Егоров посмотрел в трубу и сказал:
– Ладно. Отдохни пока, – посмотрел на Жарова. – Теперь ты.
– Не, – ответил Жаров. – Не буду. Я ради него всё замутил. – Ткнул пальцем в Знаева. – Пусть душу отведёт.
– Уже отвёл, – искренне сказал Знаев. – Спасибо, мужики.
– Мы ещё и не начинали, – сказал майор. – Давай, стреляй. Ты даже в пятёрку ни разу не попал.
Знаев подошёл к мишени и устыдился.
– Позорище, – сказал он с досадой.
– Ничего, – усмехнулся майор. – Тренируйся. Я сейчас вернусь.
Знаев выстрелил ещё и ещё, тщательно прицеливаясь и напрягая плечо.
– Оба раза мимо, – резюмировал Жаров, посмотрев в трубу.
– Ну и хватит, – ответил Знаев, недовольный собой. – Хорошего понемножку.
– Ты же на войну хотел.
– Да, хотел.
– Тогда стреляй.
Знаев подышал носом, тряхнул кистью, снова прицелился и выстрелил.
– Убил! – радостно воскликнул Жаров, как будто играл в морской бой. – Завалил гада! Точно в сердце!
Вернулся Егоров, отодвинул Жарова от трубы, посмотрел сам. Ничего не сказал. Под локтем держал деревянную кобуру, обмотанную ремнём. Размотал, извлёк огромный «Стечкин». Примкнул приклад.
– А вот это я люблю, – сказал Знаев.
– Многие любят, – улыбнулся Марк. – Рука болит?
– Болит, – признался Знаев.
– Слабое запястье. Давай-ка попробуй от живота.
– А так можно?
– По-всякому можно. Если жить хочешь. Встань крепче. Приклад упри повыше пупка. В обойме 20 патронов. Очередью. Огонь.
– Погоди, – пробормотал Знаев. – Может, не надо? Я из такой дуры и одиночными не умею…
– Огонь! – проревел майор, командным басом.
Знаев напряг мышцы живота и посмотрел на мишень.
Вместо мишени теперь у кирпичной стены стоял бес, такой же бумажный, чёрный, продырявленный, но явно – живой. Волосатый, презрительный. Показывал длинный язык.
В тебя не промахнусь, подумал Знаев со злостью, и нажал спуск.
Двадцать пуль вылетели в две секунды. Отдача сотрясла бывшего банкира от затылка до пят. Удержать мощный пистолет не получилось, ствол увело вверх и вбок. От стены полетели кирпичные брызги. Знаев вернул оружие владельцу. Тот произнёс что-то, шевеля полными губами.
– Не слышу! – крикнул Знаев. – Уши заложило!
– Привыкай, – засмеялся Жаров, подходя ближе. – Как самочувствие?
– С меня хватит!
– На войну хочешь?
– Да!
– Тогда давай ещё.
Но Знаев решительно помотал головой и поднял руки вверх.
– Сдаюсь! Не буду больше.
Жаров и майор переглянулись.
– Рука бойца колоть устала, – резюмировал Егоров и вогнал новую обойму. – Ладно. Теперь я. Зажмите слух.
Знаев закрыл ладонями уши и приложился к окуляру трубы. Невредимый бес, в четырёхкратном увеличении, казался очень реальным. Он смотрел прямо перед собой, на майора спецназа, вышедшего на огневой рубеж, затем вдруг округлил глаза от страха и пропал из поля зрения. Там, где была его голова, стена взорвалась под градом пуль; все до единой легли в круг размером со сковороду.
– Марк, – спросил Знаев, – ты в Бога веришь?
– Пусть он в меня верит, – ответил майор спецназа и сунул пистолет в кобуру. – Кстати, запах пороха стимулирует аппетит.
– Полностью согласен, – воскликнул Жаров с энтузиазмом.
Егоров снял со стены измочаленную мишень, свернул в трубку, протянул Знаеву.
– Возьми. На память.
Вернулись в дом.
Знаев, действительно, ощутил голод; накидал себе в тарелку картошки с редиской, ломанул добрый кусок хлеба, стал жевать.
– Так что ты там про войну говорил? – осторожно спросил Егоров.
– Ничего не говорил, – ответил Знаев с полным ртом. – Но я бы поехал. Повоевал.
– Зачем?
– По многим причинам.
– Сколько тебе лет?
– Сорок восемь.
Майор вынул из кармана пятнистых своих штанов телефон, нажал кнопку и показал картинку.
Знаев едва взглянул и тут же отвернулся.
Фотография была цветная, очень чёткая.
– Донбасс, – сказал Егоров. – Девочке было четыре года. Убило миной.
– Зачем ты хранишь такие фотографии?
– Иногда помогает, – сухо ответил Егоров. – Как аргумент. Ты же не первый, кто на войну хочет.
– Ага, – сказал Знаев. – Нас, значит, много?
– Не много. Но бывают. Обычно просится молодёжь. Но и взрослые мужики тоже. А я на шести войнах работал. Таких картинок у меня достаточно. Хочешь ещё посмотреть?
– Нет, – мгновенно ответил Знаев.
– А воевать – хочешь.
– Да.
– Тебе туда не надо, – негромко сказал Егоров. – Воюй в Москве. Здесь твой фронт. А там ты никому не нужен. Поедешь воевать – погибнешь.
– Ты же не погиб, – возразил Знаев.
– Я офицер. Я обучен.
Знаев не нашёл, что возразить.
– Я тебя понимаю, – сказал майор. – Взрослый человек, гражданин своей страны. В армии был, службу понял. Сейчас тебе обидно. Всем обидно. Нам диктуют – мы утираемся. У американцев – шестьсот военных баз по всему миру. У России – десять. Кто кому грозит? Кто перед кем пистолетом машет? Американцы – смелые. Рубятся за свободу и демократию. А мы – империя зла, у нас нищета и диктатура. Они все в белом, а мы – говно. Потом начинаем выяснять. Кто первым в истории человечества применил ядерное оружие? Американцы. Была военная необходимость? Не было. Посоветовались с кем-нибудь? Ни с кем. Сколько японцев положили? Сто пятьдесят тысяч. Почти все – мирные жители. Сто пятьдесят тысяч заживо сгорели за несколько секунд. Никакой Освенцим так быстро не работает. По сравнению с этим Гитлер и Сталин – маленькие мальчики. И что, кого-нибудь судили? Международный трибунал, Гаага, вот это всё – было? Не было. Зачем побили столько мирного народа? С какой целью? Весь мир напугать. Продемонстрировать. Так поступают только палачи, натуральные бляди. Полная безнаказанность. Америка – чемпион мира по массовым убийствам и военным преступлениям, с большим отрывом. Они кого угодно в распыл пустят, за свою злоебучую демократию. Хороша демократия: у себя дома – кайфуем, в гостях – убиваем пачками. Кто мы для них? Дикари, недочеловеки…
– Они не все такие, – возразил Знаев. – Я в Америке три раза был. На обоих берегах. Плевать им на нас, они своей жизнью живут. Из ста американцев девяносто девять ничего про нас не знают.
– Так ещё хуже, – сурово сказал Марк. – Ничего не знают, но приходят и гадят.
Он придвинул к себе лавку, сел верхом, стал разбирать и чистить пистолет, аккуратно раскладывая перед собой детали.
– Ты, Сергей, если хочешь пользу принести – езжай волонтёром. Как гражданский человек. Поможешь, чем можешь. Гуманитарку купи, отвези. Поработай головой или может, руками даже… Там гражданские специалисты тоже нужны…
Слово «гражданский», уже второй раз прозвучавшее, задевало самолюбие Знаева; кадровый офицер произносил его подчёркнуто вежливо, даже деликатно, как будто врач говорил с неизлечимо больным. «Он воин, а я нет, – грустно подумал Знаев, – мы из разных каст, мы не поймём друг друга».
– Нет, – ответил он. – Я хочу биться. А работать можно и в Москве.
Егоров нахмурился.
– Тогда, – ответил он, – лучше останься в Москве и работай.
– Ладно, – сказал Знаев. – Понял. Спасибо, дружище.
– Учти, – сказал Егоров, показывая на Жарова. – Вот он, твой друг, сделает всё, чтоб ты никуда не ездил. Побереги остатки здоровья.
– Думаешь, у меня нет здоровья?
– Я так не сказал, – вежливо возразил майор. – Но если бы сейчас была всеобщая мобилизация – ты бы не прошёл медицинскую комиссию. В первую очередь – по возрасту. Война – дело молодых. Помнишь такую песню?
– Мне ещё пятидесяти нет, – возразил Знаев, неожиданно сильно задетый за живое. – Хочешь сказать, что я – не молодой?
– Нет, – ответил майор. – Ты не молодой.
– Как и все мы, – примирительно сказал Жаров, придвигаясь и обнимая Знаева за шею. – Не обижайся, Серёга… Я же знаю, помню, ты – спортсмен, штангу тягал, подраться не дурак… Но башку под пули подставлять – это другое…
Хмельные дружеские объятия Знаеву не требовались в этот момент, он хотел отстраниться, но передумал: это выглядело бы как минимум несолидно.
Замечание насчёт возраста вдруг его расстроило. Конечно, каждое утро он видел себя в зеркале, сбривал с подбородка жёсткую серебряную щетину, разминал пальцами неприятные складки на физиономии; но внутренне, в мозгу, в мышцах и сухожилиях много лет ощущал себя тридцатилетним. Зубы его были все целые – унаследовал от отца, ни разу в жизни не посещавшего дантиста. Глаза не подводили: очки использовал только для чтения. Легко взбегал на пятый этаж, прыгая через ступеньку.
То есть был в форме, ничего себе.
Теперь смотрел на своих приятелей, нависающих, как скалы, и понимал – да, всё так. Повернулся круг жизни. Сам он мог думать о себе что угодно, прыгать хоть через десять ступенек, – но люди вокруг уже вывели его из одной категории и зачислили в другую.
Он уже не молодой, такова объективная реальность.
– Нихера, – сказал он, чувствуя возбуждение. – Не согласен. Это вы – старые кабаны. А я ещё пацан. Что хочу – то и ворочу.
– Ну, – хмуро возразил Егоров, – так тоже неправильно. В некоторых местах тебе так жить не дадут. Ты можешь поехать в Луганск или Донецк в любой день. В машину садись – и езжай. На месте вступишь в ополчение. Официально. Но там тоже – дисциплина, всё строго, будешь своевольничать – тебя не только выгонят, но и под суд отдадут. И срок дадут. Будешь вместо войны – в тюрьме сидеть…
– Ладно, ладно, – сказал Знаев, – не продолжай. Я уже понял, что я не боец.
– Ты боец, каких мало, – сказал Жаров. – Но тебе надо биться на своём месте.
– И я уже не молодой.
– Нет. Конечно, нет.
– Тогда, – с вызовом сказал Знаев, – дайте автомат! Пистолеты – не моя фишка. Дайте автомат, – пойдём, посмотрим, кто старый, а кто молодой.
– Автомата нет, – ответил Марк. – Только на службе.
– Вот же чёрт неугомонный, – с чувством произнёс Жаров, придвигая к Знаеву стакан. – На, выпей ещё.