– Но ведь Элинор была христианкой, – вмешался Генри, которому надоели издевательства Николаса над прислугой. – Откуда взялась вся эта восточная ерунда?
– Она была религиозна в широком смысле слова, – пояснила Нэнси.
– По крайней мере основная масса христиан не именует себя индусами или суфиями, – сказал Николас, – точно так же как суфии не именуют себя христианами, но с религиозной точки зрения Элинор напоминала безумный коктейль, в котором, как в автокатастрофе, столкнулись джин, бренди, томатный сок, крем-де-менте и куантро.
– Она с юных лет была доброй, – упрямо гнул свое Генри. – Всегда заботилась о других.
– Что ж, наверное, это хорошо, – признал Николас. – Естественно, в зависимости от того, кто эти другие.
Нэнси посмотрела на кузена и выразительно закатила глаза, считая, что только родственники имеют право говорить друг другу всякие гадости, а посторонним лучше воздержаться от неосмотрительных комментариев. Генри с тоской оглянулся на свою пустую машину. Николасу явно требовался отдых от себя самого. Автомобиль пронесся мимо Кромвельской больницы, и все согласно умолкли. Николас закрыл глаза, собираясь с силами перед утомительным банкетом.
Когда кино закончилось, Томас уселся на подушку, притворяясь, что это ковер-самолет. Первым делом он слетал к маме и папе, которые ушли на похороны бабушки. Он видел фотографии бабушки и считал, что ее помнит, но мама объяснила ему, что в последний раз он видел ее, когда ему было два года, а она жила во Франции, так что он сообразил, что помнит ее по фотографиям. Хотя, может быть, он ее помнил смутно, а фотография раздула крошечную искру в его памяти, и она затлела, как огоньки в груде мягкого серого пепла. На миг он представил, что помнит, как сидел у бабушки на коленях, улыбался и гладил ее морщинистые щеки. Мама рассказывала, что бабушке нравилось, когда он ей улыбался.
Потом ковер-самолет унесся в Багдад, где Томас соскочил на землю, пинками загнал злого колдуна Джафара на парапет и столкнул в ров. Принцесса очень обрадовалась и подарила Томасу ручного леопарда, тюрбан с рубином и лампу, в которой жил всесильный и очень забавный джинн. Джинн как раз начал вылезать из лампы, но тут Томас услышал, как открылась входная дверь и в прихожей Кеттл поздоровалась с Ампаро.
– Дети не шалили?
– Нет, что вы. Им очень понравился фильм, как и моим внучкам.
– Вот и славно. Я хоть что-то сделала правильно, – вздохнула Кеттл. – Ну, собирай их быстрее, нас такси внизу ждет. Меня так утомили бесконечные жалобы приятельницы, что, как только мы вышли из кондитерской, я тут же взяла такси.
– Как я вам сочувствую, – сказала Ампаро.
– Всякое бывает, – стоически заметила Кеттл.
Томас, скрестив ноги по-турецки, сидел на подушке у низкого журнального столика в центре гостиной, а Роберт лежал на диване и разглядывал потолок.
– Я катаюсь на ковре-самолете, – объявил Томас.
– В таком случае ты обойдешься без такси, в котором мы сейчас поедем на банкет.
– Хорошо, – умиротворенно согласился Томас. – Я сам найду дорогу.
Он ухватил подушку за передние углы и резко наклонился вбок, изображая крутой левый поворот.
– Ну-ка, пошевеливайтесь! – сказала Кеттл, нетерпеливо хлопнув в ладоши. – Счетчик в такси огромные деньги накручивает. А ты что на потолке забыл? – ехидно спросила она Роберта.
– Я думаю.
– Ох, не смеши меня.
Следом за бабушкой мальчики вошли в хлипкую старомодную кабину лифта и спустились на первый этаж. Кеттл велела водителю отвезти их в клуб «Онслоу» и немного успокоилась, но Роберт и Томас расстроенно притихли. Решив, что они не разговаривают с ней из вредности, Кеттл принялась расспрашивать их о школе, но неловкие вопросы разбивались о стену упрямого молчания. Тогда она начала вспоминать свои школьные деньки: сестра Бриджит умильно разговаривала с родителями, особенно с теми, кто поважнее, а со своими подопечными держалась сурово и строго; а сестра Анна написала Кеттл характеристику, в которой говорилось, что только вмешательство Всевышнего сможет привить ей любовь к математике.
Такси ползло по Фулем-роуд, а Кеттл благодушно предавалась умилительным воспоминаниям. Роберт и Томас размышляли каждый о своем до тех пор, пока машина не остановилась у клуба.
– Смотри, вон папа! – сказал Роберт и, опередив бабушку, выскочил из такси.
– Да-да, меня ждать не обязательно, – язвительно проворчала Кеттл.
– Ладно, – сказал Томас и бросился вслед за братом. – Привет, пап! – Он подбежал к отцу, который поднял его на руки. – А знаешь, что я делал? Смотрел «Аладдина». Не бен Ладена, а Аладдина, вот! – Он лукаво рассмеялся и погладил Патрика по обеим щекам сразу.
Патрик захохотал и поцеловал его в лоб.
11
С Томасом на руках Патрик направился к дверям клуба «Онслоу»; Роберт вышагивал рядом. Где-то неподалеку Николас Пратт неразборчиво, но громогласно выплескивал свои мнения на тротуар.
– В наши дни знаменитости – никому не ведомые особы, – басовито гудел он, – наглые хамы, как официанты в парижских кафе, которые заявляют j’arrive[30] и тут же исчезают без следа. Нет, слава Марго – продукт совсем иной эпохи. Ее все знали. Хотя, безусловно, пять автобиографий – это чересчур. Жизнь есть жизнь, а писательский талант – это писательский талант, а Марго пишет, будто льет воду в стакан под дождем, размывает все то, что когда-то у нее прекрасно получалось.
– Ты невыносим! – послышался восхищенный голос Нэнси.
Патрик оглянулся и увидел Нэнси под руку с Николасом. Генри как-то расстроенно шел по другую сторону от нее.
– А кто этот смешной дядя? – спросил Томас.
– Его зовут Николас Пратт, – ответил Патрик.
– Он похож на Жаба, только в очень брюзгливом настроении, – сказал Томас.
Патрик с Робертом смеялись до тех пор, пока Николас не подошел поближе.
– А она мне говорит, – продолжал Николас и перешел на жеманный писк: – «Да, это моя пятая книга, но ведь нужно столько всего сказать». А, Патрик! – произнес он нормальным голосом. – Как восхитительно в мои преклонные лета обнаружить в Лондоне новый клуб. – Он с преувеличенным любопытством склонился к медной табличке на оштукатуренной колонне. – Гм, клуб «Онслоу». Никогда о нем не слышал.
Патрик с холодной отстраненностью наблюдал за кривляньями Николаса и думал: «Последний. Последний живой приятель моих родителей, последний из тех, кто гостил в „Сен-Назере“ в мои детские годы. И Джордж Уотфорд, и Виктор Айзен, и Анна Айзен уже умерли. Умерла и Бриджит, а ведь она была намного моложе Николаса. Вот бы и он поскорее умер!»
Он лениво изучил свое кровожадное желание избавиться от Николаса. Смерть, как разбушевавшегося себялюбца, не стоило поощрять. Вдобавок свобода, что бы она ни означала, не зависела от смерти Николаса и тем более от смерти Элинор.
Однако же ее смерть открывала дорогу в послеродительский мир, которую присутствие Николаса преграждало. Его заученная снисходительность обтрепанным канатом связывала Патрика с атмосферой его детства. Анна, жена Виктора Айзена и единственный союзник Патрика в те трудные годы, глубоко презирала Николаса. Она считала порочность Дэвида Мелроуза в некотором роде предопределенной, поскольку ее окружал ореол безумия, а вот распущенность Николаса представлялась ей сознательным выбором, манерничаньем.
Николас выпрямился и посмотрел на детей:
– Это твои сыновья?
– Роберт и Томас, – ответил Патрик, продолжая держать довольно-таки тяжелого Томаса на руках; ему очень не хотелось, чтобы сын стоял рядом с последним живым другом отца.
– Какая жалость, что Дэвид не дождался внуков, – сказал Николас. – Уж он-то не позволил бы им весь день торчать перед телевизором. Его всегда беспокоило излучение катодной трубки. Как сейчас помню, однажды он увидел детей, облепивших телевизор так, словно они его рожали, и сказал мне: «Боюсь даже представить, что сделает радиация с их гениталиями».
Патрик молчал, не в силах найти слов.
– Пойдемте, – твердо сказал Генри, улыбнулся мальчикам и повел всех в клуб. – Я ваш двоюродный дядя Генри, – сказал он Роберту на ходу. – Пару лет назад вы гостили у меня в Мэне.
– Да, на острове, – кивнул Роберт. – Я помню. Мне там очень понравилось.
– Вы обязательно приедете к нам еще.
Патрик с Томасом ушли вперед, а Николас, как хромой пойнтер, преследующий подстреленную птицу, заковылял следом по черно-белым плиткам вестибюля. Он чувствовал, что чем-то задел Патрика, и не хотел упускать шанса закрепить достигнутое.
– Ты даже не представляешь, как Дэвиду понравилась бы вся эта затея, – задыхаясь, произнес он. – Возможно, он был не самым лучшим отцом, зато никогда не терял чувства юмора.
– Нельзя потерять то, чего никогда не было, – ответил Патрик; обрадованный возвращением дара речи, он не сразу сообразил, что не следовало продолжать разговор с Николасом.
– Отнюдь нет, – возразил Николас. – Он видел смешные стороны во всем.
– Он видел смешные стороны только в том, где их не было, – сказал Патрик. – А это не чувство юмора, а разновидность жестокости.
– Ну, смех и жестокость всегда были близкими соседями, – заявил Николас, неловко снимая пальто у вешалки с медными крючками в дальнем конце вестибюля.
– Близкими, но не кровосмесительными, – сказал Патрик. – Между прочим, пока ты безутешно скорбишь об утрате моего изумительного родителя, мне надо бы заняться теми, кто пришел сюда выразить соболезнования по случаю смерти моей матери.
Воспользовавшись тем, что Николас умудрился превратить свое пальто в подобие смирительной рубашки, Патрик поспешно вернулся к входной двери.
– А вот и мама, – сказал он, опуская Томаса на шахматные клетки пола.
Мальчик бросился навстречу Мэри, и Патрик последовал за ним.
– Терпеть не могу изображать из себя Грету Гарбо, но «я хочу побыть один», – сказал Патрик с утрированным шведским акцентом.