{57} Патрик не помнил. Чужие миры проносились через его мозг, словно перекати-поле по пустыне в первых кадрах «За гранью возможного»{58}.
А как насчет остальных персонажей, живущих в нем, словно в дешевой гостинице: Трепло О’Коннора, Толстяка, миссис Гарсингтон и всех прочих, желающих оттереть его локтем и высказаться самостоятельно? Порой он чувствовал себя телевизором, в котором кто-то нетерпеливо и очень быстро переключает каналы. Что ж, они тоже могут идти нахер. В этот раз он собирался разваливаться на куски молча.
Они подъезжали к «Пьеру». Край статического разряда, где дверные ручки и кнопки лифта бьют током тело, наэлектризовавшееся за многомильное путешествие по толстым коврам. Здесь в прошлый приезд в Нью-Йорк началось его падение. От номера, перегруженного шинуазри, с видом на Парк из окон высоко над шумом автомобилей, он катился вниз через знаменитую на весь мир обшарпанность гостиницы «Челси» к комнатушке-гробику на дне мусорного колодца на Восьмой улице, между авеню Си и Ди. Оттуда он с ностальгией оглядывался на отель, который всего несколькими неделями раньше презирал за крысу в холодильнике.
Однако, даже переезжая во все более убогие гостиницы, Патрик никогда не тратил меньше пяти тысяч долларов в неделю на героин и кокаин. Девяносто процентов наркотиков были для него, десять — для Наташи, остававшейся неразрешимой загадкой все те полгода, что они провели вместе. Одно Патрик знал точно: она его раздражает, но, с другой стороны, кто его не раздражал? Он постоянно мечтал о беспримесном одиночестве, а получив его, мечтал, чтобы оно закончилось.
— Отель, — сказал таксист.
— Наконец-то, твою мать, — пробормотал Патрик.
Швейцар в серой форме приподнял фуражку и протянул руку, портье бросился забирать чемодан. Один раз поздоровавшись и дважды вручив чаевые, Патрик, обливаясь потом, двинулся по длинному коридору к стойке регистрации. За столиками в Овальном зале сидели парами женщины, ели разноцветные салатные листья, не притрагиваясь к стаканам минеральной воды. Патрик увидел свое отражение в огромном золоченом зеркале и подумал, что, как всегда, выглядит расфуфыренным и вдрызг больным. Был неприятный контраст между одеждой из лучших магазинов и таким лицом, будто он нашел себя на помойке. Очень длинное черное пальто, темно-синий костюм, черный с серебром галстук (купленный отцом в начале шестидесятых) существовали как будто отдельно от спутанных лохм и зеленого потного лица. Да и само оно было судорогой противоречий: пухлые губы втянуты, глаза превратились в щелки, из-за вечно заложенного носа рот придурковато приоткрыт, на лбу, точно над носом, вся насупленность собралась в глубокой морщине точно посередине лба.
Патрик собрался с духом, чтобы как можно быстрее одолеть широкую полосу приветствий и чаевых, отделяющую его от выпивки в номере. Кто-то отвел его к лифту, кто-то поднял на лифте (вечность, пока сменяющиеся числа не дойдут до тридцати девяти), кто-то объяснил, как включить телевизор, кто-то поставил чемодан, кто-то показал, где туалет, кто-то дал ключ от номера, и, наконец, кто-то принес бутылку «Джека Дэниелса» с черным ведерком хрупких ледяных кубиков и четырьмя стаканами.
Он бросил в стакан несколько кубиков и долил до краев. Запах бурбона показался Патрику невероятно утонченным и пикантным; он выпил первый обжигающий глоток, стоя у окна и глядя на Центральный парк, лесистый и жаркий под более бледным, более просторным небом. Ему хотелось плакать. Это было так охренительно красиво. Он чувствовал, как изнеможение и тоска растворяются в сентиментальных объятиях бурбона. И как только он надеялся отказаться от наркотиков? Они наполняли его сильными, живыми чувствами. Давали ощущение власти, пусть довольно относительной (управлять миром из-под одеяла до тех пор, пока не придет молочник и ты не вообразишь, будто это отряд десантников явился украсть твои наркотики и размазать твои мозги по стенке), ну так что поделать, в жизни вообще все относительно.
Пора было идти в похоронное бюро, обидно упустить случай увидеть отца в гробу (и, может быть, наступить ногой на труп). Патрик хихикнул и поставил пустой стакан на подоконник. Он не будет колоться героином. «Я хочу заявить это абсолютно четко!» — произнес он писклявым голосом мистера Маффета, старого школьного учителя химии. Шагать с высоко поднятой головой — вот его девиз, но прежде затариться транками. Никто не завязывает сразу со всем, тем более (плак, плак) в такое время. Надо пойти в Парк — дышащую, кипучую, чудовищную массу зелени — и затариться. Стайка черных и латиносов у входа в Центральный парк напротив гостиницы сразу распознала в Патрике клиента.
— Аперы! Транки! Зацени! — произнес высокий, весь в синяках, словно побитый, негр, как только Патрик подошел к ним.
Тощий латинос с жидкой бороденкой выставил вперед челюсть и на ломаном английском осведомился, может ли он чем-нибудь помочь.
— У меня мазово, — объявил другой негр, в черных очках. — Зацени!
— У кого-нибудь есть кваалюд? — процедил Патрик.
— У меня есть кваалюд, леммон семьсот четырнадцать. Сколько?
— Почем?
— Пять баксов.
— Беру шесть. И спид, — добавил Патрик.
Это то, что называется импульсной покупкой. Меньше всего ему был нужен сейчас спид, но он не любил покупать наркотик, не запасшись другим, противоположного действия.
— У меня есть «красавчики», они фар-ма-цев-ти-ческие.
— То есть ты сам их изготовил.
— Ты чо, чувак, фармацевтические — значит мазовые.
— Возьму три.
— Они по десять баксов.
Патрик протянул ему шестьдесят долларов и забрал таблетки. К этому времени их обступили другие дилеры. Щедрость Патрика произвела на всех большое впечатление.
— Ты из Англии, да? — спросил латинос.
— Не лезь к человеку, — вмешался тот, что в черных очках.
— Да, — ответил Патрик, зная, что за этим последует.
— У вас там бесплатный героин, правда? — спросил побитый негр.
— Правда, — патриотично заявил Патрик.
— Когда-нибудь я приеду в Британию и загружусь бесплатным смэком, — оптимистично сказал побитый.
— Приезжай, — ответил Патрик, поворачивая к ступеням на Пятую авеню. — Пока.
— Завтра приходи снова! — по-хозяйски крикнул тот, что в очках.
— Ага, — бросил Патрик, взбегая по ступеням.
Он сунул кваалюд в рот, собрал немного слюны и исхитрился проглотить таблетку. Очень важно уметь глотать таблетку, не запивая. Люди, которым нужно запивать, просто невыносимы, думал он, останавливая такси.
— Угол Мэдисон-авеню и Восемьдесят второй улицы, — сказал он таксисту и тут сообразил, что кваалюд — таблетка довольно крупная — застрял в горле. Покуда машина неслась по Пятой авеню, Патрик крутил шеей в попытках протолкнуть таблетку дальше.
К тому времени как они доехали до похоронного бюро Фрэнка Э. Макдональда, Патрик лежал, свесив запрокинутую голову с края сиденья и почти касаясь волосами черного резинового коврика. При этом он пытался выдоить из сухих щек сколько удастся слюны и часто сглатывал. Водитель поглядывал на него в зеркало заднего вида. Очередной псих.
Патрику наконец удалось стряхнуть таблетку с уступчика, который та нашла над кадыком. Он прошел через высокие дубовые двери. Страх боролся в нем с ощущением нелепости. За изогнутой дубовой стойкой с дорическими полуколоннами стояла девушка в серой шелковой блузке и синем жакете — ни дать ни взять стюардесса перелета в загробный мир.
— Я хочу увидеть тело Дэвида Мелроуза, — холодно произнес Патрик.
Девушка велела ему войти в лифт и ехать «прямиком на третий этаж», будто подозревала, что у него возникнет соблазн выйти по дороге и поглазеть на чужие трупы.
Лифт являл собой алтарь французского шпалерного искусства. Над пухлой кожаной скамейкой с пуговками, куда скорбящие родственники присаживаются перед встречей с усопшим, размещалась Аркадия, где придворный, изображающий пастушка, играл на флейте перед придворной дамой, изображающей пастушку.
Как-никак это был важный момент: увидеть тело своего главного врага, останки родителя, труп отца. Тяжесть того, что не прозвучало и уже никогда не прозвучит, необходимость произнести это вслух сейчас, когда никто не услышит, высказаться и за отца тоже — раздвоиться и тем, возможно, расколоть мир и самого себя. Этот миг настал.
Звуки, хлынувшие в уши, как только открылся лифт, заставили Патрика заподозрить, что Джордж организовал поминки, — мысль абсолютно нелепая, учитывая, что во всем мире не нашлось бы и пяти человек, которые близко знали его отца и при этом хорошо к нему относились. Патрик вышел на площадку и увидел между двумя коринфскими колоннами полный зал ярко одетых, совершенно незнакомых стариков и старух. Мужчины были в клетчатом, женщины — в больших белых и желтых шляпах, все пили коктейли и стискивали друг другу руки. Ничего не понимая, он прошел в дальний конец обшитого темным деревом помещения. Здесь в открытом гробу, обтянутом белым атласом, покоился щуплый, белый как лунь человечек в безупречном черном костюме и с брильянтовой булавкой в галстуке. Рядом с ним на столе лежала стопка карточек: «В память о дорогом Германе Ньютоне». Смерть, безусловно, уникальный жизненный опыт, но Патрик и не подозревал, что она способна преобразить отца в старого еврея, обладателя такого количества забавных новых друзей.
Сердце у Патрика застучало, требуя немедленных действий. Он бросился назад к лифту, где получил удар током от кнопки вызова. «Вашу мать!» — рявкнул он, пиная стул в стиле Людовика Пятнадцатого. Лифт открылся. Оттуда вышел толстый старик с серым одутловатым лицом. На старике были фантастические бермуды и желтая футболка. Очевидно, Герман прописал в своем завещании, чтобы о нем не скорбели. Кроме толстяка, в лифте была его круглощекая жена, тоже в курортной одежде, и девушка из-за регистрационной стойки.