Как бы то ни было, мини-бар отменяется. Месяц, проведенный в клинике, все-таки пошел на пользу. Патрик, твердо усвоивший, что успокоение – прелюдия к волнению, стимуляция – прелюдия к изнеможению, а утешение – прелюдия к разочарованию, растянулся на красном бархатном диване и не предпринимал ничего, что отвлекло бы его от известия о смерти матери. Он пролежал без сна всю ночь, чувствуя неубедительное оцепенение во всем теле. В пять утра, после того как Мэри в Лондоне уже отвезла детей в школу, он позвонил ей и попросил ее заняться похоронами.
Органная музыка смолкла. Патрик, очнувшись от размышлений, снова взял буклет с узкой деревянной подставки, но так и не успел его раскрыть, потому что из динамиков в углах зала раздалась мелодия. Патрик узнал ее за миг до того, как по крематорию разнесся глубокий негритянский голос:
– Богат я только нуждою,
нехваток у меня склад.
Нет ни авто, ни пальто,
а кстати, нет деньжат.
Но все, кто богатством богаты,
Все дрожат за свой дом
И, чтоб воры не сбили запоры,
И день и ночь глядят кругом.
Дверь у меня отперта,
что мне прятать тут?
У меня одна нищета,
Пусть ее крадут.
Но весеннего дня
Не отнять, не украсть у меня.
Патрик оглянулся и с лукавой улыбкой посмотрел на Мэри. Она улыбнулась в ответ. Внезапно он устыдился, потому что не рассказал ей о доверительном фонде и теперь словно бы не имел права наслаждаться арией, потому что у него больше не было «одной нищеты».
Впрочем, его забавляло убеждение Порги в греховности богатства. Таких взглядов наверняка придерживались Элинор и тетя Вирджиния. В конце концов, лихоимцам, ставшим властителями мира, была уготована бесплодная пустыня под огненным дождем седьмого круга ада, где им, не сотворившим ничего доброго или полезного и жившим лишь чужим трудом, предстояло занимать свои изнеженные руки бессмысленными движениями. Точку зрения Порги наверняка разделила бы и Элинор, хотя и из менее завидного положения той, кто «богатством богат», искренне воображая, что богатым «одной лишь нуждою» не страшны козни дьявола. Патрик снова вслушался в слова:
Одной нуждою богат я,
Долгами полон мой дом,
Но я пою песнь мою
И с милой сижу вдвоем.
Есть все, что надо!
Есть весна! Есть луна! Есть жена!
– Прекрасный выбор! – прошептал Патрик Мэри, благодарно кивнул и снова взял буклет, наконец-то решившись ознакомиться с его содержанием.
7
Фу, какая мерзость, думал Николас. Надо же, еврей рассентиментальничался из-за негритоса: ах, вы такие счастливчики, вы богаты только нуждою, а нас тяжким грузом обременяют международные финансы и пошлые бродвейские мюзиклы. Если мысль хромает на обе ноги, сказал себе Николас, делая заготовку на будущее, поэты-лирики всегда вытаскивают из закромов небесные тела и времена года. «Но весеннего дня не отнять, не украсть у меня… Есть весна! Есть луна!» Оно и неудивительно, если жахнуть водородную бомбу в миллионах световых лет отсюда. Ну конечно, из банкира ведь не выжать даже приличной платы за аренду очаровательного памятника архитектуры в стиле королевы Анны в прелестном уголке Шропшира, а на Луну он ни за какие коврижки не поедет – туда, видите ли, из Лондона добираться далеко, и делать там нечего, разве что кувыркаться в невесомости, пока кислород не кончится. Так уж устроен мир. Когда «Титаник» затонул, спаслись шестьдесят процентов пассажиров первого класса, двадцать пять процентов второго, а из трюма так и вовсе никто. М-да, так уж устроен мир. «Премного благодарны, шеф, – проворчал Николас себе под нос. – За глубокое синее море».
Боже мой, а это еще что? К кафедре направилась жуткая особа с духовным инструментарием. Нет, это невыносимо. Почему он вообще согласился прийти? Да потому, что он так же сентиментален, как старый дурак Айра Гершвин. Пришел ради Дэвида Мелроуза. Безусловно, Дэвид был безвестным неудачником, но обладал весьма редким бесценным качеством – абсолютным презрением. Он, как колосс, высился над благопристойными этическими принципами среднего класса. В отличие от тех, кто с усилием изрекал ханжеские замечания, Дэвид воплощал в себе полное пренебрежение мнением окружающих, а подобные похвальные традиции следует поддерживать из последних сил.
Для Эразма самым интересным местом в арии были слова: «У меня одна нищета, пусть ее крадут… я пою песнь мою и с милой сижу вдвоем…» В этом, разумеется, чувствовались не только отголоски Ницше и (неизбежно) Руссо, но и идеи, содержащиеся в «Алмазной сутре». Вряд ли Порги был знаком с этими трудами. Тем не менее вполне закономерны были размышления о всеобъемлющем влиянии отдельного семейства идей, о непротивлении и о естественном состоянии, предшествующем нравственности, основывающейся на своде правил, что в некотором роде делало ее излишней. Может быть, имеет смысл после церемонии прощания встретиться с Мэри. Она всегда так хорошо его принимает. Иногда он над этим тоже размышлял.
Хорошо, что есть люди, которые счастливы нуждою, думала Джулия, поэтому такие, как она (и все остальные в ее кругу друзей и знакомых), получат больше. Практически невозможно придумать предложение, в котором мерзкое слово «достаточно» выступает в положительном значении, не говоря уже о слове «нищета». Впрочем, ария, будучи оптимистическим гимном лишению наследства, вполне подходила сумасбродной матушке Патрика. Что ж, Мэри в очередной раз заслуживает всяческих похвал. Джулия, подавив восхищенный вздох, предположила, что, поскольку Патрик, по обыкновению, «бесится», святой Мэри пришлось заняться всем самой.
Что за дичь, думала Нэнси. Просто смешно включать музыку братьев Гершвин, когда у тебя в крестных божественный Коул Портер. И зачем только маменька навязала его неблагодарной Элинор, вместо того чтобы предоставить в полное распоряжение Нэнси, которая обожала его знаменитое остроумие и повсеместную известность. Ну, «Порги и Бесс», вообще-то, тоже знаменитая опера. Нэнси была на премьере в Нью-Йорке, с Хэнси и Динки Гуттенбург, получила огромное удовольствие! Сходили за кулисы, всех поздравили… Ну, известных актеров ни капельки не смутило появление немецкого принца, пусть и жуткого заики, а вот хористки совершенно не представляли, как себя вести – то ли реверанс делать, то ли революцию устраивать, то ли его жену отравить. Этот эпизод Нэнси собиралась включить в свои мемуары, показать, как тогда было весело, не то что на этой занудной церемонии прощания. Да уж, Элинор и думать забыла о семейной репутации, да и о своей тоже особо не пеклась.
Анетта шла по проходу к кафедре, до глубины души потрясенная проникновенным, синхронистичным и неожиданно прозорливым выбором этой изумительной, одухотворенной песни. Еще вчера они с Шеймусом сидели в их излюбленной точке силы на террасе «Сен-Назера» (вообще-то, они пришли к выводу, что это сердечная чакра всей усадьбы, потому что, если подумать, так оно и было), чествуя бокалом красного вина уникальную одаренность Элинор, и Шеймус вспомнил о ее невероятно прочной связи с людьми афроамериканского происхождения. Поскольку ему посчастливилось присутствовать на нескольких сеансах погружения Элинор в прошлые жизни, он знал, что в годы американской Гражданской войны она, беглая рабыня, с младенцем на руках украдкой пробиралась в аболиционистские северные штаты, преодолевая неимоверные трудности, передвигаясь лишь темными ночами, лютой зимой и в страхе за свою жизнь прячась в канавах. А сегодня, буквально на следующий день, на церемонии прощания тот, кто явно был потомком рабов, исполнял эти волнующие строки. Может быть – Анетта замедлила шаг, зачарованная необозримыми просторами магических совпадений, – может быть, он как раз и был тем самым младенцем, которого Элинор сквозь стужу и тьму вынесла на свободу, чтобы он вырос вот этим величественным мужчиной с глубоким и звучным голосом. У нее перехватило дух от восхищения, но, вспомнив о стоящей перед ней задаче, она с сожалением покинула сияющие вышние сферы и решительно встала за кафедру. Анетта достала из кармана платья сложенные листки и легонько коснулась янтарного ожерелья, купленного в Тальхайме, в сувенирной лавке Матери Мииры, во время поездки на даршан к этой аватаре Божественной Матери. Словно бы все еще ощущая загадочную силу безмолвной индианки, чей кроткий взор рентгеновским лучом проникал в самые сокровенные уголки души, Анетта обратилась к присутствующим, пытаясь совместить выражение страдальческой нежности с необходимостью говорить громче:
– Я прочту одно из любимейших стихотворений Элинор. Если честно, то она узнала о нем от меня, и оно вызвало отклик в ее сердце. Вы наверняка его знаете. Это «Озерный остров Иннишфри» Уильяма Батлера Йейтса. – Она перешла на громкий напевный шепот:
– Я стряхну этот сон – и уйду в свой озерный приют,
Где за тихой волною лежит островок Иннишфри;
Там до вечера в травах, жужжа, медуницы снуют,
И сверчки гомонят до зари.
Там из веток и глины я выстрою маленький кров,
Девять грядок бобов посажу на делянке своей…
Бесспорно, заказывать девять устриц – признак изысканного вкуса, думал Николас, но высаживать девять грядок бобов – это полный абсурд. Устрицы считают дюжинами и полудюжинами, наверное, они так и живут на дне морском, дюжинами и полудюжинами, кто их знает, так что заказ девяти устриц не лишен определенной элегантности. А вот бобы собирают в бесформенные груды на каких-то бескрайних полях, поэтому чопорно настаивать на дурацких девяти грядках нелепо и смешно. В крайнем случае представляется какая-то пригородная делянка размером с носовой платок, где совершенно нет места ни для какого крова из веток и глины. Наверняка эта особа с духовным инструментарием считала «Озерный остров Иннишфри» единственным шедевром Йейтса, а его «Кельтские сумерки», с их нарочитой наивностью и дешевыми стилистическими приемами, прекрасно совпадали с потусторонним мировоззрением Элинор, хотя на самом деле ирландский бард, окутанный абсолютно непримечательным лиловым туманом, получил известность лишь тогда, когда обратился к аристократическим идеалам. «В богатом доме, средь куртин в цвету, вблизи холмов, вблизи тенистой рощи, жизнь бьет ключом, отринув суету, лиясь как дождь, пока достанет мощи, расплескиваясь, рвется в высоту…» Вот единственное стихотворение Йейтса, которое надо заучивать наизусть, что, в принципе, весьма кстати, потому что других Николас все равно не помнил. Эти строки воспевали «жестоких и деловых» людей, вершивших великие дела и возводивших великолепные особняки, и предупреждали о том, что происходит, когда время превращает истинное величие в самые обычные привилегии: «Десятилетья ми`нут – и, глядишь, наследник мраморов – всего лишь мышь». Весьма рискованное высказывание, но, в сущности, верное, если знать о бесчисленных стая