На верхней полке – потому что сын давно самый высокий в семье.
Мать тщательно утюжила даже носки.
Елена Знаева управляла своим однокомнатным королевством железной рукой. Всегда, при любых обстоятельствах двое мужчин её семьи были сыты и прилично одеты. Ради экономии мать даже стригла их самолично, дважды в месяц, ловко управляясь и с машинкой, и с диковинной конструкцией под названием «филировочные ножницы». Впрочем, приведение в порядок шевелюр отца и сына не требовало особого мастерства: пегие, ржаные с серым, твёрдые, как стерня, волосы у обоих стояли дыбом, и сын, вслед за отцом, с ранней юности заимел привычку расчёсываться пятернёй.
Мать добывала хлеб в институте с длинным непроизносимым названием, включающим слова «статистика», «прикладная математика» и «государственное планирование»; в недрах учреждения пряталась миниатюрная типография, печатавшая диссертации и методические пособия в примитивных бесцветных обложках. Проникнув в просторный, ярко освещённый полуподвал, пропитанный возбуждающими нездешними запахами, маленький сын заставал мать уверенно царствующей среди безразмерных столов, заваленных рукописями, утробно гудящих копировальных агрегатов и машин офсетной печати. После кратчайшего разговора (обычно речь шла о потерянных ключах от дома или о срочной выдаче тридцати копеек для похода в кино) ребёнок незамедлительно изгонялся, ибо посторонним вход в заведение был запрещён. Вся множительная техника стояла на особом учёте в Комитете государственной безопасности.
Между тем Елена Знаева не слишком переживала за государственную безопасность и однажды преподнесла мужу на день рождения сборник стихов Высоцкого «Нерв», на скверной серой бумаге, зато в превосходном твёрдом переплёте с ликом поэта на лицевой стороне обложки. Позже сын видел в её руках другие хиты советского самиздата: поэму «Лука Мудищев», и повесть «Николай Николаевич» Юза Алешковского, и «Москва – Петушки» Ерофеева, и «Розу мира» Даниила Андреева, разъятую, ввиду огромного объёма, на четыре плоских томика, и даже самоучитель каратэ стиля «Шотокан» со множеством иллюстраций, не слишком чётких, но внушающих трепет. Все эти криминальные манускрипты строго запрещалось выносить из дома и показывать друзьям, но сын, конечно, пренебрегал приказом, и однажды в школе один десятиклассник с ходу предложил младшему Знаеву за учебник хатха-йоги огромную сумму в 50 рублей. Знаев мгновенно отказался. Он понимал, что мать могла бы озолотиться на продаже тайных текстов, но избегала этого, точно так же, как отец избегал обменивать на деньги свои самопаяные магнитофоны и усилители; это было неправильно, не по-советски, «западло». И лукавые мудищи, и электронные машинки изготавливались в единичных экземплярах – для себя, для друзей, для подарка начальству или для обмена: ты мне «Тайную доктрину» – я тебе путёвку в санаторий «Плёс». Превращать эту рудиментарную систему натурального обмена в бизнес, в «товар – деньги – товар» никто не решался. И гораздо чаще мать, вернувшись с работы, доставала из своей полотняной хипповской сумы не запретную поэму, а сжатый скрепками машинописный талмуд под названием «Некоторые вопросы стандартизации ввода данных в автоматические системы управления на предприятиях тяжёлого машиностроения» – и затем, накормив своих мужчин картофельным пюре с луком и кислой капустой, до позднего вечера сидела на кухне, исправляла опечатки, изредка отвлекаясь на экран телевизора, где пани Зося кокетничала с паном Вотрубой в очередной серии бесконечного шоу «Кабачок “13 стульев”».
Изготавливать и продавать вещи, предметы, технику – запрещалось. Зато можно было брать работу на дом, трудиться сверхурочно, прихватывать выходные, перевыполнять план. За это добавляли жалованье, платили премии, продвигали по службе.
И, как потом спустя годы думал Знаев-младший, на проявление чувств родителям просто не хватало сил.
Развод их получился бескровным, интеллигентным.
Отец продолжал паять микросхемы на своём секретном заводе до последнего дня.
Чтобы не тряслись руки, выпивал первый стакан в восемь утра.
Все знали, что ему конец, но молчали.
Начальник лаборатории сам уходил в запой каждые три месяца.
Почти все мужчины круто бухали тогда, работая с утра до вечера и получая жалованье, которого едва хватало на пять дней.
Знаев-младший, уже обратившийся в успешного коммерсанта, ничего не мог поделать. Уговоры не помогали. Денег из рук сына отец ни разу в жизни не взял.
В последний год он почти ничего не ел, только пил. На работу его пускали из уважения к старым заслугам, но к полудню, когда утренний стакан уже рассасывался в его маленьком худом теле, он спешил уйти домой, и ему никто не препятствовал. С полудня до вечера он валялся на продавленной кровати и читал старые газеты, подливая себе самогона из пластиковой бутыли.
В конце концов однажды зимой он умер от воспаления лёгких.
Когда сын приехал в пустую квартиру, в ней не было ничего, кроме прожжённого сигаретами дивана.
Холодильник был отключён, газовая плита тоже.
Уцелел ещё верстак вдоль длинной стены. Когда-то на нём тесно стояли, прохладно отсвечивая никелированными углами, огромные катушечные магнитофоны и виниловые проигрыватели; теперь под слоем лохматой пыли валялись только обрезки проводов и старые справочники по электротехнике.
Запах жилья, в котором много месяцев не готовили еду и не кипятили воду, показался Знаеву-младшему отвратительным. Возможно, так пахло дыхание Бога. Не сына, прибитого к деревяшке, а его отца, создавшего всё сущее.
Умерший человек слишком долго пытался усовершенствовать и доработать созданный Богом мир – а Бог в ответ доработал его самого. Усовершенствовал до конца.
Разумеется, Знаев-младший гордо оплатил похороны из собственного кармана, и потратился даже на лакированный гроб.
Мать на похоронах выглядела моложавой и неуместно красивой. Могло показаться, что между элегантной женщиной в узком чёрном платье и лежащей в гробу остроносой жёлто-серой мумией нет абсолютно ничего общего.
Она не поцеловала усопшего ни в губы, ни в лоб, только погладила пальцами по впалой пергаментной щеке. Но сын, наблюдавший внимательно, вдруг увидел в целомудренном касании ту самую нежность, которую искал в детстве, – мать дотронулась до мёртвого, как до живого, не попрощалась – приласкала.
Сын созванивался с матерью примерно раз в месяц и знал, что дела у неё идут неплохо. Ветер перемен свистал над страной, и Елена Знаева, как и некоторые другие, пока немногочисленные, граждане бывшей империи, сумела услышать в этом разбойничьем свисте правильную мелодию. Институтская типография была приватизирована, превращена в акционерное общество закрытого типа и выпускала теперь не научные труды и даже не стихи запретных поэтов, а самоучители вязания на спицах и брошюры типа «Сто один вопрос для желающих выехать на жительство в Израиль». Товар уходил влёт, офсетные машины не останавливались ни днём, ни ночью. Мать – ныне генеральный директор – даже предлагала сыну войти в долю, но сын ответил снисходительным отказом; его мелодия звучала много громче, настойчиво рекомендуя не связываться ни с производством, ни с торговлей, а посвятить все силы финансовому рынку, капиталу в чистом виде.
В ночь после похорон Знаев купил в магазине «Стокманн» литровую бутыль дорогого виски и выпил её всю, но почти не опьянел. Где-то под затылком заныло, заскрипело нечто складное, немного однообразное, на два аккорда, и он вытащил из-под кровати пыльный кофр, достал гитару. Слух, не упражняемый ежедневной практикой, давно подводил бывшего музыканта, и он не смог точно настроить инструмент. Или, может быть, короб рассохся, или гриф повело. Но это его не смутило – ведь настоящие блюзы играются именно на расстроенных гитарах. Блюз сам по себе и есть – лёгкая расстроенность, гармонизированная неправильность.
Он просидел всю ночь, пока не изобрёл начало, середину и конец, и не записал весь текст на пустой странице, вырванной из справочника «Коммерческие банки Москвы». Зачем записал – не понимал, но точно чувствовал, что песен больше не будет, под затылком не зазвенит.
Слышишь длинные стоны и хриплый смех?
Это молятся рабы.
Они признают твою власть во всем, кроме одного:
Когда они молятся,
Тебе нельзя смотреть.
Однажды ты проследил за ними
И увидел, как они собрались толпой,
И разожгли костер, и сели все на траву,
А один, красивый и мрачный,
С лицом цвета молодой меди,
Остался стоять;
Это был их жрец.
Они вытолкнули к огню маленькую девочку,
Она изображала их Бога.
Каждый достал из-за пазухи хлеб, или яблоко,
Или кусок козлятины, и отдали всё жрецу,
А он – бросил в огонь;
Это была их жертва.
Потом жрец запел, и все стали плакать,
А девочка, изображавшая Бога,
Захохотала, словно была не ребёнком,
А взрослым мужчиной пятидесяти лет
С грудной клеткой, подобной барабану;
Это была их молитва.
От страха ты вскрикнул и выдал себя.
Тогда жрец подошёл к тебе и сказал, что тебе надо уйти.
Ещё он сказал, что, если ты ещё раз придёшь смотреть
На молитву рабов,
Все они уйдут от тебя к другому хозяину,
Ибо так велит их вера.
Часть вторая
Виталик вошёл; пожали руки, а затем и обнялись, и старший Знаев с удовольствием хлопнул ладонью по твёрдой спине младшего Знаева, а младший в ответ сжал отца преувеличенно крепко.
Огромный голенастый лось, мускулистый ребёнок. То ли сгрёб в охапку, как мужчина мужчину, то ли прильнул, как сосунок.
«Нет, – подумал в этот момент отец и потёрся скулой о плечо громадного мальчишки, – я любил его мать, я не был сухарём. Меня к ней тянуло с первой встречи. Она была хороша, она была мечтой для такого, как я. Нет, мы родили сына в любви. Не в результате трезвого сговора, а потому что звёзды сошлись. Нет, я любил её, и люблю нашего с ней сына».