— Погоди, я проверю, как там Патрик, — прошептала Анна.
— А почему мы шепчемся? — еле слышно спросил Виктор.
— Не знаю.
Анна посмотрела на лестницу. Там никого не было. Наверное, Патрик устал и ушел спать.
— Он уже спит, — сказала она Виктору.
Они вышли из парадной двери, спустились по широким ступеням к машине. Вокруг луны, примятой тонким облаком, сияло кольцо рассеянного света.
— Только не говори, что я себя плохо вела, — сказала Анна. — Я терпела до тех пор, пока Николас с Дэвидом не стали излагать свои взгляды на воспитание. Если кому-нибудь из их важных приятелей, например Джорджу, взгрустнется и станет одиноко, они тут же полетят в Англию и своими руками будут смешивать мартини и заряжать ружья. А тут единственный сын Дэвида сидит в соседней комнате и чуть не плачет, а они пресекают малейшие попытки его утешить.
— Ты права, — сказал Виктор, открывая дверцу машины. — Надо любыми способами противостоять жестокому обращению или хотя бы отказываться принимать в этом участие.
— Под этой рубашкой из магазина «Нью энд Лингвуд» бьется золотое сердце, — сказала Анна.
«Как, вы уже уходите?» — подумала Элинор. Вот они, нужные слова. Она их вспомнила. Лучше поздно, чем никогда — это еще одно хорошее выражение, только сейчас оно совершенно не подходит. Иногда все происходит слишком поздно. Слишком поздно, как только оно случается. Вот другие знают, что хотят сказать, и знают, что под этим подразумевается, а другие — совсем другие другие — знают, что подразумевают другие, когда что-то говорят. Боже, она совсем пьяна. Сквозь слезы пламя свечей, будто реклама спиртного, щетинилось багровыми шипами света. Увы, она не настолько пьяна, чтобы сдержать невнятные мысли, которые выплескивались в ночь и не давали покоя. Может быть, надо заглянуть к Патрику. Эта… как там ее… тоже сбежала, сразу после того, как ушли Анна с Виктором. Может быть, и Элинор отпустят. А вдруг не отпустят? Нет, это невыносимо, она больше не выдержит унижений. Она осталась сидеть.
— Если перечислять все то, что не имеет никакого значения, то ты в моем списке на первом месте, — повторил Николас и радостно хихикнул. — Нет, Виктор просто восхитителен! Сам изо всех сил старается вести себя прилично, а его подруга даже не задумывается о приличиях.
— Всегда интересно наблюдать за отчаянными метаниями хитрого еврейского сноба, — сказал Дэвид.
— Ты весьма великодушен, приглашая его к себе в дом, — сказал Николас голосом судьи. — Некоторые члены судейской коллегии считают такое великодушие чрезмерным, но я воздержусь от поспешных заявлений, — изрек он, поправляя воображаемый парик. — Английское общество славится своей терпимостью, и в этом его сила. Недавние торгаши и нувориши, вот как Сесилы, за какие-то триста или четыреста лет стали оплотом стабильности{53}. Тем не менее любые принципы, сами по себе достойные всяческих похвал, очень легко извратить. Только вы вправе решать, до какой степени пострадала щедрость и открытость того, что пресса именует «истеблишментом», оскверненная присутствием этого опасного вольнодумца сомнительных семитских кровей.
Дэвид ухмыльнулся. Ему хотелось развлечений. В конце концов, с ужасами обыденной жизни можно было смириться лишь потому, что она предоставляла почти неограниченные возможности измываться над окружающими. Сейчас надо только избавиться от Элинор, которая и без того дергалась, как перевернутая на спину букашка, взять бутылку коньяка и обсудить с Николасом последние скандальные новости. Все складывалось превосходно.
— Пойдем в гостиную, — предложил он.
— Пойдем, — с готовностью согласился Николас; он понял, что заслужил прощение Дэвида, и не желал ставить себя под угрозу, обратив внимание на Элинор. Он встал, допил вино и вышел за Дэвидом в гостиную.
Элинор замерла на стуле, не веря своему счастью: ее оставили в покое. Она представила, как утешает Патрика, но так и не поднялась из-за стола, уставленного грязной посудой. Дверь открылась, и Элинор вздрогнула.
— Oh, pardon, madame, je ne savais pas que vous étiez toujours là[13], — сказала Иветта.
— Non, non, je vais justement partir[14], — извинилась Элинор.
Она вышла на кухню, поднялась по черной лестнице, чтобы не сталкиваться с Николасом и Дэвидом, на цыпочках прокралась по коридору к лестнице посмотреть, не ждет ли ее Патрик. Его уже не было. Сообразив, что он ушел спать, она не обрадовалась, а огорчилась, что не утешила его раньше.
Элинор осторожно открыла дверь в спальню Патрика, вздрогнула, когда заскрипели петли. Патрик спал. Она не стала его тревожить и тихонько вышла из комнаты.
Патрик не спал. Сердце тревожно билось. Он знал, что это мама, но она пришла слишком поздно. Он больше не будет ее звать. Когда он сидел на ступеньках, дверь в коридор открылась. Он подумал, что это мама, но спрятался, потому что это мог быть отец. Только это была не мама, а та тетка, которая ему соврала. Все обращались к нему по имени, но не знали, кто он такой. В один прекрасный день он будет играть в футбол головами своих врагов.
Да что он о себе воображает? Какого черта он тыкал ножом ей под юбку? Бриджит представила, как душит Дэвида, как впивается пальцами ему в горло. А потом почему-то вообразила, что упала к нему на колени и ткнулась в его громадный стояк.
— Фу, гадость какая, — сказала она.
Вообще-то, Дэвид крутой. Мерзкий, но крутой. А Николас — жалкий слизняк. А все остальные — зануды. И как после этого оставаться в этом чертовом доме?
Бриджит решила свернуть косячок, чтобы успокоить нервы. Она открыла чемодан, вытащила полиэтиленовый пакетик из запасной пары ковбойских сапог. В пакетике была темно-зеленая травка, из которой Бриджит уже вытряхнула семена и стебли, и пакетик оранжевой папиросной бумаги «Ризла». Бриджит уселась за нелепый готический столик, втиснутый между двух эркерных окон спальни. Стопки писчей бумаги с вензелями лежали в самом большом ящичке в виде высокой арки, а с обеих сторон от нее, в арках поменьше, хранились конверты. Откинутую столешницу занимал черный кожаный бювар с промокательной бумагой. Бриджит свернула косячок над бюваром и осторожно стряхнула упавшие травинки обратно в пакетик.
Выключив свет, чтобы создать более интимную атмосферу, Бриджит уселась на полукруглый подоконник и закурила. Над редкими облаками взошла луна, на террасу упали темные тени. Бриджит глубоко затянулась, задержала завиток дыма в легких и поглядела на крону инжира; в лунном свете листья казались вырезанными из старой жести. Бриджит медленно выдохнула дым сквозь противокомарную сетку и услышала, как под окном открылась дверь.
— Почему блейзеры так вульгарны? — спросил Николас.
— Потому что их носят жуткие типы, вот как он, — ответил Дэвид.
Боже, и как им не надоело поднимать людей на смех, подумала Бриджит. Во всяком случае тех, с кем она не знакома. Или с этим типом она знакома? Бриджит пристыженно вспомнила, что ее отец тоже носит блейзеры. Может быть, они смеются над ней? Она замерла, боясь вздохнуть. Теперь она видела их обоих, с сигарами в зубах. Они прогуливались по террасе, голоса удалялись, а потом и вовсе стихли. Бриджит сделала еще одну затяжку; косячок почти погас, но она его снова раскурила. Наверняка эти гады ее обсуждают. А может, она так думает, потому что укурилась. Вообще-то, она укурилась. И все равно так думает. Бриджит улыбнулась. Жалко, что не с кем подурачиться. Она лизнула палец, поднесла его к той стороне косячка, которая тлела слишком быстро. Николас и Дэвид возвращались к дому, продолжая разговор.
— А на это я могу ответить только словами Кройдена, — сказал Николас, — которых, между прочим, на поминках никто не вспомнил. Когда его заметили выходящим из пресловутого общественного туалета в Хэкни, — Николас повысил голос на октаву, — он заявил: «Я следую за красотой, куда бы она меня ни заводила, даже в самые неприглядные места».
— Неплохое правило, — сказал Дэвид, — только слишком претенциозно сформулировано.
Домой Анна вернулась в хорошем настроении. Она уселась на коричневый диван, скинула туфли и закурила.
— Всем известно, что у тебя прекрасный ум, — сказала она Виктору, — но меня больше интересует твое не особо известное тело.
Виктор с нервным смешком налил себе виски.
— Репутация — это далеко не все.
— Иди сюда, — мягко позвала Анна.
— Тебе налить?
Анна помотала головой, глядя, как Виктор опускает кубики льда в бокал.
Он подошел к дивану и сел рядом, добродушно улыбаясь.
Она наклонилась его поцеловать, а он вытащил лед из бокала и с неожиданной ловкостью бросил его прямо в вырез ее платья.
Анна ахнула:
— Какая прохлада, просто восхитительно. И мокро, — добавила она, изогнулась, и ледышка скользнула ниже под черное платье.
Виктор запустил руку под платье, извлек кубик льда, положил в рот, обсосал и снова опустил в бокал.
— Я решил, что тебе нужно остыть, — сказал он, обхватив ладонями ее колени.
— Боже мой, — сказала Анна с тягучим выговором уроженки южных штатов, — ваша внешность так обманчива. Вы страстный мужчина.
Задрав ногу на диван, Анна запустила пальцы в густые кудри Виктора и нежно притянула его голову к напряженно приподнятому бедру. Виктор поцеловал белую хлопчатобумажную ткань трусиков и чуть прикусил ее, будто ловил губами виноградину.
Элинор не спалось. Она накинула шелковое кимоно и ушла к машине. В салоне «бьюика», обитом белой кожей, Элинор вытащила пачку сигарет «Плейерс», достала из-под водительского сиденья бутылку коньяка и ощутила странное возбуждение. Услышав, что на «Радио Монте-Карло» исполняют ее любимую арию «Богат я только нуждою» из «Порги и Бесс»{54}, Элинор почувствовала себя совершенно счастливой. Она безмолвно повторяла слова и качала головой из стороны в сторону, почти в такт музыке.