он наконец, все еще подхихикивая. — О’кей, мистер Кензи. Смешной ты, братишка. Давно я так не ржал. Ты знаешь, где мой крест?

— Может, и знаю. А ты знаешь, где Софи?

— Нет, но могу узнать. Если понадобится. — Он снова хохотнул. — Слышь, откуда ты эту «паскуду» откопал? Меня раньше никто так не называл.

— Сам не знаю, — сказал я. — Наверное, из какого-нибудь старого фильма.

— Хорошее слово. Можно я теперь буду им пользоваться?

— Да ради бога.

— Скажу кому-нибудь: «Гони бабки, паскуда. А не то хуже будет, паскуда». Ха!

— Пользуйся на здоровье.

— Я найду Софи. Ты найдешь крест. Я тебе позвоню.

Он снова засмеялся и положил трубку.

Когда я вернулся в дом, меня всего трясло. Адреналин стучал в затылке так, что разболелась голова.

— Какое отношение вы имеете к Белорусскому кресту?

В мое отсутствие Дре, похоже, успел не раз приложиться к фляжке. Энджи сидела в кресле возле камина. Почему-то она показалась мне маленькой и словно потерянной. Она посмотрела на меня взглядом, в котором читались боль и даже безнадежность. Аманда пристроилась в дальнем уголке дивана. На столике рядом с ней светился экранчик «видеоняни». Она читала «Последний вечер в „Лобстере“». Увидев меня, она положила раскрытую книгу на журнальный столик обложкой вверх.

— Ты к кому обращаешься?

— Я спрашиваю, к Белорусскому кресту…

— Ты обращаешься к Белорусскому кресту?

— Аманда!

Она пожала плечами:

— Я даже не понимаю, о чем ты. Какой такой крест?

Времени на пустую болтовню у меня не было. Оставалось всего два варианта: угрозы или обещания.

— Они разрешат тебе оставить ребенка.

Она распрямилась:

— Что?

— Что слышала. Если этот умник, — я кивнул на Дре, — сможет по-быстрому раздобыть другого младенца, они позволят тебе оставить Клер.

Она развернулась в его сторону:

— Сможешь?

— Не исключено.

— Твою мать, Дре, — сказала она, — да или нет?

— Я не знаю. Есть одна девчонка, у которой срок вот-вот подходит. Но когда точно она родит, сказать невозможно. Тем более с моим оборудованием.

Аманда сжала и разжала челюсти. Обеими руками убрала волосы назад, взяла со столика резинку и завязала хвост.

— Значит, звонил Ефим.

Я кивнул.

— И он назвал условия.

— Он выразился довольно-таки определенно. Верни крест и какого-нибудь младенца, и они о тебе забудут.

Она подтянула колени к груди и захватила пальцами ног диванную подушку. Казалось, с забранными назад волосами черты ее лица должны были выступить ярче, но эффект оказался прямо противоположным. Она снова стала похожа на ребенка. На до смерти напуганного ребенка.

— И ты ему веришь?

Я сказал:

— Я верю, что он верит. А сможет ли он провернуть дело под носом у Кирилла и его жены — это уже второй вопрос.

— Все началось, когда Кирилл увидел фотографию Софи. Это одна из… — она уставилась на диванную обивку, — услуг, которые им предоставляет Дре. Кирилл с Виолетой увидели Софи. Вроде бы она оказалась похожа на младшую сестру Виолеты. И тогда они решили, что им нужен ребенок Софи.

— То есть ситуация может быть сложнее, чем я понял со слов Ефима?

— Она всегда сложнее, — сказала Аманда. — Сколько тебе лет? Не маленький вроде…

Я усмехнулся.

Аманда взглянула на Дре. Тот сидел, больше всего похожий на собаку, которая ждет, когда хозяйка позовет ее гулять или даст поесть.

— Даже если мы найдем другого младенца, что это изменит? Получится, что мы отдаем ребенка двум психопатам.

Я кивнул.

— Ты сможешь жить с этим грузом на совести?

— Моя цель была найти тебя и спасти Софи. Дальше я не заглядывал.

— Какой ты правильный.

— Люди, живущие в стеклянных домах, не должны кидаться камнями. Особенно люди с похищенным младенцем.

— Знаю. Просто мне это все напоминает историю двенадцатилетней давности. Когда меня вернули Хелен.

— Мы сейчас не об этом. Если хочешь высказать свое мнение обо мне, сделаешь это позже. А пока нам надо во что бы то ни стало найти крест и достать другого младенца.

— А если не сможем?

— Достать другого младенца?

— Понятия не имею. Зато уверен, что с помощью креста мы купим себе немного времени. Он должен быть у Кирилла не позже вечера субботы. Если он его не получит, они убьют нас всех. Включая мою семью. А если мы его отдадим, у нас будет еще пара дней на решение проблемы с младенцем.

Энджи уставилась на меня широко раскрытыми глазами.

— По-моему, хороший план, — сказал Дре.

— По-твоему, — сказала Аманда. Она повернулась ко мне: — А что, если они нас обманут? Ефиму надо одно: выяснить, где я нахожусь. А у меня не так много мест, где можно спрятаться. Ты нашел нас за один день. Что ему помешает получить крест, а потом заявиться ко мне за младенцем?

— У меня нет других гарантий, кроме его обещания.

— И ты в него веришь? Слово наемного убийцы, который начинал преступную карьеру в Москве, среди солнцевской братвы?

— Я даже не знаю, что это такое, — сказал я.

— Банда, — сказала она. — Братство. Представь себе организованную преступную группировку, но с дисциплиной как в армии и со связями в самых верхах российских нефтяных корпораций.

— Ни фига себе.

— Ага. Ефим там начинал. И ты собираешься поверить ему на слово?

— Нет, — ответил я. — Не собираюсь. Но у нас нет другого выхода.

Клер в спальне издала пару неуверенных покряхтываний и тут же заорала во весь голос. Мы слышали ее плач и с монитора «видеоняни», и из-за двери. Аманда соскользнула с дивана, сунула ноги в тапочки и побежала в спальню, прихватив с собой прибор.

Дре сделал еще один глоток из фляжки.

— Чертовы русские.

— Почему бы тебе не сбавить обороты? — предложил я.

— Ты был прав. — Он сделал очередной глоток. — Когда раньше говорил.

— О чем?

Он откинул голову назад и закатил глаза, скосив их в сторону спальни.

— О ней. Не думаю, что я ей сильно нравлюсь.

— Почему тогда она с тобой? — спросила Энджи.

Он вздохнул.

— Даже Аманде при всей ее самостоятельности необходима помощь с грудным ребенком. Первые пару недель в супермаркет — каждые пять минут. То за памперсами, то за сухой смесью, и опять за памперсами, и опять за смесью… Ребенок каждые полтора часа просыпается и блажит. Тут ни поспать нормально, ничего.

— Ты хочешь сказать, что ей был нужен мальчик на побегушках?

Он кивнул.

— Но теперь она приспособилась. — Он тихо и горько усмехнулся. — Когда мы с ней только познакомились, я подумал: вот мой шанс. Неиспорченная девушка. Пугающе умная. Она может цитировать Шоу, может — Стивена Хокинга. А в следующую минуту будет вспоминать «Молодого Франкенштейна», спорить с тобой о квантовой физике или напевать «Monkey Man». Она любит Рембо и Эксла Роуза, Люсинду Уильямс и…

— Долго еще ты будешь перечислять? — перебила его Энджи.

— А?

— Тебя послушать, — сказал я, — так ты мечтал слепить из Аманды модель «Нексус шесть» по образу и подобию каждой девицы, которая кидала тебя в школе.

— Ничего подобного.

— Не спорь. Эта модель будет тебя обожать, а ты ночь напролет будешь читать ей лекцию о «Sigur Ros» или о метафорической значимости кролика в «Донни Дарко». А она будет хлопать ресницами и спрашивать, где ты был всю ее жизнь.

Он опустил глаза.

— Да пошел ты, — прошептал он.

— Как скажешь.

Я представил себе девочку, которую нашел после семи месяцев поисков. Она играла на крыльце дома недалеко отсюда с женщиной, которая ее обожала, и с бульдогом по кличке Ларри. Если бы я позволил ей остаться с ними, кем бы она стала сегодня? Возможно, ее нервная система не выдержала бы испытания памятью и сознания того, что вся ее жизнь с Патрисией и Джеком Дойл была основана на обмане. А возможно, она напрочь забыла бы о годах, проведенных с матерью-алкоголичкой в пыльной дорчестерской халупе, провонявшей пивом и табаком, и жила бы нормальной жизнью в небольшом городке, а про подделку документов, русских киллеров и солнцевскую братву узнавала бы из новостных передач по телевизору. Даже если бы Аманду никто не похищал, ее шансы вырасти нормальным человеком оценивались как один к ста миллионам. Неким извращенным способом похищение показало ей, что существует и другая жизнь, не такая, как у ее матери, состоявшая из фастфуда, переполненных пепельниц, вечных долгов и приятелей, каждый из которых отмотал свой срок в тюрьме. Получив шанс побывать в маленьком городке у подножия гор, она приняла волевое решение однажды вернуться сюда, и, возможно, как раз с этого момента определяющей чертой ее характера стала решимость добиваться своего.

— Они от нас не отстанут, — сказал Дре. — Независимо от того, что тебе сказал Ефим.

— Почему?

— Ну, для начала кто-то должен заплатить за Тимура.

— Кто такой Тимур? — спросила Энджи, пересаживаясь на диван.

— Он был русский.

— И что с ним случилось?

— Мы его вроде как убили.

Глава 21

— То есть вы вроде как убили русского по имени Тимур, чтобы заполучить Белорусский крест?

— Нет, — сказал он.

— Нет, не убили?

— Нет, убили, но не для того, чтобы заполучить Белорусский крест. Мы про него вообще ни хрена не знали, пока не открыли кейс.

— Какой кейс? — спросила Энджи, сдвинувшись на самый краешек дивана.

— Кейс, который был пристегнут к запястью Тимура.

Я прищурился.

— Чего-чего?

Дре достал из кармана фляжку, посмотрел на нее и убрал назад. И тут же принялся крутить на пальце ключи с брелоком. На брелоке была фотография Клер.

— Вы слышали про Зиппо?

— Бойфренд Софи, — сказала Энджи.

— Да. Обратили внимание на то, что в последнее время его никто не видел?

— Обратили.

Он откинулся на диване, словно на приеме у психоаналитика, и поднял над головой ключи, покачивая ими. Тень от брелока с фотографией Клер пробегала по его лицу.

— В Брайтоне, рядом с Массачусетской платной автострадой, есть склад старого кинореквизита. У них целый этаж выделен под афиши. Половина из них — европейские. На втором этаже хранят реквизит и костюмы. Если хотите увидеть диплом по философии, который в фильме «Придорожное заведение» висел на стене у Суэйзи, то знайте, что он именно там, а не в Лос-Анджелесе. Складом заправляют русские. У них там до фига всего. Ковбойские штаны Шэрон Стоун из фильма «Быстрый и мертвый». Костюм йети из «Гарри и Хендерсоны». А вот на третий этаж никого не пускают. У них там что-то вроде подпольного родильного дома. — Он пошевелил пальцами. — Не забывайте, что я врач. На обычных детей, которые появляются на свет в легальных медицинских учреждениях, сразу заводят кучу документов. То есть у них появляется бумажный след, который ничего не стоит проверить. А детишки, родившиеся на складе кинореквизита в Брайтоне, никаких документов не имеют. И уже через три дня их куда-то переправляют самолетом. Многих уносят сразу после рождения.

— Как Клер, например? — Энджи наклонилась вперед и подперла щеку рукой.

Дре поднял палец.

— По плану именно это должно было произойти с Клер. Но в родильной палате находились не только мы с Софи. Там были еще Аманда и Зиппо. Я возражал против их присутствия. И без того нелегко отдать своего ребенка, а уж если видишь, как он появляется на свет, — тем более. Но Аманда, как всегда, настояла на своем. Поэтому мы все оказались там, когда Софи рожала. — Он вздохнул. — Роды были просто потрясающие. Все прошло идеально. Как в учебнике. С юными матерями иногда такое случается. Редко, но случается… — Он пожал плечами. — Мы передавали друг другу младенца, смеялись, плакали и обнимались. Я даже обнял Зиппо, хотя вообще-то терпеть его не мог. И вдруг открывается дверь. А за ней — Тимур. Здоровенный лысый мужик с огромными чернобыльскими ушами. Рожа такая, что и во сне не приснится. Подозреваю, его только родная мама могла любить, и то если была слепая. Не думайте, я не шучу. Он в самом деле родился в Чернобыле в середине восьмидесятых. Не человек, а мутант. Полный набор: алкоголик и наркоман. И он пришел забрать новорожденного. Явился почему-то раньше времени, обсаженный до полной невменяемости. К запястью у него был пристегнут кейс.

Картина понемногу прояснялась. В комнату вошли пятеро, двое умерли, но вышли четверо.

— Договариваться с ним было бессмысленно? — предположил я.

— Договариваться? — Дре выпрямился и убрал ключи в карман джинсов. — Тимур вломился, сказал: «Гони младенца» — и направился резать пуповину. Христом Богом клянусь, я в жизни не видел ничего страшнее. Я держу младенца, а он хватает хирургические ножницы и прет на меня. Минуту назад мы смеялись сквозь слезы и обнимались, и вот на меня прет чернобыльский мутант с хирургическими ножницами наперевес. И собирается перерезать пуповину. При этом один глаз у него закрыт, потому что он настолько угашен, что у него двоится в глазах. В этот момент Зиппо прыгнул ему на спину и перерезал ему глотку скальпелем. Вскрыл от уха до уха. — Дре на секунду закрыл лицо ладонями. — Ничего ужаснее я в жизни не видел, а я проходил интернатуру в отделении экстренной медицинской помощи. В Гэрри, штат Индиана.

Из спальни уже некоторое время не доносилось ни звука. Я встал.

Дре этого даже не заметил.

— А теперь самое интересное. Чернобыльский мутант Тимур даже с перерезанной глоткой ухитрился скинуть Зиппо с загривка. Тот упал на пол, и Тимур всадил ему в грудь три пули.

Я подошел к двери спальни и прислушался.

— Потом эта ошибка природы навела ствол на нас. Мы поняли, что сейчас умрем. Но тут глаза у него закатились, и он рухнул на пол. Мертвый.

Я легонько постучал в дверь спальни.

— Мы не знали, что нам делать. Что бы ни произошло, они бы нас, скорее всего, убили. Кирилл любил Тимура как преданного пса, каким тот, собственно, и являлся.

Я снова постучал в дверь и, не дождавшись ответа, толкнул ее. Она была не заперта. Я с порога оглядел пустую спальню. Ни младенца, ни Аманды.

Я обернулся к Дре.

— Сбежала? — безо всякого удивления в голосе спросил он.

— Да, — сказал я. — Сбежала.

— Она часто так делает, — сказал он, обращаясь к Энджи.

Мы стояли позади дома, оглядывая небольшой двор и гравийную дорожку, которая выходила на узкую грунтовку. На другой ее стороне располагался другой двор, окружавший белый викторианский особняк с зелеными ставнями.

— Значит, у вас была еще одна машина? — спросил я.

— Вы же частные сыщики. Разве вы не должны проверять такие вещи заранее? — Дре вдохнул чистый горный воздух. — Ручная коробка передач.

— Что?

— У Аманды в машине. У нее маленькая такая «хонда». Она поставила ее на нейтралку, скатила с холма, а потом свернула направо. — Он показал направление. — Секунд за десять добралась до дороги, завела мотор и переключилась на первую передачу. — Он присвистнул. — И укатила.

— Круто, — сказал я.

— Говорю же, она часто так поступает. Она легка на подъем. И если ей что-то не нравится, она просто сматывается. Она сюда еще придет.

— А что, если нет? — сказал я.

Он присел на стоявший на крыльце диванчик.

— А куда ей еще податься?

— Она «великий самозванец» в юбке. И может отправиться куда захочет.

Он воздел вверх указательный палец:

— Это верно. Но она этого не сделает. Все то время, пока мы с ней в бегах, я без конца твердил ей, что самое разумное — свалить в другую страну, на какой-нибудь тропический остров посреди океана. Но она и слышать об этом не хотела. Когда-то давно она была здесь счастлива, поэтому она постоянно будет стремиться сюда.

— Все это очень трогательно, — сказала Энджи, — но, когда над тобой нависает смертельная угроза, тебе не до сантиментов. А Аманда не производит впечатления сентиментального человека.

— И тем не менее. — Он вскинул руки. — Все именно так. — Дре обхватил себя за плечи. — Холодно. Пойду в дом.

Он исчез за дверью. Я последовал было за ним, но Энджи остановила меня, сказав:

— Подожди секунду.

Она прикурила сигарету. Руки у нее дрожали.

— Ефим угрожал нашей дочери?

— Это их обычный прием. Они всегда так делают, чтобы вывести тебя из равновесия.

— Он угрожал ей, да или нет?

Через полминуты я кивнул.

— Они добились своей цели. Я выбита из равновесия. — Она сделала несколько быстрых затяжек. Смотреть мне в глаза она избегала. — Ты дал слово Беатрис, что найдешь Аманду и вернешь ее домой. Насколько я тебя знаю, тебе легче сдохнуть, чем нарушить данное слово. Наверное, за это я тебя и люблю. Понимаешь?

— Понимаю.

— А ты понимаешь, как сильно я тебя люблю?

Я кивнул:

— Конечно. Ты даже не представляешь, насколько это для меня важно.

— Взаимно.

Она нервно улыбнулась и так же нервно затянулась сигаретой, дрожащей в ее пальцах.

— Ты должен сдержать данное слово. И я тебя в этом поддерживаю.

Я понял, к чему она клонит.

— Но ты никому не давала никакого слова.

— Именно. «Весь вопрос в том, кому ты даешь слово». — Она улыбнулась. Глаза у нее влажно заблестели.

— Я тебе передать не могу, до чего мне приятно, что ты цитируешь фильм «Дикая банда».

Она изобразила реверанс, но миг спустя ее лицо снова стало серьезным и обеспокоенным.

— Мне на них на всех наплевать, — сказала она. — Ты слышал, о чем говорил Дре? Он — не просто дерьмо. Он — исключительное дерьмо. Он торгует младенцами. Если бы в мире была справедливость, он бы сидел в камере, а не в теплой гостиной домика в симпатичном городке. А теперь выходит, что из-за них моя дочь в опасности? — Она указала на дом. — Меня такой расклад не устраивает.

— Я знаю.

— А я знаю, что они знают, что она в Саванне. И сегодня я буду ночевать с ней.

Я сказал ей, что уже предупредил Буббу и он уже кое-кого рекрутировал себе в помощники, но Энджи это не особенно успокоило.

— Все это замечательно, — ответила она. — Бубба — это Бубба, и он жизни не пожалеет, чтобы ее защитить, в этом я не сомневаюсь. Но я — мать. Мне надо быть рядом с ней. Сегодня же. Все равно какой ценой.

— За это я тебя и люблю. — Я взял ее руку в свои. — Ты ее мама. И ей нужна мама.

Она нервно рассмеялась и провела ладонью по глазам.

— А маме нужна она.

Она обвила руками мою шею, и мы поцеловались. На ледяном воздухе этот поцелуй казался особенно жарким.

Когда мы оторвались друг от друга, она сказала:

— В Леноксе ходит междугородный автобус.

Я покачал головой:

— Не болтай глупостей. Возьми джип. Оставишь на парковке в аэропорту. Если он мне понадобится, я его оттуда заберу.

— А как ты домой доберешься?

Я прикоснулся рукой к ее щеке, думая, как невероятно мне повезло, что я встретил ее, женился на ней и у нас родилась дочь.

— Ты можешь припомнить хоть один случай, когда я не смог добраться туда, куда мне надо?

— Ты — просто образец самостоятельности. — Она покачала головой. По щекам у нее уже лились слезы. — Хотя мы с дочкой потихоньку стараемся тебя от нее отучить.

— Я заметил.

— Да?

— Да.

Она обняла меня с такой силой, словно тонула в Атлантическом океане, а я был ее единственной надеждой на спасение.

Мы обошли дом и приблизились к джипу. Я отдал ей ключи. Она села в машину. Мы еще с минуту пристально смотрели друг на друга. Потом я отступил назад. Энджи запустила двигатель и взглянула на меня через стекло.

— Как так получается, что они могут найти нашу дочь в Джорджии, но не способны отыскать шестнадцатилетнюю девчонку в Массачусетсе?

— Хороший вопрос.

— Шестнадцатилетняя девчонка с младенцем на руках. В городке, где населения не больше двух тысяч человек?

— Иногда лучший камуфляж — это прятаться у всех на виду.

— Знаешь, если чуешь вонь, значит, где-то что-то протухло.

Я кивнул.

Она послала мне воздушный поцелуй.

— Когда увидишься с Габби, — попросил я, — сфотографируй ее и вышли мне фотографию.

— С удовольствием. — Она посмотрела на дом. — Не представляю, как я могла всем этим заниматься целых пятнадцать лет. И не представляю, как ты можешь это продолжать.

— Я предпочитаю об этом не думать.

Она улыбнулась:

— Брось заливать.

Я вернулся в дом. Дре сидел на диване и смотрел телевизор. Барбара Уолтерс с подругами обсуждали с Элом Гором проблему глобального потепления. Безмозглая блондинка с выпирающими, как у узницы концлагеря, ключицами требовала прокомментировать научную статью, в которой утверждалось, что в повышении температуры на земном шаре виноват коровий метеоризм. Эл улыбался. Он производил впечатление человека, с радостью сменившего бы свое пребывание в этой студии на процедуру колоноскопии, совмещенную с удалением зубного нерва. У меня загудел мобильник. Опять неопределившийся номер.

— Ефим звонит, — сказал я.

Дре выпрямился на диване.

— Он у меня.

— Что?

— Крест. — Он ухмыльнулся, как мальчишка. Полез к себе под футболку и вытянул кожаный шнур, на котором болтался толстый крест черного цвета. — Он у меня, детка. Можешь сказать Ефиму…

Я жестом велел ему замолчать и поднес телефон к уху.

— Привет, Патрик, паскуда.

Я улыбнулся:

— Привет, Ефим.

— Молодец я, да? Запомнил твою «паскуду».

— Молодец.

— Крест нашел?

Крест висел на груди у Дре. Черный, размером с мою ладонь.

— У меня твой крест.

Дре поднял вверх два оттопыренных больших пальца и расплылся в идиотической улыбке.

— Когда встретимся? Езжай в Грейт-Вудс.

— Куда?

— В Грейт-Вудс, говорю. Он же Твитер-сентер. Погоди секунду. — Я слышал, как он накрыл трубку ладонью и с кем-то заговорил. — Мне тут сказали, он больше не называется Грейт-Вудс или Твитер-сентер. Теперь он называется… Чего? Подожди секунду, Патрик.

— Комкаст-сентер, — сказал я.

— Он теперь называется Комкаст-сентер, — сказал Ефим. — Знаешь, где это?

— Знаю. Сейчас он закрыт. Не сезон.

— Поэтому нам никто не помешает. Поезжай к восточным воротам. Там будет вход. Встретимся около главной сцены.

— Когда?

— Через четыре часа. Захвати крест.

— А ты захвати Софи.

— Значит, ты и младенца принесешь?

— Пока что у меня на руках только крест.

— Говенная сделка получается, чувак.

— Другой не будет. Если хочешь, чтобы к вечеру субботы у Кирилла был крест…

— Тогда доктора привози.

Я посмотрел на Дре. Он то и дело сам себе улыбался и подхихикивал. Явно без медикаментов тут не обошлось.

— А кто сказал, что я знаю, где он?

Ефим вздохнул:

— Ты слишком умный, чтобы не знать, что мы знаем больше, чем говорим, что знаем.

Мне понадобилось не меньше секунды, чтобы постичь смысл произнесенных им слов.

— Мы?

— Я. Павел. Мы. А ты — часть плана, про который тебе пока знать не обязательно.

— Да неужели?

— Ага. Я играю в ее игру, а ты играешь в мою. Привози доктора.

— Зачем?

— Хочу ему кое-что сообщить. Лично.

— Мм… — протянул я. — Не уверен, что мне это нравится.

— Чувак, не беспокойся. Убивать его я не буду. Он мне нужен. Просто хочу ему лично объяснить, что мне очень хочется, чтобы он вернулся на работу. Так что захвати его с собой.

— Я у него спрошу.

— О’кей, — сказал Ефим. — До скорого. — И положил трубку.

Дре убрал крест назад под свитер, но я успел его рассмотреть. Попадись он мне в антикварной лавке, я предположил бы, что цена ему — пятьдесят долларов, не больше. Крест был из черного оникса, православный, с надписями на латыни сверху и снизу. В центре, над небольшим выступом, очевидно символизировавшим Голгофу, был выгравирован еще один крест с копьем и губкой.

— Что-то этот крест не похож на вещь, ради которой убили столько народу, — сказал Дре, запихивая крест под футболку.

— Большинство вещей, ради которых люди готовы убивать друг друга, выглядит не слишком впечатляюще.

— Но только не для тех, кто совершает эти убийства.

Я протянул руку:

— Почему бы тебе не отдать его мне?

Он улыбнулся во весь рот:

— Хрена лысого.

— Я серьезно.

— И я серьезно. — Он выпучил на меня глаза.

— Я не шучу. Я заберу его и обменяю. Какой тебе смысл рисковать своей задницей, особенно с такими типами, Дре?

Его улыбка стала еще шире.

— Ищи дураков. Можешь сколько хочешь строить из себя рыцаря в сияющих доспехах. Я на такие штучки не ведусь. Ты такой же, как все. Только и ждешь, как бы захапать крест себе. Он стоит столько же, сколько картины Ван Гога. Ты подумаешь, что надо бы поступить по справедливости, а потом будешь прикидывать, кому бы его толкнуть.

— А что же тогда ты сам не подсуетился?

— В смысле?

— Почему, говорю, ты сам его не продал?

— Потому что не знаю ни одного скупщика краденого. Я — просто картежник, сидящий на колесах, а не Вэл Килмер из «Схватки». Первый же человек, которому я покажу этот крест, застрелит меня, не успею я повернуться к нему спиной. А ты, держу пари, знаешь нужных людей. Знаешь, кому из уголовников можно доверять. Если бы ты смог, уже был бы на полпути к Мексике вместе с этой штуковиной.

— Ладно.

— Не верю я в твое бескорыстие.

— Ясное дело, не веришь, — сказал я. — Жалость какая. Только позволь поинтересоваться. Почему это Ефим все про нас знает, только не может нас найти?

— А что он про нас знает?

— Знает, что мы сейчас вместе. Он даже сказал, что игру завела Аманда, а мы все в нее играем.

— А ты еще сомневался?

Час спустя мы собирались отправиться в Комкаст-сентер в Мэнсфилде. Пока мы шли к «саабу» Дре, он снял с брелока ключ от машины и протянул его мне.

— Машина-то твоя, — сказал я.

— Учитывая, сколько я сегодня принял, вряд ли ты станешь настаивать, чтобы за рулем сидел я.

Я вел «сааб». Дре сидел рядом со мной, мечтательно глядя в окно.

— Ты не просто выпил, — сказал я.

Он повернулся ко мне:

— Ну, глотнул еще пару таблеток ксанакса. — И он снова уставился в окно.

— Пару? Или тройку?

— Вообще-то три. И догнал паксилом.

— То есть твой рецепт для ведения переговоров с русской мафией — бухло плюс колеса?

— Пока что я еще жив, — сказал он и начал покачивать брелоком с фотографией Клер у себя перед лицом, глядя на него мутным взглядом.

— Какого дьявола ты таскаешь с собой эту фотографию? — спросил я.

Он взглянул на меня:

— Потому что я ее люблю.

— Неужели?

Он пожал плечами:

— Ну, или что-то типа того.

Через полминуты он уже храпел.

При любом незаконном обмене крайне редко бывает, чтобы сторона, имеющая на руках все козыри, в последний момент не изменила место встречи. Это служит страховкой от нежелательного появления сил охраны правопорядка. Устанавливать «жучки» на ходу довольно сложно. К тому же гораздо легче обнаружить одетых в черное федеральных агентов, до зубов вооруженных микрофонами и фотоаппаратами с инфракрасными линзами, когда они судорожно пытаются окружить близлежащие кварталы.

Поэтому я предположил, что Ефим позвонит и в последнюю минуту перенесет место встречи, но все равно хотел заранее изучить ландшафт — на тот случай, если он этого не сделает. За свою жизнь я бывал в Комкаст-сентер с дюжину раз. Этот амфитеатр под открытым небом расположен в лесистой зоне штата Массачусетс. Именно здесь я видел, как Боуи выступал на разогреве у «Nine Inch Nails». Слушал Спрингстина и «Radiohead». А в прошлом году, когда приехал на концерт «Green Day», перед которыми на сцену вышли «The National», я решил, что умер и попал в рай. Иными словами, я более или менее прилично ориентировался на местности. Амфитеатр представляет собой полукруглую чашу, утопленную в еще более пологой чаше. Если подходить к ней с одной стороны, то дорога выведет тебя к амфитеатру; если с другой — то через некоторое время упрешься в парковку. В проходах во время концертов ставят ларьки, торгующие футболками, пивом, сладкой ватой, солеными крендельками и хот-догами длиной в фут.

Мы с Дре немного погуляли в окрестностях амфитеатра. С темнеющего неба падали редкие снежинки. Они мерцали, словно светлячки, и мгновенно таяли при соприкосновении с чем угодно — деревянным ларьком, землей или моим носом. Возле одного ларька, стоящего возле турникетов, я оглянулся и понял, что Дре рядом со мной больше нет. Я развернулся, поднялся по одному проходу и спустился по другому, повторяя только пройденный путь. Нашел место, где его следы разошлись с моими, и использовал его в качестве отправной точки. Я шел мимо ВИП-лож, направляясь к сцене, когда у меня зазвонил мобильник.

— Алло!

— Вы где? — раздался в трубке голос Аманды.

— Я мог бы задать тебе тот же самый вопрос.

— Где я, не важно. Мне только что позвонили и сказали, что поменяют место встречи. Кстати, что это за встреча?

— Мы сейчас в Комкаст-сентер. А кто звонил?

— Мужик какой-то. Говорил с сильным русским акцентом. Другие идиотские вопросы будут? Он сказал, что Ефим не может до тебя дозвониться.

— Откуда у них твой номер?

— А откуда твой?

Ответа на этот вопрос у меня не было.

— Новое место встречи — железнодорожный вокзал.

— Какой?

— В Доджвилле.

— В Доджвилле? — переспросил я. Это название было мне смутно знакомо. Кажется, я встречал его на посылках, когда студентом подрабатывал на почте, но на карте найти не смог бы. — А где это вообще?

— Если верить карте, на которую я сейчас смотрю, тебе нужно выехать на Сто пятьдесят второе шоссе и двигаться на юг. Там недалеко. Они сказали, чтобы из машины вышел кто-нибудь один из вас. С крестом. Как я понимаю, крест у вас?

— Да. Он у Дре.

— Они сказали принести крест. Иначе они убьют Софи у вас на глазах. А потом убьют вас.

— А где?..

Она положила трубку.

Я спустился вниз и увидел Дре, сидящего на краю сцены.

— Место встречи изменилось.

Удивленным он не выглядел.

— Как ты и говорил.

Я пожал плечами.

— Здорово, должно быть, никогда не ошибаться?

— Значит, я произвожу именно такое впечатление?

Он уставился на меня.

— У таких, как ты, на лице написано, какие вы все из себя…

— Не моя вина, что ты просрал свою жизнь. Я тебя за это не осуждаю.

— А за что тогда ты меня осуждаешь?

— За то, что ты клеишься к шестнадцатилетней девчонке.

— Во многих культурах это считается нормальным.

— Вот и переезжай в страну с такой культурой. А здесь это означает, что ты ведешь себя как подонок. Если ты себе не нравишься, я тут ни при чем. Жизнь твоя тебе не нравится? Ты не один такой.

Он окинул ряды сидений взглядом, в котором сквозила тоска.

— В старших классах я играл на басу в группе. И довольно неплохо.

Усилием воли я заставил себя не закатывать глаза.

— Мы много кем могли бы стать, — сказал Дре. — А потом… Потом тебе приходится выбирать в жизни путь, и ты его выбираешь. И поступаешь на медицинский, понимая, что врач из тебя получится так себе. Как смириться с собственной посредственностью? Как признаться самому себе, что в жизненной гонке ты никогда не вырвешься вперед?

Я прислонился к сцене и промолчал. Вверх убегали бесконечные ряды амфитеатра. За ними на фоне темного неба виднелись кроны деревьев. Июльскими вечерами амфитеатр обычно бывал полон. Двадцать тысяч человек — и все кричат, скандируют и покачиваются в такт музыке. Кто бы отказался стоять в этот миг на сцене?

В какой-то степени я сочувствовал Дре. Кто-то — подозреваю, что его мать, — внушил ему, что он — особенный. Возможно, она повторяла ему это каждый день, несмотря на все более явные доказательства обратного. Это была ложь, но ложь с добрыми намерениями. И теперь — вот он: профессиональная карьера не задалась, сейчас он и вовсе занимается непонятно чем, и недалек тот день, когда ему будет трудно протянуть до вечера без таблеток и алкоголя.

— Знаешь, почему меня никогда не беспокоил тот факт, что я торгую детьми?

— Нет, не знаю.

— Потому что никто ничего не знает. — Он посмотрел на меня. — Думаешь, государство знает, куда пристроить детей, которые не нужны собственным родителям? Думаешь, хоть кто-нибудь это знает? Ни хрена мы не знаем. И под этим «мы» я подразумеваю нас всех. Мы ведем себя так, как будто заявились на прием, принарядившись по случаю, и надеемся, что остальные поверят, что мы и каждый день такие же красивые. Пара десятков лет такой жизни, и что потом? Ничего. Вообще ничего. Мы ничему не научились, ничего не изменили. А уже пора умирать. И наше место занимает следующее поколение таких же притворщиков. Вот и все.

Я похлопал его по спине.

— Дре, я знаю, чем тебе надо заняться. Садись писать книжки из серии «Помоги себе сам». Нам ехать надо.

— Куда?

— На вокзал. В Доджвилл.

Он спрыгнул со сцены и пошел за мной вверх по проходу.

— Патрик, у меня к тебе один вопрос.

— Какой?

— А где хоть этот гребаный Доджвилл?

Глава 22

При ближайшем рассмотрении Доджвилль оказался одним из тех крошечных городков, которые обычно принимаешь за окраинный район другого города, покрупнее, — в данном случае южной части Аттлборо. Насколько я мог судить, в нем даже светофора не было, — только милях в шести от границы Род-Айленда висел одинокий «кирпич». Под ним я остановился и слева увидел указатель на железнодорожную станцию. Я свернул со Сто пятьдесят второго шоссе и через несколько сотен ярдов действительно выехал к ней. Расположенная посреди нетронутой природы, она выглядела так, словно ее взяла и сбросила сюда некая невидимая сила. Рельсы убегали прямо в лес и терялись в зарослях красных кленов. Мы вырулили на парковку. Кроме железнодорожных путей и платформы, смотреть тут было особенно не на что — ни вокзала, чтобы укрыться от декабрьской стужи, ни автоматов с газировкой, ни туалета. Лишь пара автоматов с газетами возле лестницы, ведущей на платформу. А за ней — непроходимая чаща леса. Парковку заливал белесый свет фонарей, вокруг которых стаями мошкары кружились снежинки.

У меня завибрировал телефон. Эсэмэска.

«Пусть один вынесет крест на платформу. Второй пусть сидит в машине».

Дре вытянул шею, чтобы прочитать сообщение. Прежде чем я успел схватиться за ручку двери, он уже открыл свою и выскочил наружу.

— Я сам, — сказал он. — Я сам.

— Нет, ты…

Но он уже шагал прочь от машины. Поднявшись по невысокой лесенке на платформу, он прошел ее до середины и остановился возле самой ограничительной полосы, намалеванной ярко-желтой краской.

Снег повалил гуще. Дре принялся расхаживать по платформе — два-три шага направо, четыре-пять — налево и снова направо. Свет я заметил первым. Это был желтый кружок, явно отбрасываемый фонариком, и он двигался через лес. Световой круг поднялся, опустился вниз, а затем проплыл слева направо. Через короткое время свет фонаря начертил крест еще раз. Дре наконец-то увидел его, поднял руку и помахал ею. Свет замер, словно в ожидании.

Я опустил боковое стекло.

— Нет проблем, — крикнул мне Дре и через рельсы направился на свет.

Снег повалил еще гуще, теперь похожий на комья ваты.

Дре ступил под сень деревьев. Я потерял его из виду. Луч фонаря погас.

Я потянулся к двери, но в этот миг у меня снова завибрировал мобильник.

«Сиди в машине».

Я стал ждать. Открытый мобильник лежал у меня на коленях. Если я останусь послушно сидеть в машине, думал я, что им помешает двинуть Дре по башке, забрать крест и раствориться в зарослях вместе с Софи? Левой рукой я схватился за ручку двери. Сжал пальцы. Потом расслабил. И через десять секунд обнаружил, что опять крепко сжимаю дверную ручку.

Экран мобильника загорелся.

«Терпение. Терпение».

В лесу снова загорелся свет. Он парил футах в трех над землей.

Мобильник загудел. На этот раз это была не эсэмэска, а звонок с неопределившегося номера.

— Алло.

— Привет, чу… — Голос Ефима прервался. — Ты где?

— Что?

— Говорю, где?..

Звонок прервался.

Я услышал глухой стук, донесшийся от платформы. Через лобовое стекло я не видел, что там происходит, потому что мне мешал капот «сааба». Я продолжал вглядываться в снегопад. А что еще мне оставалось? Я на секунду включил дворники, которые быстро смахнули снег со стекла. Почти тотчас же на опушке леса показался Дре. Он почти бежал. И он был один.

Телефон опять завибрировал. Я услышал гудок. Загорелась надпись «Номер не определен».

— Алло?

— Ты где?

— Ефим?

На лобовое стекло падали снежинки. Мимо платформы загрохотал поезд. В «саабе» задрожала приборная панель. Сиденье подо мной тряслось. Из подставки между сиденьями выскочил пустой стаканчик из-под кофе и упал на пол под пассажирское сиденье.

— Патрик? Иди… Я не жницу.

Я снова включил дворники. Они размазывали по стеклу грязный снег. Грохот стал нестерпимым — мимо платформы на всех парах мчался скоростной состав «Асела».

— Ефим? Ты пропадаешь.

— Ты… слышишь… чувак?

Я вылез из машины, потому что больше не видел Дре. И тут заметил, что весь капот у меня заляпан какой-то жижей. Такая же — а вовсе не снег — залепила мне лобовое стекло.

— Теперь нормально слышу. А ты меня?

Дре на платформе не было.

Его нигде не было.

— Я… черт…

Связь прервалась. Я захлопнул телефон и осмотрелся по сторонам. Никаких признаков Дре.

Я обернулся и оглядел другие машины, стоявшие на парковке. Их было шесть. И у каждой лобовое стекло было испачкано той же жижей, что и мое. «Асела» за скоростью реактивного истребителя скрылась за деревьями. Платформа и машины влажно блестели, и не только от снега.

Я повернул голову, оглядел платформу и снова обвел взглядом машины.

Дре нигде не было.

Потому что Дре был повсюду.

В багажнике машины Дре я нашел электрический фонарик и пару пластиковых пакетов из супермаркета. Пакеты я намотал на ботинки, ручками обвязав их вокруг лодыжек. И пошел к железной дороге, ступая по крови. На рельсах валялся его ботинок. В нескольких футах дальше, на платформе, я нашел то, что могло быть его ухом. Или фрагментом его носа. Судя по всему, «Асела», летевшая с космической скоростью, тебя не сбила. Она тебя взорвала.

На обратном пути я заметил между рельсами и лесом часть руки. Больше от Дре ничего не осталось. Во всяком случае, я больше ничего не нашел.

Я пошел к опушке — туда, где сначала исчез и откуда потом появился Дре. Посветил фонариком, но не увидел ничего, кроме деревьев в окружении низкорослых кустарников. Я мог бы углубиться в лес, но, во-первых, я не люблю леса, а во-вторых, времени у меня было в обрез. Через три мили «Асела» должна миновать станцию в Мэнсфилде, и нельзя исключить, что кто-то заметит кровь на светло-сером корпусе поезда.

Ефим, предположил я, давным-давно свалил, забрав с собой Софи и крест.

Я побрел обратно. Когда я его увидел, я даже не сразу понял, что это. Какая-то часть сознания приказала мне осветить его фонарем, что я и сделал, но все равно до меня никак не доходило, что я вижу его.

Я присел на корточки перед насыпью, отделявшей рельсы от парковки. Так вот что за стук я слышал недавно. Значит, кто-то по неведомой мне причине швырнул его через железную дорогу, а Дре рванул за ним и оказался на пути шестисот тонн стали, движущихся со скоростью ста шестидесяти миль в час.

Белорусский крест.

Я схватил его за левый конец и вытащил из кучи гравия. Его слегка запорошило снегом, но под тонким слоем снега было видно, что он залит кровью, — как машины на стоянке, платформа, деревья и лестница, по которой я спустился к автомобилю Дре. Я открыл багажник, присел на краешек, снял с ног пластиковые пакеты и убрал их в другой пакет. Вытер крест тряпкой, кинул ее в тот же пакет и завязал его узлом. Сел за руль, бросил пакет на пассажирское сиденье и убрался к чертовой матери из Доджвилла.

Глава 23

В радиусе пятнадцати миль от Беккета имелся всего один практикующий педиатр — доктор Чимилевски, чей кабинет располагался в Хантигтоне. На следующее утро, когда Аманда подъехала к его кабинету, я остался сидеть в машине Дре и позволил ей зайти в здание. В руках она несла детское автомобильное кресло, в котором лежала Клер. У меня из памяти не шел разговор с Ефимом, который позвонил мне, пока я ехал из Доджвилла. Его звонок раздался буквально через несколько минут после того, как я покинул стоянку перед железнодорожной платформой. Странный это был разговор. Во всяком случае, для меня он ничего не прояснил.

Двадцать минут спустя Аманда вышла. Я ждал ее с картонным стаканчиком кофе, который тут же ей протянул.

— Со сливками и без сахара. Я угадал?

— Мне нельзя кофе, — сказала она. — У меня язва. Но спасибо за заботу.

Она нажала кнопку на брелоке с ключами от машины и обошла меня. Я распахнул перед ней дверцу.

— Откуда у тебя язва? Тебе шестнадцать лет.

Аманда установила кресло на заднее сиденье и щелкнула запорами.

— Ты это моей язве скажи. Она у меня с тринадцати лет.

Она захлопнула дверцу, и я отступил на шаг назад.

— С ней все в порядке?

Аманда посмотрела на Клер.

— Да. Просто щечки обсыпало. Врач сказал, ничего страшного. Само пройдет. Как и предсказывала Энджи. У маленьких это бывает.

— Но все равно тяжело, правда? Никогда не знаешь, серьезно это или нет. Может оказаться ерундой, а может и симптомом какой-нибудь болезни. Всегда лучше посоветоваться с врачом.

Она устало улыбнулась.

— Мне все время кажется, что в следующий раз они меня просто выставят за дверь.

— Никто тебя не выставит за то, что ты заботишься о своем ребенке.

— Может, и нет. Но я уверена, они у меня за спиной надо мной смеются.

— Пусть смеются.

Она подошла к передней дверце и посмотрела на меня.

— Если хочешь, садись мне на хвост. Или поезжай прямиком к дому. Я никуда убегать не собираюсь.

— Я заметил.

Я развернулся, намереваясь вернуться к «саабу» Дре.

— А где Дре?

Я повернулся к ней и, глядя ей в глаза, сказал:

— Его больше нет.

— Его… — Она чуть склонила голову набок. — Русские?

Я промолчал, по-прежнему не отводя от нее пристального взгляда. Кому из всех вовлеченных в эту историю она дурит голову? Вот что меня сейчас занимало больше всего. Или она дурит голову всем без исключения?

— Патрик?

— Дома поговорим.

На кухне она заварила себе зеленого чаю и вернулась в столовую с чашкой и маленьким чайничком. Клер сидела в автомобильном кресле, водруженном на середину стола. В машине она заснула. Аманда сказала, что успела установить опытным путем: если ребенок засыпает в машине, лучше его из кресла не вынимать. Гораздо проще и безопасней дать ей спать дальше.

— Энджи добралась нормально?

— Ага. Прилетела в Саванну около полуночи. А через полчаса добралась до своих.

— Она не производит впечатления уроженки Юга.

— А она не с Юга. Ее мать второй раз вышла замуж, когда ей было около шестидесяти. Это ее муж жил в Саванне. Он скончался лет десять назад. К тому времени ее мать уже полюбила их дом до самозабвения.

Аманда поставила чайник на подставку и села за стол.

— Так что случилось на станции?

Я сел напротив Аманды.

— Сначала расскажи мне, каким образом мы вообще оказались на этой станции.

— А при чем тут я? Мне позвонили и сказали, что место встречи изменилось.

— Кто тебе позвонил?

— Может быть, Павел. А может, другой из той же компании. Его зовут Спартак. Подозреваю, что это как раз он и был. У него голос чуть выше, чем у остальных. Хотя утверждать не берусь.

Я пожал плечами.

— У них у всех голоса похожи.

— И Спартак — или кто это был — сказал, что…

— Он сказал, что они передумали насчет Комкаст-сентер. И велел вам ехать в Доджвилл, на железнодорожную станцию. Через полчаса.

— А почему они позвонили тебе?

Она отпила чаю.

— Не знаю. Возможно, Ефим потерял твой…

Я покачал головой:

— Ефим тебе не звонил.

— Ну и что? Попросил Спартака позвонить.

— Ничего подобного. Ефим ждал нас в Комкаст-сентер. Это было в тот момент, когда «Асела» сбила Дре.

Чашка застыла на полпути к ее рту.

— Еще раз, и помедленнее.

— Дре попал под поезд, который летел с такой скоростью, что от бедняги ничего не осталось. Наверное, сейчас криминалисты собирают его по частям. И уверяю тебя, части эти очень мелкие.

— С какой стати он бросился под…

— Потому что погнался за этим.

Я положил на стол Белорусский крест.

Секунд двадцать мы молчали, глядя на крест.

— Погнался? — спросила Аманда. — Чушь какая. Когда он уходил из дома, крест был при нем.

— Я предполагаю, что он его кому-то отдал, а потом этот кто-то кинул его через рельсы.

— И ты думаешь, что… — Она зажмурилась и потрясла головой. — Нет, я даже не представляю, что ты думаешь.

— Аналогично. Вот что мне известно. Дре перешел через полотно, направляясь в лес. Затем кто-то кинул крест из леса назад через рельсы. Дре побежал за ним и попал под скоростной поезд. Ефим при этом утверждает, что его там и близко не было и что он не менял место встречи. Врет он или нет, я не знаю. Вероятность пятьдесят на пятьдесят. Но он утверждает, что не врет. У нас нет Софи. У них нет креста. И сегодня канун Рождества. Пятница. Дре был нужен Ефиму. У него нет других возможностей достать младенца для Кирилла и Виолеты. И теперь Ефим хочет вернуться к исходным условиям сделки. Крест. — Я посмотрел на стол. — И ребенок. В обмен на жизнь Софи, мою, жизни моих родных и твою.

Она пару раз ткнула пальцем в крест, отодвинув его на несколько дюймов.

— Ты не знаешь, что здесь написано? Я по-русски не читаю.

— Даже если бы читал. Это латынь.

— А ты латынь знаешь?

— В школе учил четыре года. Кое-какие азы освоил. Но только азы.

— Значит, никаких мыслей?

Я взял крест в руки.

— Попробую расшифровать. Надпись наверху гласит: «Иисус Сын Божий побеждает».

Она скривилась.

Я пожал плечами и напряг извилины.

— Нет, подожди. Не «побеждает». Сокрушает. Нет. Подожди. Завоевывает. Точно. «Иисус Сын Божий завоевывает».

— А внизу?

— Что-то про череп и рай.

— На большее ты не способен?

— Детка, в последний раз на уроке латыни я был за десять лет до твоего рождения. С учетом обстоятельств я не так уж плохо справился.

Она подлила себе чаю. Обеими ладонями обхватила чашку и принялась дуть. Осторожно отпила и поставила чашку обратно на стол. Откинулась на спинку стула и в своей всегдашней манере, демонстрируя чудеса самообладания, спокойно произнесла:

— По нему не скажешь, что он представляет собой нечто особенное.

— Его ценность в его истории. Или в том, что он кому-то очень нужен. Это как с золотом. Просто кто-то однажды решил, что золото — это великая ценность.

— Никогда не понимала этой логики.

— Я тоже.

— Могу тебе одно сказать. Ефим уже так облажался с этим крестом, что нам не жить. Он нас не простит. Меня уж точно.

— Ты в последнее время газеты не читала?

Она посмотрела на меня поверх чашки и покачала головой.

— Кирилл слишком увлекается своим собственным товаром. Или у него просто крышу снесло. Не исключено, что, прежде чем он доберется до тебя, успеет расшибиться в лепешку на одной из своих машин.

— С нетерпением жду этого дня. — Она скривилась. — Но даже если осуществится сказочный план, который тебе предложил Ефим… ты ведь с Ефимом его обсуждал?

— С Ефимом.

— Так вот. Допустим, мы выживем, Софи выживет, твоя семья выживет… А что насчет нее? — Она показала на Клер. Девочка, одетая в розовую кофточку с капюшоном и такие же штанишки, по-прежнему спала в автомобильном кресле. — Кирилл с Виолетой заберут ее себе. И очень быстро убедятся, что идея иметь ребенка не имеет ничего общего с реальным ребенком. Который плачет, не дает спать и пачкает подгузники, а когда ты его переодеваешь, верещит, как баньши на электрическом стуле, потому что ему не нравится просовывать голову в горловину, а другой одежды для грудничков не бывает. Допустим, Кирилл с Виолетой — парочка необузданных придурков с интеллектом недоразвитого школьника — возьмут ее себе. Предположим даже, они справятся со всеми бытовыми неудобствами, неизбежно связанными с появлением в доме грудного ребенка. Воспримут их как должное. Но неужели ты думаешь, что Кирилл, чей авторитет уже пострадал во всей этой истории с украденным у него из-под носа ребенком, будет относиться к Клер по-доброму? Что в душе он не затаит на нее зла? Тем более что в последнее время, как ты сам говоришь, Кирилл окончательно слетел с катушек. Кто поручится, что в один прекрасный день он не заявится домой, под завязку нагруженный польской водкой и мексиканским кокаином, и не пришибет Клер только потому, что той хватит нахальства заплакать от голода? — Аманда одним глотком, как виски, допила чай. — Не думаешь же ты, что я отдам своего ребенка им?

— Это не твой ребенок.

— Ты про карточку соцстрахования, которую видел вчера? Она не моя. Она ее. У меня уже есть собственная с такой же фамилией. Так что это мой ребенок.

— Ты ее похитила.

— А ты похитил меня.

Она ни разу не повысила голос, но у меня складывалось ощущение, что стены вокруг нас ходят ходуном. Губы у нее дрожали. Глаза покраснели. Руки тряслись. Я еще никогда не видел ее в таком состоянии.

Я покачал головой.

— Да, Патрик. Ты меня похитил. — Она сделала глубокий вдох носом и на секунду уставилась в потолок. — Кто ты такой, чтобы решать, где был мой дом? В Дорчестере я просто родилась. Меня произвела на свет Хелен, но моими настоящими родителями были Джек и Триша Дойл. Знаешь, что я помню из того времени, когда меня, как ты выражаешься, похитили? Семь месяцев счастья. Семь месяцев жизни без страха. Мне перестали сниться кошмары. Я не болела. Потому что, видишь ли, стоит тебе покинуть дом, в котором тараканы пешком гуляют по полу, а в раковине неделями гниют объедки, твое здоровье, как правило, значительно улучшается. Я ела три раза в день. Играла с Тришей и с нашей собакой. Каждый вечер после ужина, ровно в семь, меня переодевали в пижаму, сажали в кресло возле камина и читали мне книжки. — Она смотрела в стол и в такт своим словам кивала головой, похоже сама того не сознавая. — Аманда подняла на меня глаза. — А потом являешься ты. Знаешь, что произошло в семь часов вечера через две недели после того, как ты вернул меня в Дорчестер, а сотрудник службы социального обеспечения подтвердил, что Хелен в состоянии меня воспитывать?

Я промолчал.

— Хелен весь день пила, потому что накануне у нее сорвалось свидание. Она уложила меня спать в пять. Ей неохота было со мной возиться. А ровно в семь зашла ко мне в спальню и стала просить прощения за то, что она такая плохая мать. Ей было жалко себя, но она путала это чувство с жалостью ко мне. Пока она рассыпалась в извинениях, успела всю меня заблевать.

Аманда протянула руку за чайником. Вылила в чашку остатки чая. На сей раз дуть ей не пришлось.

— Мне…

— Не вздумай говорить: «Мне очень жаль», Патрик. Хоть от этого избавь меня.

Бесконечно долгую минуту мы сидели в молчании.

— Ты с ними еще видишься? — через какое-то время спросил я. — С Дойлами?

— Им запрещено вступать со мной в контакт. Это условие досрочного освобождения.

— Но ты знаешь, где они сейчас.

Она секунду смотрела на меня, а затем кивнула.

— Триша отсидела год в тюрьме. А следующие пятнадцать лет она находится под надзором полиции. Джек освободился два года назад. Просидел десять лет за то, что читал мне сказки и нормально кормил. Они до сих пор вместе. Представляешь? Она его ждала. — Аманда посмотрела на меня с вызовом. — Сейчас они живут в Северной Каролине, неподалеку от Чапел-Хилл. — Она распустила завязанные в хвост волосы и потрясла головой, давая им свободно упасть ей на плечи. И уставилась на меня: — Зачем ты это сделал?

— Вернул тебя домой?

— Вернул меня назад.

— Это был сложный случай. Интересы отдельных людей против общественной этики. Я встал на сторону общества.

— Повезло мне, блин.

— Не уверен, что сегодня я поступил бы иначе. Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым. Я действительно чувствую себя виноватым. Но это не значит, что я был неправ. Если ты оставишь Клер у себя, то в будущем совершишь поступки, за которые она будет тебя ненавидеть. Но ты все равно их совершишь, потому что будешь верить, что это для ее же блага. Например, каждый раз, когда будешь что-то ей запрещать. Иногда у тебя будут из-за этого кошки на душе скрести. Но это эмоциональная реакция, а не рациональное поведение. С точки зрения разума я четко знаю, что не хочу жить в мире, где люди могут забрать ребенка из семьи, которая кажется им плохой, и воспитывать этого краденого ребенка по своему усмотрению.

— Почему бы и нет? Служба социальной защиты только этим и занимается. Государство постоянно забирает детей у плохих родителей.

— Да, но после специального расследования. После тщательной проверки всех фактов. С тобой ситуация была совершенно другая. В один прекрасный день твой дядя Лайонел понял, что его чаша терпения переполнилась. Твоя мать напилась и на целый день оставила тебя на солнце. А когда это выяснилось, повезла тебя не в больницу, а домой. Лайонел заехал к ней и обнаружил, что ты заходишься плачем. Он позвонил копу, про которого знал, что тот помогает похищать детей из неблагополучных семей. И они тебя похитили. Не обращаясь к законной процедуре, что поставило бы твою мать в невыгодное положение.

— Не называй ее моей матерью, будь любезен.

— Хорошо. Своими действиями они вывели Хелен из-под удара.

— Мой дядя Лайонел четыре года наблюдал, как Хелен меня воспитывала, если это можно так назвать. На мой взгляд, этих четырех лет было вполне достаточно для любой проверки.

— Он должен был подать заявление в службу социальной защиты и через суд добиться передачи ему родительских прав. Именно таким путем действовала сестра Курта Кобейна. А она, между прочим, выступила против знаменитостей, набитых деньгами.

Она кивнула:

— Здорово. Когда речь заходит о… как ты сказал? общественной этике против интересов отдельных людей? — Патрик Кензи взывает к памяти Курта Кобейна, одновременно защищая интересы государства.

— В точку. Прямое попадание.

Аманда наклонилась вперед:

— Вот что я слышала о тебе много лет назад. Педофил, которого ты убил, пока искал меня… Как его звали?

— Корвин Эрл.

— Да. Я слышала из источников, которым могу безоговорочно доверять, что, когда ты его застрелил, он был безоружен. Что он не представлял для тебя никакой прямой угрозы. — Она отпила чаю. — А ты его застрелил. В спину. Так ведь?

— Ну, вообще-то в шею. Но сзади. В тот момент, когда он тянулся за оружием. Строго говоря, его рука успела коснуться оружия.

— Строго говоря. Ага. То есть ты натыкаешься на педофила, который лично тебе ничем не угрожает, во всяком случае с законной точки зрения, сам выносишь ему приговор и сам приводишь его в исполнение. Судишь его с позиции «интересов отдельного человека» и стреляешь ему в затылок. — Она отсалютовала мне чашкой. — Молодец. Я бы наградила тебя аплодисментами, но не хочу ребенка будить.

Какое-то время мы оба молчали. Она не сводила с меня взгляда. По совести говоря, ее самообладание меня слегка пугало. И уж точно не внушало мне чувства теплоты. Тем не менее она мне нравилась. Мне нравилось, что, притом что мир сдал ей паршивые карты, она, попробовав поиграть в его игру, в конце концов просто показала ему средний палец и ушла, послав все это надувалово куда подальше. Мне нравилось, что она отказывалась упиваться жалостью к себе. Мне нравилось, что она производила впечатление человека, который не нуждается в чьем-либо одобрении.

— Ты ведь уже решила, что ни за что не отдашь этого ребенка, да?

— Они могут переломать мне все кости, но я все равно буду бороться с ними, сколько хватит сил. Единственный способ заставить меня умолкнуть — это отрезать мне язык. А если они хоть на секунду отвернутся, я тут же вгрызусь им в глотку.

— Вот и я про то же. Ты не отдашь им этого ребенка, да, Аманда?

— А ты? — Она улыбнулась. — Ты же никогда не позволишь мне вести этот бой в одиночку, правда, Патрик?

— Возможно, — сказал я. — Я не брошу Софи умирать. И не позволю, чтобы ее отправили в гарем к какому-нибудь эмиру в Дубай.

— О’кей.

— Но Ефим требует ребенка.

— Может, нам удастся выиграть немного времени, если мы отдадим ему крест.

— Да, но Софи он нам не отдаст. Просто даст нам пожить еще один день.

— Идиотка.

— Кто?

— Софи. Ты не знаешь, но я послала ее в Ванкувер сразу после… после…

— Дре мне все рассказал. Про бойню в родильной палате. Про Тимура.

— А. В общем, сразу после этого я велела Софи ехать в Ванкувер. И снабдила ее безупречными документами. Действительно безупречными. За такие люди платят шестизначные суммы. Я родила ее заново.

— А она опять попала в лапы русской мафии.

— Ага.

Я наблюдал за Амандой, пытаясь уловить в ее спокойном взгляде хотя бы намек на неуверенность. Безуспешно.

— Ты готова? В самом деле готова бросить все?

— А что я, собственно, бросаю? Гарвард и прочее?

— Для начала.

Она широко распахнула глаза.

— У меня пять идеальных комплектов документов. Для пяти разных личностей. И одна из них, кстати сказать, уже поступила в Гарвард. А вторая — в Браун. Я еще не решила, что выбрать. Настоящий диплом того или иного университета ничем не лучше, чем фальшивый. А в некоторых случаях даже хуже. С ним труднее химичить. Патрик, в мире появился седьмой континент. И доступ к нему лежит через клавиатуру. Ты можешь раскрасить небо, переписать правила путешествия, можешь делать все, что заблагорассудится. Никаких границ. Никаких пограничных конфликтов. Просто потому, что слишком немногие знают, где искать этот континент. Я знаю. Некоторые из моих знакомых знают. А вы, то есть все остальные, останетесь здесь. — Она наклонилась ко мне. — Так что да. Если играть по твоим правилам, то я — Аманда Маккриди, мне почти семнадцать лет, и я бросила школу. Но по моим правилам Аманда Маккриди — это всего лишь одна карта в очень толстой колоде. Ну, вообрази себе…

Она оттолкнула стул и встала, глядя в выходившее на улицу окно. Схватила с пола сумку и кинула ее на стол. Я проследил за ее взглядом и увидел припаркованную возле дома машину, которой еще минуту назад там не было.

— Кто это?

Она не ответила. Вытряхнула содержимое сумки на стол и достала из груды барахла пару наручников — самых странных из всех, что мне когда-либо приходилось видеть. Цепи между браслетами не было. Они были скреплены намертво. Один браслет был нормального размера, а второй — совсем маленький. Просто крошечный. Предназначенный для того, чтобы приковать птицу.

Или младенца.

— Это еще что за срань? — Я пересек столовую и запер входную дверь на засов.

— Не выражайся при ребенке.

Под окном столовой мелькнула чья-то макушка.

— Ладно. Что это за штуковина?

— Жесткие наручники повышенной надежности. — Аманда натягивала на себя «кенгуру». — Их используют для транспортировки террористов по воздуху. Мои сделаны по специальному заказу. Круто, да?

— Клево, — сказал я. — Сколько входов в доме?

— Три, считая подвал. — Она вытащила Клер из автомобильного кресла. Ребенок закряхтел и издал несколько недовольных звуков. Аманда просунула ноги Клер в отверстия «кенгуру», поправила на плече ремень и застегнула его в тот самый момент, когда кто-то вышиб заднюю дверь.

Аманда застегнула один браслет у себя на левом запястье, а второй — на правом.

Я достал пистолет и направил его на арку столовой.

Аманда пристегнула маленький браслет к левому запястью Клер.

Из гостиной донесся звон бьющегося стекла, а через секунду послышался шум. Кто-то лез в окно. Я не сводил глаз с арки, но теперь понимал, что они могут зайти ко мне с тыла.

— Может, поможешь? — сказала Аманда.

Я подошел к ней. Она подняла правую руку так, что браслет наручников оказался рядом с левым запястьем Клер.

— Ну ты даешь. — Я защелкнул наручник на запястье Клер.

— Красть, так миллион.

В арку в конце комнаты вошел Кенни с направленным на нас дробовиком.

Я прицелился ему в голову, понимая всю бессмысленность своего жеста. Выстрели он первым, на таком расстоянии уложил бы сразу нас троих.

Слева я уловил еще один звук. Кто-то передергивал затвор еще одного дробовика. Я повернул голову. У подножия лестницы между гостиной и столовой стоял Тадео.

— Ты только что впустую потратил патрон, — сказал я. — Хотя звук получился устрашающий, не спорю.

Он чуть покраснел.

— Не боись, не последний. На тебя хватит.

— Блин, — сказал я. — Эта пушка почти с тебя размером.

— Ага. Такого, как ты, напополам перережет.

— А твою задницу отдачей во двор выкинет.

Кенни сказал:

— Положи пистолет, Патрик.

Я не шелохнулся.

— Тадео, ты мексиканец?

Он взял меня на мушку.

— А то.

— Никогда не участвовал в мексиканской дуэли с настоящим мексиканцем. В этом что-то есть. Тебе так не кажется?

— Что-то тут расизмом запахло.

— А что тут расистского? Ты — мексиканец, у нас — мексиканская дуэль. Будь ты евреем, я бы сказал, что такое твое еврейское счастье. А вот если бы ты назвал меня алкашом только потому, что я ирландец, — вот это был бы уже чистый расизм. Так что не надо на меня вешать лишнего. Я не расист и никогда им не был.

— Ты тянешь время, — сказал Кенни.

— Я не тяну время, а даю всем успокоиться.

В арке из-за спины Кенни появилась Хелен. Увидела три ствола, шумно сглотнула, но не остановилась и прошла вперед.

— Милая, — сказала она елейным голосом, — нам нужен только ребенок.

— Не называй меня «милая», — сказала Аманда.

— А как мне тебя называть?

— Мы с тобой чужие.

Кенни сказал, обращаясь к Хелен:

— Забери у нее ребенка.

— Хорошо.

Аманда подняла руки, демонстрируя Кенни и Хелен наручники:

— Мы с Клер — два в одном.

У Кенни вытянулось лицо. Взгляд потускнел.

— Где ключи?

— У тебя за спиной. В банке. Я все свои ключи от наручников в ней храню. — Аманда закатила глаза. — Кен, ты меня разочаровываешь.

— Я могу тебя убить, — сказал Кенни, — и отпилить эти наручники ножовкой.

— И не мечтай. Сейчас не шестьдесят восьмой год. И это тебе не «Хладнокровный Люк», — сказала Аманда. — Где ты тут цепочку увидал? Что ты собираешься пилить ножовкой?

— Эй! — крикнула Хелен, и ее возглас прозвучал призывом к разуму. — Никто никого не будет убивать.

— Мать, подумай головой, — сказала Аманда. — Что, по-твоему, собирается со мной сделать Кирилл Борзаков?

— Он тебя не тронет, — сказала Хелен. — Он обещал.

— А, ну если так, — сказал я, обращаясь к Аманде, — то ты просто в шоколаде.

— Ага. В молочном, — ответила Аманда.

— Патрик, — сказал Кенни.

— Да?

— Шансов у тебя ноль. Ты и сам это понимаешь.

— Нам нужен только ребенок, — повторила Хелен.

— И этот крест на столе, — сказал Кенни, только сейчас его заметив. — Ого! Крутая штука. Хелен, прихвати-ка его.

— Что именно?

— Русский крест на столе один.

— А-а.

Пока Хелен тянулась за крестом, я заметил одну странную деталь. В груде барахла, которое Аманда вывалила на стол, мелькнул брелок Дре. Я почувствовал то, что Бубба любит называть «возмущением в Силе». Это настолько сбило меня с толку, что я чуть не задал Аманде прямой вопрос, но Кенни переключил мое внимание на себя, постучав дробовиком по стене:

— Опусти пистолет, Патрик. Я серьезно.

Я посмотрел на Аманду, посмотрел на младенца, пристегнутого к ее груди и прикованного наручниками к ее запястью. С момента надевания второй пары наручников Клер не издала ни звука. Она просто глядела на Аманду. Если допустить, что она обладала сознанием, я бы назвал ее взгляд восхищенным.

— Меня тоже нервирует пистолет, — прошептала Аманда. — И я не вижу, какая нам от него сейчас польза.

Я поставил пистолет на предохранитель и поднял руку. Пистолет болтался у меня на большом пальце.

— Хелен, забери у него пистолет.

Хелен подошла, и я отдал ей пистолет. Она с трудом пропихнула его к себе в сумочку. Хелен смотрела мимо меня, на Клер.

— Какая хорошенькая. — Хелен обернулась через плечо и взглянула на Кенни. — Ты только посмотри, Кен. У нее мои глаза.

Несколько секунд все молчали.

— Как это вышло, — сказал Кенни, — что тебе разрешено голосовать и водить машину?

— Это потому, — гордо сказала Хелен, — что мы живем в Америке.

Кенни на миг зажмурился, а потом снова открыл глаза.

— Можно мне ее потрогать? — спросила Хелен у Аманды.

— Я бы предпочла, чтобы ты этого не делала.

Хелен протянула руку и потрепала Клер по щеке.

Клер заплакала.

— Отлично, — сказал Кенни. — Теперь будем всю дорогу до Бостона слушать, как она воет.

Аманда сказала:

— Хелен?

— Да?

— Можешь оказать мне услугу и взять пакет с памперсами и термос с молочной смесью?

— А что вы со мной собираетесь делать? — спросил я Кенни. — Привяжете к креслу или пристрелите?

Кенни удивленно уставился на меня:

— Ни то ни другое. Русские сказали привезти всех троих. — Он растопырил три пальца. — Они платят по весу.

Глава 24

Единственный в городской черте Бостона трейлерный парк располагался на границе Уэст-Роксбери и Дедэма, втиснутый между рестораном и автосалоном, на отрезке Первого шоссе, застроенном зданиями промышленного или торгового назначения. После десятилетий отчаянных схваток с девелоперами и владельцами автосалона маленький отважный трейлерный парк сумел-таки выжить, пусть его и отжали к самой реке Чарльз, медленно несущей свои грязно-коричневые воды. Я всегда с симпатией относился к обитателям трейлеров, гордясь их выносливостью и умением противостоять раковой опухоли магазинов и лавок, постепенно захватывающей город. Если бы когда-нибудь в будущем, проезжая этим районом, я обнаружил на месте трейлеров «Макдоналдс» или «Аутбэк», думаю, у меня разбилось бы сердце. С другой стороны, вряд ли меня решились бы прикончить в «Макдоналдсе», — а вот поручиться, что я не испущу свой последний вздох в трейлерном парке, было труднее.

Кенни свернул с Первого шоссе на грунтовку и взял курс на восток, направляясь к реке. Как выяснилось, он все еще злился на меня из-за «хаммера». Полпути он только об этом и говорил. Как копы отправили его тачку на штрафную стоянку в Южном Бостоне, как отказывались верить, что машину у него угнали, как грозили, что вернут его за решетку досиживать срок, если узнают, что он в то утро был поблизости от расстрелянного автомобиля. Но больше всего он расстраивался потому, что любил эту машину.

— Во-первых, — сказал я, — не представляю, как можно любить «хаммер».

— Иди в жопу. Я его любил.

— Во-вторых, — сказал я, — что ты на меня баллон катишь? Я твою тачку не трогал. Это Ефим ее расколошматил.

— Но это ты ее угнал.

— Я же не нарочно ее под пули подставил. Я просто хотел узнать, куда они везут Софи. А Ефим взял и изрешетил эту твою уродскую колымагу.

— Она не уродская.

— Она страшнее атомной войны, — сказала Аманда.

— Машина выглядит придурковато, — поделился своим мнением Тадео, — но ты, Кен, настоящий мужик, так что никто бы не принял тебя в ней за гомика.

Хелен погладила Кенни по руке:

— Милый, я эту машину обожаю.

— Да заткнитесь вы все, — сказал Кенни. — Уж будьте добры.

Последние сорок минут мы ехали в молчании. Кенни вел «шевроле-субурбан» выпуска конца 1990-х с пробегом примерно вполовину от «хаммера». Примерно вполовину так же глупо эта машина и выглядела. Аманда с ребенком и я сидели сзади. Между нами втиснулся Тадео. Руки мне связали за спиной веревкой. Сидеть два часа в машине со связанными руками было довольно неудобно. Шея у меня затекла, и боль начала распространяться дальше, на плечи и спину. Я подозревал, что она пройдет не раньше чем через несколько дней. Хреново стареть.

Мы свернули с платной автострады и десять миль ехали на юг по 95-му шоссе. Затем Кенни повернул на восток и проехал еще шесть миль по Сто девятому шоссе, после чего свернул на Первое шоссе и вырулил направо к трейлерному парку.

— Сколько они тебе пообещали? — спросил я у Кенни.

— А сколько стоит моя жизнь? Можешь удвоить цену?

— Нет.

— Я так и думал… Аманда! — Он посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

— Чего тебе, Кен?

— Может, тебе это все равно, но я всегда считал, что ты была хорошей девочкой.

— Тогда, Кен, я умру счастливой.

Кенни гоготнул:

— В мое время про таких, как ты, говорили: язык как бритва.

— Да что ты? Вот не думала, что в твое время уже изобрели бритву.

Тадео засмеялся:

— Вот стерва! Ей палец в рот не клади! — Он повернулся к Аманде и добавил: — Это комплимент.

— Не сомневаюсь.

Грунтовка закончилась. Нас встретили деревья и река одинакового светло-коричневого цвета. Все вокруг — землю, машины, крыши трейлеров, спутниковые тарелки на крышах, жестяные навесы — усыпали припорошенные снегом листья. Небо казалось куском безупречно голубого мрамора. Над рекой низко пролетел ястреб. Трейлеры стояли украшенные венками и гирляндами; на крыше одного из них помещалась целая иллюминированная композиция, представлявшая Санта-Клауса, по какой-то загадочной причине ехавшего не в санях, а в гольф-каре.

Денек выдался холодный, но ясный и солнечный. В такие дни ты готов смириться с тем, что впереди — четыре месяца безжизненной серятины. Прохладный воздух пах яблоками. Кенни остановил «субур-бан», открыл заднюю дверцу и выволок меня наружу. Моего лица коснулись теплые лучи солнца.

Аманда с ребенком и Тадео выбрались из машины с другой стороны. Мы встали группой около огромного трейлера, припаркованного на берегу реки. Народу не было ни души. Перед соседними трейлерами не виднелось ни одной машины. Должно быть, их обитатели на работе — если только не бегают по магазинам в преддверии Рождества.

Дверь трейлера открылась, и в проеме показался улыбающийся и жующий Ефим. В одной руке он держал сэндвич. За поясом у него был заткнут «спрингфилд» 40-го калибра.

— Добро пожаловать, друзья! Милости прошу! — Он махнул нам рукой, и мы по одному вошли в трейлер.

Когда Аманда проходила мимо него, Ефим увидел наручники и поднял бровь:

— Неплохо.

Потом закрыл за нами дверь и, обращаясь ко мне, спросил:

— Как дела, паскуда?

— В порядке. А у тебя?

— Хорошо. Все хорошо.

Внутри трейлер оказался даже просторнее, чем я мог предположить. На задней стене располагался телевизор с шестидесятидюймовым экраном. Перед ним стояли два мужика и играли на приставке в теннис. Они размахивали руками и подпрыгивали на месте, а на экране носились туда-сюда их карликовые аватары. Справа от телевизора стоял небесно-голубой кожаный диван, два такого же цвета кресла и стеклянный журнальный столик. Пространство за ними закрывала плотная черная занавеска. На голубом диване сидела Софи. Рот у нее был заклеен скотчем, а руки связаны эластичным шнуром. Она обвела нас взглядом. При виде Аманды в ее глазах зажглись искры.

Аманда улыбнулась ей в ответ.

Слева от нас находилась кухонька, а за ней — ванная комната и довольно большая спальня. Практически все свободное место занимали картонные коробки. Они громоздились на полу, на полках, на кухонных шкафах. В спальне тоже стояли коробки, и я предположил, что они хранятся и за черной шторой. Судя по надписям на коробках, здесь были DVD— и Blu-Ray-плееры, приставки Wii, PlayStation и Xbox, домашние кинотеатры Bose, айподы, айпады, электронные книги и системы навигации Garmin.

Секунду мы стояли у порога и смотрели на игравшую в виртуальный теннис парочку и Софи, которая не сводила с нас глаз. Она выглядела значительно лучше, чем при нашей последней встрече. Возможно, потому, что они не давали ей дури.

Ефим посмотрел на меня, склонив голову набок:

— А чего это ты связанный?

— Твой дружок Кенни постарался.

— Он мне не друг. Повернись.

Кенни эта реплика явно задела за живое. Он раздраженно посмотрел на Хелен: чего, мол, выдрючиваются.

Я повернулся к Ефиму спиной, и он, продолжая жевать и сопя носом, разрезал веревку.

— Друг, ты в хорошей форме.

— Спасибо, ты тоже.

Он свободной рукой хлопнул себя по брюху:

— Смешной ты, паскуда. — И вдруг рявкнул: — Павел!

Павел замер на месте с поднятой рукой. Его аватар завертелся волчком и упал на корт. Мячик проскакал мимо него.

— Кончай дурака валять, — сказал Ефим. — Забери у них оружие.

Павел вздохнул и бросил в кресло пульт. То же самое сделал его партнер — костлявый как смерть, с впалыми щеками и наголо бритой головой. На шее у него красовалась татуировка: какие-то слова на кириллице. Он был одет в майку, тесно обтянувшую худосочную грудь, и черно-желтые спортивные штаны.

— Спартак, — шепнула мне Аманда.

Спартак забрал дробовик у Тадео, а Павел — у Кенни.

— Остальное, — сказал Павел и щелкнул пальцами. И голос, и глаза у него были одинаково тусклыми и ничего не выражавшими. — Быстро.

Кенни протянул ему «таурус» 38-го калибра, а Тадео — ФНП-9. Павел убрал оба дробовика и оба пистолета в черную спортивную сумку, лежавшую на полу.

Ефим доел свой сэндвич и вытер руки салфеткой. Он рыгнул, и нас обдало запахом перца, уксуса и, как мне показалось, ветчины.

— Павел, надо бы мне записаться в спортзал.

Павел, как раз застегивавший сумку, поднял голову:

— Ты и так здоровый, зачем тебе в спортзал?

— Чувствую, не хватает мне дисциплины.

Павел отнес сумку на кухню и поставил на стол рядом с плитой.

— Ефим, ты клево выглядишь. Все девки так говорят.

При этих словах Ефим расплылся в улыбке и руками смахнул с плеча невидимую пылинку.

— Да я просто Джордж Клуни, а? Ха-ха.

— Ты Джордж Клуни с большим русским членом.

— И это лучший Джордж Клуни из всех возможных, — гаркнул Ефим. Он, Павел и Спартак громко заржали.

Мы стояли и молча смотрели друг на друга.

Ефим отсмеялся, вытер глаза, вздохнул и хлопнул в ладоши:

— Пойдем с Кириллом потолкуем. Спартак, посторожи Софи.

Спартак кивнул и отдернул черную штору, за которой обнаружилась еще одна гостиная, еще больше, чем первая, размерами футов пятнадцать на двадцать. Все стены в ней были зеркальные. Я заметил полукруглый диван пурпурного цвета, должно быть изготовленный на заказ, потому что идеально вписывался в габариты комнаты. Середина комнаты оставалась пустой. У нас над головой располагался телевизор, отражавшийся в зеркалах. По нему шла мексиканская мыльная опера. Над диваном высились бесчисленные полки, плотно уставленные коробками с Blu-Ray-плеерами, айподами, электронными книгами и ноутбуками.

На диване сидели худощавый мужчина с огромной головой и темноволосая женщина. На лице женщины лежала печать безумия, магнитом притягивавшая к себе все взгляды. Виолета Кончеза Борзакова некогда была красавицей, но некий червь, сидящий у нее внутри, постепенно съедал эту красоту. На вид ей было лет тридцать, максимум тридцать два года. Смуглую кожу усеивали мелкие неровности, делая ее похожей на поверхность пруда в самом начале дождя. Ее волосы были того густого оттенка черного, про который обычно говорят «цвет воронова крыла». Почти такие же черные глаза таили в себе нечто пугающее и в то же время какой-то испуг; за ними пряталась изуродованная душа, покинутая и мятущаяся. Одета Виолета была в угольно-черную кепку, черную шелковую блузку с глубоким вырезом, черные лосины и высокие, по колено, черные ботинки. Ее плечи покрывала серая шелковая шаль. Она смотрела на нас таким взглядом, каким могла бы смотреть на стейки, которые ей везут на тележке.

Кирилл Борзаков был в белой шелковой майке, белом кашемировом спортивном пиджаке, светло-бежевых брюках и белых теннисных туфлях. Его цвета серебра волосы были коротко острижены. Под глазами залегли тройные мешки. Он курил сигарету, издавая губами мокрый чмокающий звук, от которого любому курильщику сразу захотелось бы навсегда бросить курить, и не глядя стряхивал пепел мимо переполненной пепельницы, стоявшей справа от него. Рядом с пепельницей стояла раскрытая пудреница, на поверхности которой змеилось несколько дорожек кокаина. Кирилл смотрел ничего не выражающим взглядом. Заподозрить такого типа, как он, в сочувствии к кому-либо представлялось невозможным — если подобное чувство лет тридцать назад и заползло невзначай в его душу, то давно там скончалось. У меня сложилось впечатление, что, даже если моя грудь внезапно разорвалась бы и из нее выскочил живой Ленин, Кирилл продолжал бы как ни в чем не бывало курить сигарету и смотреть мексиканское мыло.

— Дамы и господа! — сказал Ефим. — Кирилл и Виолета Борзаковы.

Кирилл встал и обошел нас. Наверное, с таким же видом когда-то работорговец оглядывал коллекцию невольников. Он посмотрел на Кенни и Хелен и перевел взгляд на Павла.

Павел взял Кенни и Хелен за плечи и усадил их на диван, в левом углу. Кирилл еще раз посмотрел на Павла, и через пару секунд на диване рядом с предыдущей парочкой приземлился Тадео.

Кирилл медленно приблизился ко мне:

— Ты кто?

— Частный сыщик, — сказал я.

Он шумно затянулся сигаретой и стряхнул пепел на поддельный дубовый пол.

— Частный сыщик, который нашел для меня девчонку?

— Я не для тебя ее нашел.

Он кивнул, как будто я сказал нечто мудрое, и сжал мою левую руку в своей.

— Ты не для меня ее нашел?

— Нет.

Хватка у него была мягкая, почти нежная.

— А для кого?

— Для ее тетки.

— Но не для меня?

Я покачал головой:

— Не для тебя.

Он снова кивнул мне, вцепился мне в запястье и ткнул сигаретой мне в ладонь.

Не знаю, как мне удалось не закричать. С полминуты единственное, что я чувствовал, был прожигающий мою плоть уголек. Запахло паленым. В глазах у меня потемнело, затем покраснело, перед глазами встала картина: мои нервы свисают как лианы и по ним ползет дым.

Все это время Кирилл Борзаков смотрел мне в глаза.

Пустым взглядом. В нем не было ничего — ни гнева, ни радости, ни удовольствия от насилия, ни восторга от сознания собственного всесилия. Ничего. У него были глаза ящерицы, греющейся под солнцем.

Я несколько раз беззвучно рыкнул и выдохнул сквозь стиснутые зубы, пытаясь не думать о том, на что сейчас похожа моя рука. Представил себе свою дочь, и на краткий миг мне стало легче. Но потом меня обожгла мысль о том, что я думаю о ней в этой комнате, заполненной жестокостью и безумием, и я усилием воли стер образ Габби, отогнав его подальше от окружавшего меня ужаса, и боль запульсировала в ладони с удвоенной силой. Кирилл отпустил мое запястье и сделал шаг назад.

— Посмотрим, сможет ли эта тетка залечить твои раны.

Я отбросил потухший окурок. Виолета Борзакова сказала:

— Кирилл, ты мне телевизор загораживаешь.

Центр моей ладони напоминал вершину вулкана с почерневшим жерлом.

Музыка в мыльной опере заиграла громче. Красивая латиноамериканка в белой крестьянской рубахе развернулась и вышла с гордо поднятой головой. Экран погас. Тут же появился рекламный ролик: Антонио Сабато-младший расхвалил крем для ухода за кожей.

Я бы заплатил тысячу долларов за один-единственный тюбик. Я бы заплатил две тысячи долларов за этот крем и кубик льда.

Виолета оторвалась от телевизора.

— Почему бамбина все еще с девчонкой?

Аманда обернулась, чтобы они могли увидеть наручники.

— Ефим, это еще что за срань? — Виолета оторвала спину от дивана и наклонилась вперед.

У Ефима округлились глаза. Мне показалось, он испугался.

— Миссис Борзакова, мы доставили ее, как и обещали.

— Как и обещали? Ты на несколько недель опоздал, пендехо. Недель. И кто ее нашел? Ты, Ефим? Или они? — Она ткнула рукой в сторону Кенни, Хелен и Тадео.

— Это мы ее нашли, — сказал с дивана Кенни. И он помахал рукой Виолете, не обратившей на него никакого внимания. — Мы ее нашли, — повторил он. — Без чьей-либо помощи.

Кирилл снова закурил.

— Вот твой ребенок. Бери его себе. И хватит меня грузить.

Виолета по-змеиному скользнула к Аманде. Уставилась на Клер. Понюхала ее.

— Она умная?

— Ей четыре недели.

— Она говорит?

— Ей четыре недели.

Виолета коснулась лба младенца.

— Скажи: ма-ма. Скажи: ма-ма.

Клер заплакала.

Виолета сказала:

— Ш-ш-ш…

Клер заплакала громче.

Виолета запела:

Тихо, крошка, не рыдай,

Мама купит…

Она вопросительно посмотрела на нас.

— Калач? — предложил я.

Она оттопырила нижнюю губу, соглашаясь, и запела снова:

Если выронишь калач,

Мама купит…

Еще один требовательный взгляд. Клер ревела во все горло.

— Корвет! — сказал Тадео.

Она скривилась.

— Бриллиантовое кольцо! — высказался Ефим.

— Не рифмуется.

— Тем не менее я уверен, что это правильный вариант.

Вопли Клер достигли нового регистра — это был тот самый вой баныни, о котором говорила Аманда.

Сидевший на диване Кирилл снюхал с зеркальца дорожку кокса и сказал:

— Заткни ее.

— Я пытаюсь, — ответила Виолета. Она снова коснулась головы Клер: — Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…

Это не помогло.

Кирилл сморщился и снюхал еще одну дорожку. Накрыл ухо ладонью и сморщился еще сильнее.

— Заткни ее.

— Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Да не знаю я, что с ней делать. Ты сказал, что наймешь няньку.

— Я ее нанял. Но сюда приводить не собираюсь. Заткни ее.

— Ш-ш-ш!

Тадео и Кенни тоже зажали уши руками. Павел и Ефим терпели, напустив на лица мученическую мину. Единственной, кто не обращал на детский крик никакого внимания, была Хелен, неотрывно смотревшая на DVD-плееры и айподы.

— Пустышка? — спросил я у Аманды.

— В правом кармане, — ответила она.

Я поднес руку к ее правому карману и взглянул на Ефима:

— Можно?

— Черт, друг, ты еще спрашиваешь!

Я залез Аманде в карман и вытащил пустышку.

— Ш-ш-ш! — Виолета теперь почти орала.

Я снял пластиковую крышку с пустышки. От движения ладонь обожгло болью. Глаза заслезились. Но я вытянул руку и сунул пустышку младенцу в рот.

В комнате стало тихо. Клер сосала пустышку.

— Вот так лучше, — сказал Кирилл.

Виолета провела ладонями по щекам.

— Ты ее избаловала.

— Прошу прощения? — не поняла Аманда.

— Ты ее избаловала. Вот почему она так орет. Я ее быстро отучу.

Аманда сказала:

— Ей четыре недели от роду, ты, коза безмозглая.

— Не выражайся при ребенке, — напомнил я ей.

Она посмотрела мне в глаза. Ее взгляд был живым и теплым.

— Извини.

— Как ты меня назвала? — Виолета посмотрела на мужа. — Слышал?

Кирилл зевнул в кулак.

Виолета подошла вплотную к Аманде и уставилась на нее своими безумными глазами.

— Отпилите их, — сказала она.

— Что? — спросил Ефим.

— Отпилите наручники.

— Эти наручники нельзя отпилить, — сказал Ефим. — Если только расплавить…

Кирилл прикурил сигарету от окурка предыдущей и сощурился от дыма.

— Тогда плавьте.

— Ребенка обожжем.

Виолета сказала:

— Не обожжете. Если ей руки отрубить.

Ефим сказал:

— Миссис Борзакова?

Виолета не сводила глаз с Аманды. Они стояли так близко друг к другу, что почти касались носами.

— Сначала мы ее застрелим. Потом отрубим ей руки. Потом придумаем, как снять наручники с бамбины. — Она посмотрела на мужа: — Так?

Кирилл смотрел в телевизор.

— Что?

— Escuche! Escuche![125] — Виолета хлопнула себя по груди. — Я здесь, Кирилл! — Она хлопнула себя по груди сильнее. — Я существую! — Еще один хлопок. — Я — в твоей жизни!

— Да-да, — сказал он. — Чего тебе?

— Застрелим девчонку и отрубим ей руки.

— Хорошо, дорогая. — Кирилл махнул в конец трейлера. — Только не здесь. Идите в спальню.

Ефим потянулся к Аманде. Та даже глазом не моргнула.

— Позволь мне, — сказала Виолета.

Ефим вскинул брови:

— Что?

— Я хочу сама ее шлепнуть, — не сводя глаз с лица Аманды, сказала Виолета. — Она хочет, чтобы это сделала женщина. Я точно знаю.

— Пусть делает, — сказал Кирилл Ефиму и устало махнул рукой.

За все время, что обсуждался способ ее убийства, Аманда не издала ни звука. Она не побледнела. Ее не била дрожь. Она не мигая смотрела на них.

Хелен сказала:

— Погодите-ка! Что это вы задумали?

Сумочка Хелен по-прежнему стояла возле ее ног. Они ее не обыскивали. Значит, мой пистолет все еще лежал в ней. Меня от Хелен отделяло примерно четыре шага. Достать пистолет, снять с предохранителя, навести на цель. Я прикинул, что даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, прежде чем я успею вытащить пистолет из сумочки, Павел с Ефимом всадят в меня две дюжины пуль.

Я остался стоять где стоял.

— Что вы задумали? — повторила свой вопрос Хелен, но ее никто не слушал.

Виолета поцеловала Аманду в щеку и погладила Клер по голове.

— Миссис Борзакова? — спросил Ефим. — Вы когда-нибудь раньше стреляли из такого пистолета?

Виолета подошла к Ефиму:

— Из какого пистолета?

— Из этого. Автоматический. Сорокового калибра.

— Я предпочитаю револьверы.

— У меня сейчас револьвера нет.

— Ладно. — Она вздохнула и отбросила волосы с плеч. — Покажи-ка пистолет.

Ефим вложил пистолет Виолете в руку и показал, где предохранитель.

— Его чуть-чуть ведет налево, — пояснил он. — И грохоту в таком пространстве будет много.

Хелен сказала Кенни:

— Ты обещал, что никто не пострадает.

Кенни обратился к Кириллу:

— Да, мистер Борзаков! Мы с вами вроде как договаривались.

— Я с тобой ни о чем не договаривался. — Кирилл махнул рукой: — Павел!

Павел навел пистолет Макарова на Хелен и Кенни:

— Кирилл, их тоже в спальню?

— Да, — сказал Кирилл. — А что с другой девчонкой?

Павел указал на младенца:

— В смысле с матерью?

— Ага.

— С ней никаких проблем, босс. Она в гостиной. Спартак с ней разберется, как только я ему скажу.

— Ну хорошо, хорошо.

Ефим закончил показывать Виолете, как пользоваться пистолетом.

— Теперь понимаете?

— Понимаю.

— Вы уверены, миссис Борзакова?

Она выпустила пистолет.

— Уверена, уверена. Ефим, ты что, думаешь, я полная дура?

— Да, немножко. — Ефим поднял ствол и нажал на спусковой крючок. Пуля вошла Виолете под подбородок и вышла из макушки вместе с ударившим в потолок фонтаном крови и костей. Кепка улетела за диван. Виолета шатнулась налево, направо, упала на диван и соскользнула на пол.

Кирилл начал подниматься с дивана, но Ефим выстрелил ему в живот. Кирилл издал звук, который мне уже приходилось однажды слышать, — это было, когда собаку сбила машина.

Из-за занавески показался Спартак с револьвером в руке. Павел выстрелил ему в висок. Спартак сделал еще полшага, а потом упал навзничь у моих ног, раскрыв рот и хрипя. С зеркальной стены стекали розовые ошметки.

Через несколько секунд хрип прекратился.

Павел направил ствол Кенни в грудь.

— Погоди, — сказал Кенни. — Постой.

Павел взглянул на Ефима. Тот перевел взгляд на Аманду, потом снова посмотрел на Павла и один раз моргнул.

Павел пустил пулю Кенни в грудь. Кенни дернулся, как будто через его тело пропустили ток.

Хелен закричала.

Тадео сидел зажмурив глаза и повторял:

— Нет, нет, нет, нет!

Кенни поднял руку. В его глазах стоял дикий ужас. Павел сделал шаг вперед и выстрелил Кенни в лоб. Кенни замер.

Хелен свернулась на диване в позе зародыша и беззвучно кричала. Рот у нее был открыт, с подбородка капала слюна, но никаких звуков из ее груди не вырывалось. Она смотрела на тело Кенни, лежавшее рядом со Спартаком. Павел навел на нее пистолет, но на спусковой крючок не нажал. Тадео сполз с дивана, встал на колени и начал молиться.

Кирилл скреб руками по дивану, словно в темноте пытался найти пульт. Из его горла вырывался хрип. Кровь залила его белый пиджак и бежевые брюки. Он хватал ртом воздух, глядя в потолок. Ефим, встав на диване на одно колено, прижал ствол «Спрингфилда» Кириллу к груди.

— Ты мне был как отец, но ты нас опозорил. Слишком много кокса. Слишком много водки.

Кирилл прохрипел:

— Кто с тобой будет работать, если ты убил своего пахана? Кто тебе поверит?

Ефим улыбнулся:

— Я у всех спросил разрешения. У чеченцев, у грузин. Даже у этого сумасшедшего москвича с Брайтон-Бич. У того самого, про которого ты говорил, что он никогда не сможет всем рулить. Но именно он всем сейчас и рулит. Он согласился, что тебе пора.

Кирилл прижал обе руки к ране в животе и выгнулся от боли.

Ефим стиснул зубы и сжал губы.

— Слушай, Ефим, я…

Ефим дважды выстрелил. Глаза Кирилла закатились. Он выдохнул. Из его груди вырвался неправдоподобно высокий звук. Зрачков видно не было, на лице светились одни белки. Ефим отошел в сторону. Изо рта у Кирилла и из дыры в груди вылетело по облачку дыма.

Ефим подошел к Аманде.

— Оставить твою мать в живых?

— О боже, — проверещала с дивана Хелен.

Аманда смерила Хелен долгим взглядом.

— Да, наверное. Только не называй ее моей матерью.

— А что насчет этого мелкого испанца?

— Он, подозреваю, сейчас будет искать, на кого работать.

— Эй, мелкий, — сказал Ефим. — Тебе работа нужна?

— Не, — сказал Тадео. — Хватит с меня всего этого дерьма. Я лучше буду работать на своего дядю.

— А что твой дядя делает?

Акцент Тадео внезапно улетучился.

— Страховки продает, типа того.

Ефим улыбнулся:

— Работа хуже нашей. Павел?

Павел засмеялся. Смех у него оказался неожиданно высокий, больше похожий на хихиканье.

— Ладно, мелкий. Торгуй своими страховками. Думаю, хватит на сегодня мокрухи. Павел?

Павел кивнул:

— Черт, у меня в ушах звенит.

Ефим посмотрел на потолок.

— Говенно они собраны, эти трейлеры. Слишком много жести. Бум-бум! Павел, я теперь главный. Типа царя. Никаких больше трейлеров.

— Джордж Клуни — не царь, — сказал Павел.

Ефим хлопнул в ладоши.

— Ха! Это ты верно заметил. Ну этого Джорджа Клуни в жопу, а? Может, когда-нибудь он сыграет царя. Но никогда не будет царем, как Ефим.

— Точно, босс.

Ефим полез в карман куртки и вытащил маленький черный ключик. Подошел к Аманде и сказал:

— Давай сюда руки.

Аманда повиновалась.

Ефим расстегнул правый наручник на запястье Аманды, затем на запястье младенца.

— Ни фига себе! Она дрыхнет!

— Громкие звуки ей не мешают, — сказала Аманда. — Честное слово, с этим ребенком каждый день сюрпризы.

— Можешь мне не рассказывать. — Ефим снял наручники с левого запястья Аманды и Клер. — Ты ее держишь?

— Держу.

— Держи крепче.

— Да держу я ее. Ефим, она в «кенгуру».

— Точно. Я забыл.

Ефим взял наручники за край и стащил их с Аманды и ребенка.

Аманда потерла запястье и осмотрелась.

— Ну?..

Ефим протянул ей руку:

— Приятно иметь с вами дело, мисс Аманда.

— Ефим, ты и сам не промах. — Она пожала его руку. — Ах да. Крест у Хелен в сумочке.

Ефим щелкнул пальцами. Павел кинул ему сумочку. Ефим вытащил крест и улыбнулся:

— Двести лет назад, до того, как мы оказались в Мордовии, мой род жил в Киеве. — Он поднял брови. — Правда. Мой отец рассказывал мне, что мы — потомки самого князя Ярослава. Так что это, брат, семейная реликвия.

— От князя — царю, — сказал Павел.

— Хорош льстить. — Он порылся в сумке и посмотрел на меня: — Чей пистолет?

— Мой.

— И он все это время был в сумке? Павел!

Павел развел руками:

— Женщину Спартак обыскивал.

Они оба посмотрели на Спартака, истекавшего кровью на полу возле дивана. Потом взглянули друг на друга и дружно пожали плечами.

Ефим передал мне пистолет таким жестом, словно передавал банку с газировкой. Я убрал его в кобуру, висевшую сзади на поясе. Только что у меня на глазах убили четырех человек. А я ничего не почувствовал. Вообще ничего. Вот чем приходится платить за двадцать лет барахтанья в говне.

— А, подожди. — Ефим полез в задний карман и вытащил толстенный черный бумажник. Какое-то время копался в нем, а потом протянул мне мое водительское удостоверение. — Что-нибудь понадобится, звони.

— Не позвоню, — сказал я.

Он прищурился:

— Тоже будешь страховками торговать, как мелкий?

— Не торговать.

— А что будешь делать?

— Вернусь в колледж, — сказал я и понял, что не вру.

Он поднял брови, а затем кивнул:

— Хорошая идея. Такая жизнь больше не для тебя.

— Не для меня.

— Ты старый.

— Точно.

— У тебя жена, ребенок.

— Именно.

— Ты старый.

— Ты это уже говорил.

Он показал мне крест:

— Красивый, а? И знаешь? По-моему, каждый раз, когда кто-нибудь из-за него умирает, он становится только краше.

Я указал на надпись внизу креста:

— Что здесь написано?

— А ты как думаешь?

— Что-то про небеса, или рай, или Эдем. Не знаю.

Ефим посмотрел на трупы, лежавшие на диване и на полу у его ног, и усмехнулся:

— Тебе понравится. Тут написано: «Место черепа стало раем».

— И что это значит?

— Я всегда считал, что смерть — это не конец. Ты видишь череп. Но этот чувак, он уже в раю. Навсегда, друг. — Он почесал висок мушкой пистолета и вздохнул. — У тебя Blu-Ray есть?

— А?

— У тебя Blu-Ray-плеер есть?

— Нет.

— Ты что, с ума сошел? Павел, скажи ему.

Павел сказал:

— Кино надо смотреть только на Blu-Ray. Все дело в пикселах. Расширение десять-восемьдесят. Звук Dolby True HD. Совсем другое дело.

Ефим махнул в сторону коробок, стоявших на полках над трупом Кирилла.

— Я люблю Sony, но Павел говорит, что JVC круче. Возьми оба. Посмотришь с семьей кино на том и на другом и скажешь мне, какой, по-твоему, лучше. Договорились?

— О’кей.

— PlayStation-три не надо?

— Нет, спасибо.

— А айпод?

— У меня и так пара есть. Спасибо.

— А что насчет электронной книжки, друг?

— Не.

— Уверен?

— Уверен.

Он несколько раз мотнул головой:

— Я эту срань не знаю куда девать. Хоть задаром раздавай.

Я протянул ему свою здоровую руку:

— Береги себя, Ефим.

Он обхватил меня за плечи и поцеловал в обе щеки. От него все еще пахло ветчиной и уксусом. Он обнял меня и постучал кулаками мне по спине. Только после этого он пожал мне руку:

— Ты тоже, друг. Береги себя, паскуда.

Глава 25

В общем и целом сочельник получился интересным.

Сразу уехать из трейлерного парка нам не удалось, потому что Хелен и Тадео обмарали штаны, когда Ефим с Павлом за время, которого может хватить, чтобы прикурить сигарету, прикончили четверых человек. А потом Тадео грохнулся в обморок. Но это произошло уже после того, как мы с Ефимом обсудили Blu-Ray-плееры и электронные книги. Мы по-русски обнялись и тут же услышали грохот. Тадео лежал на полу и хватал ртом воздух, как рыба, которую волной вышвырнуло на берег.

— Лично я, — сказал Ефим, — не уверен, что этот мелкий справится с тяготами страхового бизнеса.

С минуту мы стояли возле «субурбана» — Аманда с ребенком, Софи и я. Софи дрожала, курила и виновато смотрела на меня, извиняясь то ли за курение, то ли за дрожь, — я так и не понял. Павел велел нам ждать, а сам вернулся в трейлер. Когда он вышел, в руках у него были два Blu-Ray-плеера.

Внутри кто-то заводил бензопилу.

Павел протянул мне Blu-Ray-плееры.

— Смотри и наслаждайся. Do svidanya.

— Do svidanya.

Я подошел к багажнику «субурбана» и крикнул Павлу, который как раз открывал дверь трейлера:

— У нас ключей нет!

Он посмотрел на меня.

— Ключи у Кенни. В кармане.

— Сейчас, минуту.

— Слушай, Павел!

Он обернулся ко мне, одной рукой держась за ручку двери.

— У вас там лед есть? — Я поднял обожженную ладонь.

— Погляжу.

Он исчез в трейлере.

Я поставил плееры на землю возле багажника, и в этот момент зазвонил мой мобильник. На экране высветился номер Энджи. Я раскрыл мобильник как можно быстрее и отошел от «субурбана» к реке.

— Привет, милая.

— Привет, — сказала она. — Как ты там?

— Хорошо. Погода отличная. — Я дошел до речной косы и остановился, глядя на коричневые воды реки Чарльз, по которым проплывали льдины. — Тридцать восемь градусов. Или даже тридцать девять. Небо голубое. Больше похоже не на Рождество, а на День благодарения. А у вас там как?

— Градусов пятьдесят пять. Габби в восторге. Площадки, деревья, лошадиные повозки. Масса новых впечатлений.

— Значит, вы там еще побудете?

— Еще чего. Сегодня сочельник. Мы уже в аэропорту. Посадка через час.

— Я же тебе не звонил. Откуда ты знаешь, что можно возвращаться?

— Бубба сказал.

— Да неужели?

— Он сказал, что в Бостоне отстреливать русских ничуть не сложнее.

— Веский довод. Тогда ладно. Возвращайтесь домой.

— Ты со всем разобрался?

— Разобрался. Подожди-ка.

— Чего?

— Погоди секунду. — Я прижал телефон к уху плечом. С мобильником это всегда сложнее, чем с обычной трубкой. Извлек из кобуры свой «кольт-коммандер» 45-го калибра. — Ты еще тут?

— Тут.

Я выщелкнул обойму и передернул затвор. Потянул его назад, снял и швырнул в воду.

— Что ты там делаешь? — спросила Энджи.

— Выбрасываю свой пистолет в реку Чарльз.

— Врешь.

— Не вру. — Я закинул обойму в медленный речной поток. За ней последовала рукоять. Теперь у меня в руках оставались только одна пуля и рама. Я задумчиво посмотрел на то и другое.

— Ты только что выкинул свой пистолет? Сорок пятый?

— Да, мэм.

Я бросил раму по широкой дуге, и она упала в воду с громким всплеском.

— Милый, он понадобится тебе для работы.

— Нет, — сказал я. — Больше я этим дерьмом заниматься не буду. Майк Колетт предложил мне работу у него в транспортной компании. И я собираюсь согласиться.

— Ты серьезно?

— Знаешь что? — Я обернулся и посмотрел на трейлер. — Когда только начинаешь, думаешь, что должно случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы тебя пробрало. Мальчик в ванне в девяносто восьмом. Случай в баре Джерри Глинна. Бункер в Плимуте… — Я сделал глубокий вдох и выдох. — Но под кожу проникают не эти моменты, а всякие мелочи. Меня угнетает не то, что люди готовы сожрать друг друга за миллион долларов, а то, что они с удовольствием делают это за десять. Мне уже абсолютно наплевать, изменяет кому-то его жена или нет, потому что он, скорее всего, это заслужил. А все эти страховые компании? Я помогаю им доказать, что клиент только прикидывается, что у него травма шеи, а они, в свою очередь, аннулируют половину страховок, стоит на горизонте замаячить экономическим трудностям. Последние три года каждое утро, когда я сижу на кровати и обуваюсь, мне хочется заползти обратно под одеяло. Потому что я не хочу заниматься тем, чем вынужден заниматься.

— Но ты ведь много хорошего сделал. Ты это знаешь?

Я так не считал.

— Сделал, сделал, — настойчиво повторила она. — Все, кого я знаю, врут, нарушают данное слово, и у всех есть оправдание. Все, кроме тебя. Ты этого никогда не замечал? За двенадцать лет ты дважды пообещал, что найдешь эту девочку во что бы то ни стало. И нашел. А почему? Потому что ты, милый, дал слово. Может, для всех остальных это не значит ничего, но для тебя это много значит. Что бы сегодня ни произошло, ты нашел ее дважды, Патрик. Когда больше никто и пытаться не хотел.

Я смотрел на реку. Хорошо бы спрятаться под ее водами.

— Я понимаю, почему ты больше не можешь этим заниматься, — сказала моя жена, — но я даже слышать не хочу про то, что все это было бессмысленно.

Какое-то время я просто стоял и смотрел на реку.

— Кое-что из этого имело смысл.

— Кое-что имело, — сказала она.

Я смотрел на голые деревья на фоне безоблачного неба.

— Я правда больше не могу. Хватит. Тебя это устраивает?

— Стопроцентно, — сказала она.

— У Майка Колетта удачный год. Бизнес процветает. В будущем месяце он открывает новый склад неподалеку от Фрипорта.

— А у тебя богатый опыт. Ты студентом подрабатывал на разгрузке… Ты действительно видишь себя в этой сфере через десять лет?

— Что? Нет. Или ты хочешь, чтобы я через десять лет оставался в этом бизнесе?

— Нет, конечно.

— Я думаю получить магистерскую степень. Пожалуй, смогу выбить грант или что-нибудь вроде того. Оценки у меня в дипломе, между прочим, довольно-таки офигительные.

— Офигительные? — Она усмехнулась. — Ты учился в государственном колледже.

— Это удар ниже пояса. Но ничего не поделаешь: оценки и правда офигительные.

— И кем же станет мой муж в ближайшем будущем?

— Подумываю об учительской карьере. Может, пойду историю преподавать.

Я помолчал, ожидая очередной едкой подколки, которая не оставит от моих устремлений и планов камня на камне, но не услышал ничего.

— Тебе нравится эта идея? — спросил я.

— Учитель из тебя выйдет замечательный, — мягко произнесла Энджи. — А что скажешь «Дюхамел-Стэндифорд»?

— Что это было мое последнее безнадежное дело.

Над водой стремительно и беззвучно скользил ястреб.

— Встречу вас в аэропорту, — сказал я.

— Спасибо за рождественский подарок.

— Это ты — мой подарок.

Закончив разговор, я снова взглянул на воду. Солнце опустилось ниже, и вода приобрела оттенок меди. Оставшуюся пулю я поставил на ноготь большого пальца, какое-то время щурясь смотрел на нее, пока она не стала казаться мне высокой башней, выстроенной на берегу реки. Затем я щелчком отправил ее в медную воду.

— С Рождеством! — сказал Джереми Дент, когда его секретарша соединила меня с ним. — Ну как, нашел свою заблудшую овечку?

— Нашел, — сказал я.

— Тогда послезавтра увидимся.

— Не-а.

— А?

— Джереми, я не хочу на тебя работать.

— Но ты же обещал.

— Ага. Обещал. А потом кинул. Хреновое ощущение, не находишь?

Пока я не нажал на отбой, он называл меня очень плохими словами.

На юго-западной оконечности трейлерного парка кто-то поставил несколько скамеек и кадок с растениями. Я прошел в этот уголок и сел на скамью. Конечно, не патио в усадьбе Брейкере, но в принципе смотрелось неплохо. Ко мне присоединилась Аманда. Протянула мне ключи от машины и пакетик со льдом.

— Павел убрал твои плееры в багажник.

— Для мордовского наемного убийцы он очень предупредителен. — Я приложил лед к ладони.

Аманда села на скамью справа от меня и повернулась к реке.

Я подвинул ключи поближе к ней.

— Я обратно в Беркширы не поеду.

— Нет? А как же твои плееры?

— Оставь их себе, — предложил я. — Будешь смотреть кино в хорошем качестве.

Она кивнула:

— Спасибо. А как ты до дома доберешься?

— Если я правильно помню, — сказал я, — на Спринг-стрит есть автобусная остановка. Доеду до Форест-Хиллс, а там сяду на электричку. Мне надо в аэропорт Логан. Семью встречать.

— Разумный план.

— А ты?

— А что я? — Она пожала плечами, опять отвернулась к реке.

Когда молчание слишком затянулось, я спросил:

— Где Клер?

Она мотнула головой в сторону «субурбана».

— Софи с ней.

— А Хелен и Тадео?

— Ефим попытался втридорога продать Тадео джинсы «Мави». Тадео весь затрясся и говорит: «На фига они мне? Дай мне какие-нибудь сраные „ливайсы“». Ефим очень удивился. «Как же так? — говорит. — Я думал, что ты человек со вкусом, а тут какие-то „ливайсы“».

— А Хелен?

— Он ей дал пару крутых «мейдвел». Даже денег с нее не взял.

— Нет, я в смысле: она там все еще блюет?

— Минут пять назад перестала. А еще через десять сможет ехать в машине.

Я оглянулся через плечо на трейлер. Он выглядел чистеньким и безобидным, особенно на фоне коричневой воды и синего неба. На противоположном берегу стоял ирландский ресторан. Я видел посетителей, которые ели, равнодушно поглядывая в окна. Они даже не догадывались, что лежит на полу трейлера в ожидании бензопилы.

Я сказал:

— Ну и денек сегодня выдался.

Аманда проследила за моим взглядом. Она смотрела широко открытыми глазами — как я предположил, сказывались последствия пережитого шока. Возможно, она знала, что должно произойти в трейлере, но вряд ли подозревала, как это будет выглядеть на самом деле. Она растянула губы в странной полуулыбке-полугримасе:

— Это точно.

— Ты раньше видела убийство?

Она кивнула:

— Тимур и Зиппо.

— То есть видом насильственной смерти тебя не удивишь.

— Я, конечно, не эксперт в этой области, но эти молодые глаза кое-чего повидали.

С реки налетел холодный декабрьский ветер. Я застегнул куртку и поднял воротник.

— А как себя чувствовали эти юные глаза, когда перед ними размазало по рельсам Дре?

Она даже не пошевелилась. Так же сидела, чуть наклонившись вперед и положив руки на колени.

— Брелок?

— Брелок.

— Мне была неприятна мысль о том, что у него, живого или мертвого, будет фотография моей дочери. — Она пожала плечами. — Ну ой.

— Я уверен, что ты знала расписание «Аселы». И поэтому швырнула крест через железнодорожное полотно.

Она рассмеялась:

— Ты это серьезно? Неужели ты думаешь, что люди рассчитывают каждый свой шаг? В жизни редко что случается по плану. Все произошло спонтанно. Я бросила крест. Этот идиот за ним побежал. И попал под поезд.

— А зачем ты швырнула крест?

— Он говорил, что бросит пить. Что станет тем мужчиной, в котором я нуждаюсь. Довольно жалкое зрелище. Мне не хватило духу сказать ему, что никакой мужчина мне не нужен. Поэтому я просто выкинула этот чертов крест.

— Неплохая история, — сказал я. — Но она не отвечает на главный вопрос. Почему вообще мы там оказались? Мы не собирались обменивать крест на Софи. Софи вообще не было в этом лесу.

Она сидела неподвижно, как изваяние.

— Дре был мне больше не нужен. Если бы он согласился просто уйти, остался бы жив.

— То есть если бы он ушел в любом другом направлении, кроме железной дороги, по которой несся скоростной поезд?

— Типа того.

— А что, если бы мы с Дре пришли вдвоем?

— Но ведь не пришли же. И не случайно. После смерти Тимура и Зиппо, когда у меня на руках оказались Клер и крест, ничто не происходило случайно. — Она медленно покачала головой. — Никаких случайностей.

— А если бы что-то пошло не по плану?

Она раскрыла ладони.

— Все прошло как надо. Это был единственный способ заманить Кирилла в подходящее место. Так, чтобы ничего не заподозрил. Каждый играл свою роль в соответствии со сценарием. Но никто не сыграл бы ее убедительно, если бы заранее знал, что играет.

— Включая меня.

— Да ладно тебе. — Она усмехнулась. — Ты подозревал, что что-то не так. Сколько раз ты спрашивал себя, почему я почти не прячусь. Нам нужно было, чтобы Кенни, Хелен и Тадео нашли меня. А их совместного интеллекта не хватило бы, чтобы разгадать кроссворд в детском журнале. Так что я оставила след не из хлебных крошек, а из целых батонов.

— И сколько Ефиму понадобилось времени после смерти Тимура, чтобы тебя найти?

— Часов шесть.

— И?

— Я спросила его, что он думает о своем боссе, который послал идиота вроде Тимура за такой ценной вещью, как Белорусский крест. Вот с этого все и началось.

— Значит, исходный план заключался в том, чтобы подставить Кирилла. Показать, что он пропил мозги и утратил хватку. Тогда дворцовый переворот будет выглядеть логичным и неизбежным.

— По ходу дела его пришлось немножко видоизменить, но в принципе цель была именно такая. Я получаю младенца и Софи, а Ефим — все остальное.

— А что теперь будет с Софи?

— Для начала отправлю ее в нарколечебницу. Потом съездим навестить ее мать.

— Имеешь в виду Элейн?

Она кивнула.

— Я имею в виду ее мать. Патрик, не та мать, которая родила.

— А что насчет твоей тетки?

— Беатрис? — Она улыбнулась. — Разумеется, я ее навещу. Может, не завтра, но скоро. Ей надо познакомиться со своей внучатой племянницей. Ты за Беатрис не беспокойся. Ей больше ни о чем в жизни тревожиться не придется. Я уже наняла адвоката. Он добьется досрочного освобождения дяди Лайонела. — Она откинулась на спинку скамьи. — У них все будет хорошо.

Я посмотрел на нее. Впервые в жизни я видел семнадцатилетнюю девчонку, наделенную мудростью восьмидесятилетней старухи.

— И никаких угрызений совести?

— А что, ты будешь лучше спать по ночам, если я скажу, что меня мучит совесть? — Аманда подтянула ноги, положила подбородок на колени и уставилась в пространство. — Пойми, пожалуйста. Я не бессердечная. Но я не испытываю никакой жалости к говнюкам. Крокодиловых слез лить не буду. По ком мне плакать? По Кенни, которого судили за изнасилование? Или по Дре, который младенцами торговал? Или по Кириллу с его отмороженной женой? Или по Тимуру с его…

— А себя?

— Что?

— Себя тебе не жалко?

Она молча смотрела на меня, сжав челюсти. Через некоторое время ее лицо расслабилось.

— А ты знаешь, какая мать была у Хелен?

Я покачал головой.

— Пьянчуга, — сказала она. — На протяжении двадцати лет таскалась в один и тот же бар, пила и курила, пока не загнала себя в могилу. А когда она умерла, никто из собутыльников не пришел на похороны. И не потому, что они ее не любили, а потому, что не знали, как ее фамилия. — На миг ее глаза затуманились. Хотя как знать, быть может, мне это только показалось. — И ее мать была примерно такой же. Я не знаю в нашей семье ни одной женщины, которая хотя бы школу закончила. Они тратили свои жизни на мужиков и пьянку. Через двадцать два года, когда Клер будет поступать в магистратуру, а мы будем жить в доме, где основным видом развлечения являются отнюдь не тараканьи бега, где никогда не отключают за неуплату электричество и где тебя не будят в шесть утра звонком в дверь, чтобы напомнить о просроченном кредите, — одним словом, когда я заживу той жизнью, какой хочу жить, вот тогда ты и сможешь меня спросить, жалею ли я о своей потерянной юности. — Она сложила ладони. Со стороны могло показаться, что она молится. — Но пока это не осуществилось, я, если не возражаешь, буду спать как младенец.

— Младенцы каждые два часа просыпаются и плачут.

Аманда мягко улыбнулась:

— Значит, буду каждые два часа просыпаться и плакать.

Несколько минут мы сидели молча, не зная, что сказать друг другу. Мы смотрели на реку. Кутались в свои куртки. Потом мы встали и пошли к остальным.

Хелен и Тадео стояли перед внедорожником. Видок у них был еще тот — они затравленно озирались и без конца переминались с ноги на ногу. Софи держала на руках Клер и смотрела на Аманду глазами, в которых сквозило почти религиозное благоговение.

Аманда забрала у Софи Клер и окинула взглядом свою странную компанию.

— Патрик решил добираться общественным транспортом. Попрощайтесь с ним.

Все трое помахали мне. Софи сопроводила свой жест еще одной виноватой улыбкой.

Аманда сказала:

— Тадео! Ты вроде просил высадить тебя в Бромли-Хит?

— Ну да, — ответил Тадео.

— Сначала отвезем Тадео, потом Хелен. Софи, ты поведешь. Ты в состоянии?

— Конечно. Я уже несколько дней ничего не принимала.

— Вот и хорошо. Только нам надо будет сделать остановку на Первом шоссе, возле супермаркета «Костко». Там есть детский отдел.

— Паршивое время, чтобы игрушки покупать. Канун Рождества.

Она скривилась:

— Мы не за игрушками. Нам нужно детское кресло. Я не собираюсь везти ее до Беркшира без автомобильного кресла. — Она погладила Клер по голове. — Не такая уж я безответственная мать.

Я пешком дошел до автобусной остановки. Доехал до станции метро, а оттуда — до аэропорта Логан. Аманду я больше никогда не видел.

Я встретил жену и дочь в терминале С. Вопреки моим ожиданиям, дочь не бросилась мне на шею. Она спряталась за маминой ногой, охваченная редким у нее приступом застенчивости, и только осторожно поглядывала на меня из своего укрытия. Я подошел и поцеловал Энджи. В это время я почувствовал, как кто-то дергает меня за штанину. Я посмотрел вниз и обнаружил Габби. Личико у нее было слегка припухшим — видно, спала в самолете. Она подняла ко мне ручки:

— Папа!

Я взял ее на руки и поцеловал в щеку. Она поцеловала меня. Я поцеловал ее в другую щеку, она меня — тоже. Мы с ней прикоснулись друг к другу лбами.

— Скучала? — спросил я.

— Папа, я по тебе скучала.

— А почему так официально? «Папа, я по тебе скучала». Это что, тебя бабушка учила вести себя как истинная леди?

— Она меня заставляла сидеть прямо.

— О ужас.

— Все время.

— Даже в постели?

— Нет. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что это глупо.

— Глупо, — согласился я.

— Долго еще вы тут сюсюкать собираетесь? — Бубба возник ниоткуда. Учитывая, что ростом он был со стоящего на задних лапах небольшого носорога, я всегда поражался его таланту незаметно подкрадываться.

— Где ты был?

— Да припрятал тут кое-что перед посадкой. Ходил забрать.

— Странно, что ты ствол через детекторы не протащил.

— Кто сказал, что не протащил? — Он указал большим пальцем на Энджи. — Ты видел, сколько у нее багажа?

— Всего-то одна маленькая сумочка, — сказала Энджи, расставив руки на длину багета. — И еще одна маленькая сумочка. Прошлась вчера по магазинам.

— Пошли к багажной ленте? — предложил я.

Как заведено в аэропорту Логан, багаж доставили не на ту ленту, и нам пришлось носиться туда-сюда по всему залу, пока мы не нашли нужную. Потом мы долго стояли в толпе других пассажиров. Ничего не происходило. Лента не двигалась, лампа не мигала, звуковой сигнал, возвещающий о прибытии багажа, молчал.

Габби сидела у меня на плечах и дергала меня то за волосы, то за уши. Энджи держала меня за руку, сжимая ладонь чуть крепче, чем обычно. Бубба отошел к газетному киоску и уже через пару минут трепался с продавщицей, опираясь на прилавок и даже улыбаясь. Продавщица была смуглая, лет тридцати с небольшим. Невысокого роста, стройная, но даже на расстоянии было понятно, что если ее разозлить, то мало не покажется. Впрочем, сейчас ее лицо помолодело лет на пять, и она отвечала улыбкой на каждую улыбку Буббы.

— Как ты думаешь, о чем они разговаривают? — спросила Энджи.

— Об оружии.

— Кстати, об оружии. Ты действительно выкинул свой пистолет в реку Чарльз?

— Действительно.

— Нехорошо загрязнять реки.

Я кивнул.

— Я всегда аккуратно сортирую мусор. Поэтому имею право на мелкие экологические грешки.

Она сжала мою руку, и я на секунду прижал ее голову к своей груди. Второй рукой я придерживал сидящую у меня на плечах дочь.

— Мусорить нехорошо, — сказала Габби и свесила вниз голову, заглядывая мне в глаза.

— Да, нехорошо.

— А почему тогда ты мусорил?

— Иногда, — сказал я, — люди совершают ошибки.

Должно быть, этот ответ ее удовлетворил, потому что ее голова вернулась в исходное положение. Габби снова принялась играть с моими волосами.

— Так что там произошло? — спросила Энджи.

— После нашего с тобой разговора? Да ничего.

— Где Аманда?

— Ни малейшей идеи.

— Блин, — сказала она. — Ты рискуешь жизнью, чтобы ее найти, а потом берешь и отпускаешь?

— Типа того.

— Хреновый из тебя сыщик.

— Бывший сыщик, — сказал я. — Бывший.

По дороге из аэропорта Энджи и Габби подкалывали Буббу за флирт с продавщицей. Как выяснилось, ее звали Анита и она была родом из Эквадора. Жила в Восточном Бостоне с двумя детьми, без мужа, но с собакой. И еще с матерью.

— Стремно это, — сказал я.

— Ну, не знаю, — сказал Бубба. — Эквадорские старухи офигительно готовят.

— Уже строишь планы насчет ужина с родителями? — поинтересовалась Энджи. — Ну ты даешь. Имя первенцу уже выбрал?

Габби взвизгнула от восторга:

— Дядя Бубба женится!

— Дядя Бубба не женится. Дядя Бубба просто телефончик стрельнул.

Энджи сказала:

— Габби, будет тебе с кем в прятки играть…

— Я детей заводить не собираюсь, — перебил ее Бубба.

— …и в куклы.

— Сколько раз мне повторять, что я…

— А можно я буду ее нянчить? — спросила Габби.

— Можно она будет ее нянчить? — обратилась Энджи к Буббе. — Конечно, когда подрастет?

Бубба поймал в зеркале заднего вида мой взгляд:

— Скажи им, пусть заткнутся.

— А толку-то? — сказал я. — Ты что, их не знаешь?

Мы вынырнули из туннеля Теда Уильямса на Девяносто третье шоссе и поехали на юг.

— Тили-тили тесто, — запела Энджи.

— Жених и невеста, — подхватила Габби.

— Слушай, окажи мне услугу, — попросил Бубба. — Пристрели меня, а? Пистолет я тебе дам.

— Не вопрос, — ответил я. — Давай пушку.

Вырвавшись из темноты туннеля, мы влились в вечерний поток машин и покатили вперед. Энджи с Габби продолжали распевать. Дорога была почти пустой. Ничего удивительного для сочельника: большинство нормальных людей в этот день свалили с работы пораньше, а то и вовсе остались дома. Оловянного цвета небо у горизонта подернулось красноватой дымкой. Шел негустой снег, таявший едва успев долететь до земли. Моя дочь снова взвизгнула. Мы с Буббой поморщились — звук был не из приятных. Высокий и пронзительный, он оставлял ощущение насыпанного в уши толченого стекла. Как бы я ни любил свою дочь, никогда не смогу полюбить ее визг.

А может, и смогу.

А может, уже полюбил.

Двигаясь на юг по Девяносто третьему шоссе, я внезапно осознал, что люблю вещи, которые причиняют мне неудобства. Вещи, которые тяжким грузом ложатся на сердце. Я люблю вещи, которые нельзя ломать, потому что их уже никогда не починишь. Вещи, которые нельзя терять, потому что их нечем заменить.

Я люблю свое бремя.

Впервые в жизни я испытал жалость к своему отцу. Чувство было настолько странным, что я на секунду позволил машине скользнуть на разделительную полосу. Моему отцу никогда не везло. Его злоба, ненависть и всепоглощающий эгоизм, причины возникновения которых даже сегодня, спустя двадцать пять лет после его смерти, я так и не понял, лишили его семьи. Если бы я, как Габби, заверещал на заднем сиденье машины, отец отвесил бы мне оплеуху. Потом подумал бы и отвесил вторую. Или остановил бы машину у обочины и отлупил бы меня более основательно. Точно так же он обходился и с моей сестрой. А когда нас не было поблизости, срывал зло на нашей матери. Из-за этого он умер в одиночестве. Своим поведением он раньше времени свел мать в могилу. Когда выяснилось, что он неизлечимо болен, сестра отказалась вернуться в Бостон. В смертный час он протянул мне с койки руку, а я позволил ей, дав чуть повисеть в воздухе, упасть на простыню. И просто смотрел, как его зрачки превращаются в холодный мрамор.

Мой отец никогда не любил свое бремя. Мой отец никогда и ничего не любил.

Я — глубоко несовершенный человек, который любит глубоко несовершенную женщину. Вместе мы произвели на свет прекрасного ребенка, который, как я подозреваю, никогда не научится закрывать рот. И будет постоянно что-то говорить. Или визжать. Мой лучший друг — психопат, на котором грехов больше, чем на некоторых преступных группировках или политических режимах. Тем не менее…

Мы свернули с шоссе на Коламбия-роуд. Дневной свет окончательно погас. Небо окрасилось в цвет сливовой кожуры. Снег падал нехотя, словно все никак не мог решить, стоит повалить по-настоящему или лучше воздержаться. Мы повернули налево на Дорчестер-авеню. В трехэтажных домах, в барах, в доме престарелых и в магазинчиках начали зажигаться огни. Хотел бы я сказать, что видел в этой картине некую высшую гармонию, но это было бы ложью.

Тем не менее…

Тем не менее я ехал в машине именно с этими людьми. И у нас была жизнь, которую мы сами для себя построили.

Вдалеке показалась наша улица. Я понял, что не хочу останавливаться возле нашего дома. Мне было жалко, что этот момент улетучится. Вот бы ехать и ехать. И чтобы все оставалось таким, каким было сейчас.

Но я остановился.

Мы вышли из машины. Габби схватила Буббу за руку и потащила его к дому, показать, где у нас подвал. В прошлом году, отвечая на ее вопрос, как Санта пробирается в дом, если в нем нет печной трубы, мы объяснили ей, что в этих случаях он пользуется подвалом. Вот она и решила поставить молоко с печеньем туда и призвала на помощь Буббу.

— И пиво тоже, — сказал Бубба, когда они подошли к дому. — Санта любит пиво. И против водки ничего не имеет.

— Ты там поаккуратней, — крикнула ему Энджи, пока я открывал багажник, чтобы вытащить сумки. — Нечего моего ребенка всяким глупостям учить.

На скулу мне легла снежинка и тут же растаяла. Энджи вытерла ее след пальцем. Она поцеловала меня в нос.

— Как же я рада тебя видеть.

— И я тебя.

Она взяла мою обожженную ладонь в свои и осмотрела здоровенный пластырь, которым я залепил ожог.

— Ты в порядке?

— Конечно, — сказал я. — Разве по мне не видно?

Она посмотрела мне в глаза. Эта потрясающая, взрывная, темпераментная женщина, в которую я был влюблен со второго класса.

— Ты отлично выглядишь, — сказала она. — Только какой-то задумчивый.

— Задумчивый.

— Ага.

Я вытащил сумки Энджи из багажника.

— Сегодня, когда я сидел возле реки и швырял в воду пистолет за пятьсот долларов, меня посетила одна мысль.

— Что за мысль?

Я захлопнул багажник.

— Я подумал, что радостей у меня в жизни гораздо больше, чем разочарований.

Она склонила голову и улыбнулась. На волосы ей падали снежинки.

— Правда? — спросила Энджи.

— Правда.

— Значит, ты победил.

Я глотнул холодного воздуха.

— На сегодняшний день — да.

— Ага, — сказала она. — На сегодняшний день.

Я закинул одну сумку на плечо, а вторую взял в правую руку. Обнял жену обожженной левой рукой, и мы направились по кирпичной дорожке к своему дому.

Благодарности