Стараясь не наступать на плевки, Знаев подошёл близко.
– Ты чего, Алекс? – спросил он тихо. – Перенервничал?
Вместо ответа Горохов грубо выругался и снова отхлебнул, запрокинув голову, словно горнист, трубящий сигнал атаки. Знаев смотрел, как движется вниз и вверх его кадык и гуляют желваки.
– Я тоже это ненавижу, – признался он.
– Нет во мне ненависти, – с вызовом сказал Горохов. – Я вообще ненавидеть не умею. Я умею работать. Детей воспитывать. Готовить люблю. Ты мои груши на гриле пробовал?
– Конечно, – ответил Знаев. – Замечательные груши. Во рту тают. А менты тут при чём?
Лицо Горохова сделалось твёрдым и покраснело.
– Вот и я думаю, – сказал он. – При чём тут менты? Человек просто работает, воспитывает детей и делает груши на гриле. Зачем менты? Почему всё время – менты? Что мы с тобой сделали? Героин не продаём. Террористов не содержим. Из бюджета не воруем, и даже наоборот. Родину любим и уважаем. А к нам приходят, как к себе домой. Покажите паспорт, откройте сейф… Ладно, вот вам паспорт, вот вам сейф. Так они ещё и смотрят, как на врага. А я разве враг?
– Алекс, – позвал Знаев. – Ты ошибаешься. Ты никому не враг. Ты хороший человек. А эти менты – приличные ребята. Вежливо забрали нужные бумажки и испарились. Всё кончилось.
– Им заплатили! – крикнул Горохов и закашлялся; снова сплюнул, туда же, на асфальт перед собой. – Они на Молнина работают! Это рейдерский захват! Они отбирают у тебя последнее!
– Последняя – у попа жинка, – сказал Знаев. – Это нормально. Капитализм, сильный пожирает слабого.
– А кто тут – слабый? – Горохов ещё повысил голос. – Ты, что ли? Или я? Если я люблю груши на гриле, значит я – слабый? У меня, между прочим, двое детей. Один раз моя жена, которая мне этих самых детей родила… Один раз она мне сказала: «ты – слабый». А я ответил: наверно, слабый, вполне возможно, дорогая, но если ты ещё раз такое мне скажешь – больше меня не увидишь, и детей тоже. Потому что я сначала человек, а уже потом – капиталист, буржуй, наёмный менеджер и так далее. И как менеджер я, может быть, слабый, или как муж слабый, но как человек – вполне себе ничего. Потому что слабые – по канавам валяются. А я живу в трёхэтажном доме и каждое воскресенье детям груши на гриле делаю. Какой же я, к чёрту, слабый?
Знаев вздрогнул.
– Не зови чёрта, – попросил он.
Алекс Горохов посмотрел, не понимая.
Он был здорово пьян, облизывал мокрые губы, вытирал большим пальцем бегущий по вискам пот, заметно было, что гнев и отчаяние полностью его поглотили – однако старался держаться молодцом, разворачивал плечи, дрожал и шумно дышал через ноздри.
Знаев вытащил из его пальцев бутылку. Обнял.
– Спасибо, что ты есть.
– При чём тут «спасибо»… – раздражённо пробубнил Горохов. – Я для тебя ничего не сделал. А менты… Мне вообще на них положить… Подумаешь, менты, говна пирога…
– Слушай, друг, – сказал Знаев, – хочешь, уйди из этой помойки. Хватит с тебя. Сбережения есть, детей вырастил, – можно и завязать.
– Уйду, – ответил Горохов. – Когда-нибудь. Я не из-за ментов набухался. Мне из больницы позвонили. Надо ехать. Валера плохой, обе почки отказывают. Операция и всё такое. Требуется согласие родственников.
– Езжай, – сказал Знаев.
– Не хочу. Специально напился, чтоб не ехать.
– Я бы поехал.
– Ты ничего не знаешь, – с обидой и раздражением сказал Горохов. – Это я его туда положил. Деньги заплатил. Но Валера не хочет лежать в больнице. Валера не хочет лечиться у врачей. Валера хочет домой. Ему в больнице плохо. Он кричит на соседей по палате. Он толкнул медсестру. Он не даст согласия на операцию, он уже меня предупреждал…
– Он твой брат, – сказал Знаев. – Ты должен его спасти.
Горохов посмотрел с ненавистью.
– Нет, – ответил он. – И я не хочу, и он не хочет. Я уважаю его выбор. В этом и заключается свобода.
– Дурак, – сказал Знаев. – Сначала спаси. Потом поговоришь про свободу.
– Нет. Мы договорились, как братья. Он не хочет помощи. Почку я ему покупать в любом случае не собираюсь. Я не настолько богат. Я не намерен выворачивать карманы, чтобы Валера жил дальше. Он бестолковый человек, от него всегда были одни проблемы. Если Валера умрёт, я не буду себя винить.
– Ладно, – сказал Знаев. – Тебе видней.
Мысль, что где-то неподалёку в этот момент лежит на серой больничной простыне и умирает молодой мужчина, которого, наверное, можно ещё спасти, показалась Знаеву глубоко неприятной; её трудно было отогнать. Но пришлось.
Знаев никогда не занимался благотворительностью. И, конечно, не собирался спасать того, кто не хотел спасти себя сам.
– Это я его создал, – тем временем бормотал Алекс Горохов. – Это из-за меня он такой дурак получился. Это я, его брат, устроил студента Валеру на хорошую работу. Чёрная бухгалтерия… На дому, за компьютером… Три часа в день – максимум… Полторы тысячи долларов в месяц… Валера двадцать лет сидел в трусах со стаканом зелёного чая у монитора и раскладывал цифры по полочкам. Причём люди, которые его наняли, меня уважали, и с Валерой общались, как с Джоном Пирпонтом Морганом. Только на «вы», по имени отчеству. Чтоб отругать за что-то – не дай бог! Он же мой брат! Они на него ни разу голос не повысили. Вот какая жизнь была у Валеры. Непыльная работа, хорошие деньги и много свободного времени. Как в Калифорнии! Только в Москве.
– Не вижу никакой твоей вины, – возразил Знаев. – Одни заслуги. Я бы так пожил с большим удовольствием.
– Иди к чёрту, – грубо возразил пьяный Алекс Горохов. – Ты так никогда не жил. Ни единого дня. А Валера – все сознательные годы. Как думаешь, на что он их потратил?
– На женщин и наркотики, – предположил Знаев.
– Ничего подобного! На духовные поиски. То Монтеня почитает, то Кастанеду. Пробежки по парку, медитация ежедневно. При этом обязательно вся духовная работа должна происходить в трёхкомнатной квартире с музыкальным центром и телевизором во всю стену. Умный страшно, и про йогу расскажет, и про цигун, и кругозор у человека есть, и жить любит, и всегда знает, чего хочет. Жить в трёх комнатах, а не в одной, и ездить на дорогой машине, а не на дешёвой. И не курить, и не есть жареного.
– Отличный парень, – сказал Знаев. – Я уже его люблю.
– Подожди любить, – ответил Горохов. – В конце концов контора закрылась, Валера остался без работы. В сорок два года. Первым делом ко мне прибежал, а у меня – магазин, свистопляска, убытки, я говорю – пожалуйста, Валера, продавцом, кассиром, мерчендайзером, кладовщиком, четыреста пятьдесят долларов чистыми. Нет, отвечает Валера, что это за работа, кладовщиком за четыреста пятьдесят? Удалился гордо. Пошёл туда, пошёл сюда, нигде его не берут, профессии нет, резюме нет, всё, что умеет, – чужие деньги считать, сидя в трусах перед экраном. Сбережения потратил. А уже привык: три комнаты, BMW, два раза в год – Египет. Всё никак не мог понять, что закончился Египет, и BMW – тоже. Нервишки не выдержали. Пятый десяток, взрослый мужик. А все вокруг давно сообразили, что он бесполезный эгоист, озабоченный, как бы себя не поломать, не потратить. Чтоб, не дай бог, не перенапрячься. Все поняли – и отец с матерью, и жена, которая сбежала сразу… и друзья… Все стали Валере намекать, что никакой он не король вселенной – а парень в трусах перед компьютером. И Валера увидел, почувствовал, как люди к нему переменились. И сам переменился. Все вокруг стали виноваты. Брат ему деньги даёт – тот берёт, но вместо «спасибо» в ответ гадости говорит и отворачивается. Сначала сделался вредный, потом – невыносимый. Ты вот говоришь, что я – либерал, – Горохов презрительно осклабился, – так ты Валеру не видел. Вот кто был поборник законов. Когда его на дороге гаишник останавливал – Валера выходил сразу с ручкой и бумажкой, и личный номер этого гаишника себе в бумажку переписывал. Вот такой он был. Всегда точно знал, сколько картофелин покупать, семь или восемь. Мылся только хозяйственным мылом, потому что так дешевле и полезней для кожи. И вот – лежит сейчас, весь опухший, раздутый, почки не справляются, и мне говорят, что счёт идёт на часы. Зачем жил, на кой ляд это было, все эти разговоры про личность и её свободу… Зачем была йога, спорт, сауна, обливания холодной водой, лечебные голодания? А всё потому что нечем ему было в жизни заняться, нигде не надрывался, не рисковал, ни в каком большом деле не участвовал, никакими большими мыслями не горел…
– Ты его судишь, – сказал Знаев. – Не надо. Он умирает, а ты – здесь стоишь.
– Вот именно, – ответил Горохов. – Он там, умирает лежит, а я – здесь, здоровый и пьяный. Но его мне не жалко, а себя – жалко. До слёз жалко. Не знаю, почему.
Он твёрдой рукой отобрал у Горохова ключи от его машины. После небольшого сопротивления затолкал своего заместителя на заднее сиденье, сам сел за руль. Подумал – надо ли спешить? – и решил, что не надо. Если человек умрёт за те полтора часа, пока они прорываются сквозь заторы – в этом не будет ничего, кроме божией усмешки.
Знаев совершенно не жалел умирающего «брата Валеру», он никогда его не видел и три недели назад вообще не подозревал о его существовании. Судя по словам Горохова, по его глубокому раздражению и недовольству, а также по степени его опьянения, по лихорадочному блеску слезящихся глаз, – его брат Валера действительно доставил всем своим родственникам множество проблем.
Зачем они сорвались именно теперь, бросив работу, и понеслись за пятьдесят километров – Знаев не задумывался. Очевидно, для очистки совести.
Да, решил он, именно так, для очистки совести, чтоб потом не упрекать себя: вот, человек испустил дух, а мы ничего не сделали, продолжали сидеть в своих кожаных креслах над своими проклятыми калькуляторами.
Тем временем Горохов, полулёжа на широком заднем сиденье, продолжал возражать, сопеть, браниться, сморкаться и дышать спиртом. Куда мы едем, зачем это надо, я тебя не просил, пусть он помрёт, наконец, и все вздохнут свободно; развернись вот на этом перекрёстке, здесь стрелка есть, здесь можно, и вернёмся, и будем работать.