— Молодец, — робко заметила Элинор.
— А что за журналы? — осведомился Николас, откинувшись на спинку стула и скрестив ноги.
— Надо было их конфисковать, — хихикнула Бриджит.
— Да ну, гадость какая-то. Распятие. Всякая зоофилия.
— Как интересно, — заявил Николас. — От Виджея я такого не ожидал.
— Правда? Вот и бедная свинья тоже не ожидала, — сказала Анна.
Решив замять неловкость, Виктор хохотнул:
— Этика наших отношений с животным миром — дело темное.
— Мы их убиваем, если нам этого хочется, — отрезал Дэвид. — Ничего темного в этом нет.
— Дэвид, этика изучает не поступки, а то, как следует поступать, — пояснил Виктор.
— Поэтому не стоит тратить на нее время, — шутливо заметил Николас.
— А почему ты считаешь аморальность превосходным качеством? — спросила его Анна.
— Дело не в превосходстве, — ответил он, раздувая ноздри. — А в том, чтобы не быть занудой или хлыщом.
— В Николасе все превосходно, — сказал Дэвид. — Даже если бы он был занудой или хлыщом, то и в этом бы всех превзошел.
— Спасибо, Дэвид, — с нарочитым благодушием отозвался Николас.
— В английском языке, — начал Виктор, — слово «зануда» сродни словам, обозначающим профессию, например, как «юрист» или «кондитер». Другие языки выражают это словосочетаниями «скучный человек» или «с ним скучно», то есть имеется в виду преходящее состояние, которое может перемениться. Пока неизвестно, указывает ли это на повышенную нетерпимость англичан к скучным людям или на особую интенсивность английской скуки.
«Это указывает на то, что вы — нудные старые пердуны», — подумала Бриджит.
Иветта унесла суповые тарелки и закрыла за собой дверь. Язычки свечей качнулись, крестьяне на стенах снова ожили.
— Надо стремиться к ennui, — заявил Дэвид.
— Разумеется, — сказала Анна, — это не просто слово, которым французы называют старую добрую скуку. Это скука и богатство или скука и высокомерие. Для меня все скучно, поэтому я привлекаю всеобщий интерес. Почему-то никому не приходит в голову, что невозможно объять картину мира и при этом не быть ее частью.
Воцарилось молчание. Иветта внесла в столовую блюдо с жареной олениной и овощами.
— Любимая, у тебя великолепная память, — сказал Дэвид Элинор. — Ты точь-в-точь повторила меню ужина, которым мы в прошлый раз угощали Анну и Виктора.
— Боже мой, извините, — сказала Элинор.
— Кстати, об этике животных, — вмешался Николас. — Говорят, что в прошлом году Джеральд Фрогмор настрелял птиц больше, чем кто-либо в Англии. Неплохо для человека в инвалидной коляске.
— Может, ему не нравится, когда у других есть свобода передвижения, — съязвила Анна и, мысленно улыбнувшись, почти пожалела о сказанном.
— Ты же не против охоты? — спросил Николас тоном, в котором ясно слышалось невысказанное «ко всему прочему».
— А как же иначе, — ответила Анна. — Это предрассудок среднего класса, основанный на зависти. Я правильно говорю?
— Ну, я этого говорить не собирался, — сказал Николас, — но ты выразила мою мысль лучше меня самого.
— Ты презираешь людей из среднего класса? — спросила Анна.
— Я не презираю людей из среднего класса, наоборот, чем дальше от него, тем лучше, — сказал Николас, выставляя напоказ манжету. — Меня раздражают люди среднего класса.
— А могут представители среднего класса быть «из среднего класса» в упомянутом тобой смысле?
— Конечно, — великодушно согласился Николас. — Вот Виктор, например.
Виктор изобразил улыбку, показывая, что не обиделся.
— Безусловно, девушке легче, — продолжил Николас. — Для нее замужество — настоящее благословение, которое вызволяет из тусклого унылого существования и выводит в свет. — Он покосился на Бриджит. — А вот мужчине приходится строго соблюдать правила, если, конечно же, он не педик, который только и знает, что шлет почтовые открытки всем знакомым в надежде, что им нужен лишний гость к ужину. Нет, мужчина должен быть приятен в общении и хорошо образован, — добавил он, мило улыбнувшись Виктору.
— Николас в этом большой специалист, — вмешался Дэвид. — Он лично вывел в свет нескольких девушек из низов. Из грязи, можно сказать.
— За огромные деньги, — согласился Николас.
— А когда тебя самого окунают в грязь, это стоит еще дороже, правда?
— Видит бог, шеф, грязь — это еще цветочки, — сказал Николас, подражая комичному выговору кокни. — Вот когда в помоях топят, это вам не шутки шутить…
Элинор до сих пор не понимала, почему англичане именуют хорошими манерами смесь неприкрытой грубости и гладиаторского боя. Она знала, что Дэвид позволял себе переходить все мыслимые границы дозволенного, но любая попытка пресечь издевательства расценивалась как «занудство». Когда Дэвид напоминал гостям об их слабостях и просчетах, Элинор разрывалась между желанием спасти несчастную жертву, поскольку сама разделяла их чувства, и не менее сильным желанием избежать упрека в том, что «испортила праздник». Чем больше она задумывалась над этим противоречием, тем больше в нем увязала и никогда не знала, что сказать, ведь что ни скажи — все плохо.
Ей вспомнился отчим, который орал на мать за необозримым столом, уставленным английским серебром, в зале, полном французской мебели и китайских ваз. Длина стола не позволяла отчиму перейти к рукоприкладству. Этот коротышка-импотент, будучи французским герцогом, всю жизнь пребывал в уверенности, что цивилизация погибла в 1789 году, однако же требовал с торговцев десять процентов от выручки за предметы дореволюционного антиквариата, приобретаемые его женой. Он заставил Мэри продать собранную матерью коллекцию картин Моне и Боннара{48}, утверждая, что декадентское искусство не представляет никакой ценности. Для него Мэри была наименее ценным предметом в его музейных особняках, и он, доведя ее до смерти, с удовлетворением решил, что наконец-то избавил свою жизнь от любых признаков современности, за исключением огромных прибылей от продажи моющих средств для химчистки, изготавливаемых в Огайо.
Элинор наблюдала за мучениями матери с тем же выразительным безмолвием, с каким переживала свой постепенный распад за ужином. Она никогда не была жестокой, но не могла удержаться от смеха, глядя, как отчим, страдавший к тому времени болезнью Паркинсона, набирает на вилку горошины, которые рассыпались, пока он нес ее ко рту. Однако же она ни разу не обмолвилась о силе своей ненависти. Она тогда ничего не говорила и сейчас не скажет.
— А вот взгляните на Элинор, — сказал Дэвид. — С таким выражением лица она всегда вспоминает свою обожаемую богатую покойную матушку. Я прав, любимая? — ласково спросил он. — Прав ведь?
— Да, прав, — ответила она.
— Матушка и тетка Элинор, — продолжил Дэвид, словно рассказывая наивному ребенку сказку про Красную Шапочку, — любили приобретать антиквариат, в том числе и антикварных особ. Траченные молью носители древних титулов были заново обиты толстыми пачками долларов, но дело в том, — заключил он с безликой теплотой, не совсем скрывавшей намеренную издевку, — что с людьми нельзя обращаться как с вещами.
— Вот именно, — заявила Бриджит, удивленная своей смелостью.
— Ты со мной согласна? — с внезапным интересом осведомился Дэвид.
— Вот именно, — кивнула Бриджит, исчерпав на время словарный запас.
— А может, антикварные особы хотели, чтобы их приобрели, — предположила Анна.
— В этом никто не сомневается, — сказал Дэвид. — Они наверняка облизывались. А после того как их спасли, неблагодарные мерзавцы посмели взбрыкнуть своими точеными ножками в стиле Людовика Пятнадцатого и начали командовать. Какая наглость!
— Видит бог, — воскликнул Николас, — я бы тоже не отказался от ножек Людовика, они небось горстку шиллингов стоят.
Бриджит растерянно уставилась на Дэвида. Она всем сердцем разделяла его слова о том, что люди — не вещи. И вообще, однажды она укурилась и очень ясно поняла, что все проблемы в мире возникают оттого, что люди относятся друг к другу как к вещам. Мысль была такой большой, что ее было трудно усвоить, но в тот момент Бриджит ею прониклась и сейчас решила, что Дэвид говорит о том же. Бриджит восхищалась Дэвидом еще и потому, что только он мог запугать Николаса. С другой стороны, она понимала, почему Николас его боится.
Анне все опротивело. Как в юности, от скуки хотелось взбунтоваться. Не было сил терпеть поведение Дэвида, который издевался над Элинор, мучил Николаса, затыкал рот Бриджит и унижал Виктора.
— Извини, — сказала она Элинор. — Я ненадолго.
В полутемном коридоре Анна вытащила сигарету из сумочки, прикурила. Огонек спички отразился в зеркалах на стенах; у подножья лестницы на миг сверкнул осколок стекла. Анна нагнулась, подняла осколок кончиком указательного пальца и внезапно почувствовала, что за ней следят. Она подняла взгляд и увидела, что на широкой ступеньке у лестничной площадки сидит расстроенный Патрик во фланелевой пижаме с голубыми слониками.
— Привет, Патрик, — сказала Анна. — Ты чего такой грустный? Не спится?
Он не ответил и не шелохнулся.
— Погоди, я только осколок выброшу, — сказала Анна. — Здесь что-то разбили?
— Это я разбил, — сказал Патрик.
— Я сейчас.
«Врет, — подумал Патрик. — Не вернется».
В вестибюле не было корзины для мусора, и Анна стряхнула крошечный осколок в фарфоровую подставку для зонтиков, из которой торчали экстравагантные трости Дэвида.
Вернувшись к Патрику, Анна уселась на ступеньку рядом с ним.
— Ты порезался? — ласково спросила она, касаясь его руки.
Он отодвинулся и буркнул:
— Оставь меня в покое.
— Давай я маму позову? — предложила Анна.
— Давай.
— Хорошо, я ее сейчас приведу, — сказала Анна.
Войдя в столовую, она услышала, как Николас спрашивает Виктора:
— Вот мы с Дэвидом давно хотели спросить… Локк действительно говорил, что нельзя наказывать того, кто не помнит своих преступлений?