– Изыди, – пробормотал Знаев, косясь на жёлтые глаза беса.
– Что? – раздражённо спросил Плоцкий.
– Ничего, – ответил Знаев. – Слезай.
– Что?
– Слезай! – Знаев повысил голос. – Так нельзя.
– Как – нельзя?
– Мы не животные, – сказал Знаев и вытащил из пальцев авторучку. – По крайней мере я – точно. Насчёт вас – не уверен. Слезай, я передумал. Показывай, где расписаться.
Плоцкий грузно соскочил. «Спортсмен» тут же провёл ладонью по столу, смахивая пыль, оставленную подошвами его приятеля, и этот жест неожиданно примирил Знаева с происходящим. Старый психологический фокус: ты ненавидишь тех, кто тебя бьёт, но если после избиения те же люди помогут тебе подняться на ноги – мгновенно всё прощаешь.
Знаев самостоятельно нашёл графу «подпись продавца» и поставил размашистый автограф.
– Молодец, – похвалил «спортсмен», плюя на пальцы и суетливо подсовывая второй экземпляр.
– Идиот, – презрительно произнёс бес и растаял в воздухе.
Плоцкий смотрел с некоторым разочарованием: возможно, уже не надеялся на успех, приготовился искалечить чужую руку.
– Расписку оставь себе, – сообщил он глухо, словно из погреба. – Мы в расчёте. Твой агент с тобой свяжется. Отдашь ему паспорт, он зарегистрирует сделку. Ключи тоже отдашь ему. Мне больше не звони, никогда.
– Хорошо, – сказал Знаев, улыбаясь. – Конечно, Женя. Извини, что так вышло. Я был неправ.
Плоцкий не ответил. Молча направился к выходу, сильно прихрамывая – очевидно, прыжок со стола ему не удался.
Знаев тут же порвал расписку на множество мелких частей и выбросил в мусорное ведро.
«Спортсмен» тоже молча собрал бумажки в проклёпанный свой портфель и двинул следом; оба незваных гостя сами догадались отомкнуть замки и исчезли, не попрощавшись и на Знаева не посмотрев.
Знаев услышал, как зашумел лифт, вызванный ими.
Безмолвие установилось и в природе, за окнами, – возможно, собиралась гроза.
Он сильно перегнулся через подоконник, посмотрел вниз.
Выйдя из дверей, Плоцкий и «спортсмен» загрузились в жирный джип, а всего джипов было два, и вокруг покуривали шестеро широкоплечих в тёмных костюмах; подробностей, со своей верхотуры, Знаев углядеть не сумел, но понял, что многоопытный Женя Плоцкий подстраховался, приехал отбирать квартиру не один, целую банду с собой прихватил. «Интересно, как они это себе представляли, – подумал Знаев. – Расчленить, что ли, собирались, на мелкие фрагменты порубить и в собственных карманах вынести?»
Наблюдая, как отряд широкоплечих раскидывает чинарики и дисциплинировано рассаживается по лоснящимся джипам, Знаев похвалил себя за правильное решение и немедленно захотел спать.
Квартиры ему не было жалко ни в малейшей степени. Наоборот, он ощущал освобождение, как будто сбросил тяжёлый груз. Как будто его не раскулачили, а облагодетельствовали.
Перед ним распахивалась другая жизнь, совершенно чистая, пустая и новая. Неизвестная земля.
Он написал телефонную записку Гере.
«Сегодня был хороший день, продал хату очень выгодно, сегодня опять ночую у тебя, идёт?»
«Конечно!» – ответила она.
Он с удовольствием залез в душ и долго стоял под колючими струями воды, ухмыляясь и отплёвываясь.
Он трогал себя за торчащие рёбра и весело думал, что до старости ему ещё далеко, и он, разумеется, успеет прожить ещё минимум три судьбы.
Голый и мокрый, ходил потом по пустым гулким комнатам, ветер гладил кожу, дубовый пол приятно пружинил под босыми ступнями: как будто дом был не дом, а корабль, палуба кренилась, надо было во что бы то ни стало держать носом к волне, а далеко впереди, у чёрно-синего горизонта, уже можно было рассмотреть в бинокль зелёные горы и золотые берега нового и лучшего мира.
Когда сел в такси – ощутил внезапно глубокую усталость, почти измождение. Закрыл глаза. Очнулся от того, что водитель деликатно тряс его за плечо.
– Уважаемый… Э, уважаемый… Приехали…
На ватных ногах поднялся на этаж. Осторожно открыл дверь; думал, в квартире опять гости, беззаботные люди искусства; но на этот раз тихо было в комнатах.
Гера вышла деловая, серьёзная, волосы упрятаны под косынку, на пальцах разноцветные пятна краски. Обнялись коротко.
– Я сразу спать, – сказал он. – Извини.
– Конечно, – сказала Гера. – Я постелила свежие простыни. Отдыхай.
Через три минуты Знаев уже был далеко от Москвы, в другой стране, в особенном мире, управляемом особенными законами.
Казарменная норма – +17°С.
Постоянно хочется есть, спать и согреться.
Эти три проблемы взаимосвязаны.
Сытый солдат не так чувствителен к морозу. Или: сон хорошо помогает бороться с голодом.
Громко стуча каблуками, в центр казармы выходит сержант Ахмедов.
– Батальон, подъём!!! – ревёт он.
Устав срочной службы предусматривает все бытовые и житейские ситуации, происходящие с солдатом. Даже пробуждение. Услышав команду, солдат должен взять одеяло за верхние края, вместе с простынёй, и отбросить от себя таким образом, чтобы и одеяло, и простыня повисли в ногах на спинке койки, и развеялись скверные ночные газы, пропитавшие постель.
Две сотни босых ступней ударяют в холодный пол.
Трое или четверо из тех, кто спит на втором ярусе, очнулись не до конца – и обрушиваются на головы тех, кто спит на первом ярусе.
До ушей рядового Знаева доносится глухая ругань на пяти или шести языках народов СССР.
Холод мгновенно пробирается под нижнюю рубаху; увы, сейчас её надо снять через голову, остаться голым по пояс, схватить полотенце, зубную щётку – и срочно бежать в туалет, а потом в умывальную комнату.
За дверями казармы стужа. Нынче утром термометры показывают минус двадцать восемь по Цельсию.
Ничего не слышно, кроме хруста снега под двумя сотнями подошв.
Процесс отлива должен происходить только в уборной – а вот и она, в ста шагах от казармы, длинный дощаный сарай с односкатной крышей. Внутри – в унисон звонко журчат жёлтые струи, с каждой секундой народу всё больше, вокруг каждого очка теснятся по нескольку полуголых воинов, вибрирующих от холода и тоски по дому; некоторые, особо ушлые, успевают закурить; аммиачный пар скрывает детали, хмурые лица, упрямо сжатые рты. Сделал дело – тут же уходи, за твоей спиной ещё дюжина невменяемых от холода воинов дожидается своей очереди, а кому не хватает терпения – справляют нужду рядом с сортиром, хотя за такое святотатство положена весомая затрещина от сержанта и наряд вне очереди. Увы, увы, на обратном пути выясняется, что вся торная тропа, ведущая от клозета к казарме, с обеих сторон покрыта жёлтыми пятнами; не всех пугают сержантские затрещины.
В умывальной тоже тесно. Из кранов лупит ледяная вода, колючая, как наждак. Сопят, толкаются, сквозь зубы посылают друг друга, но без злобы или ненависти – это дежурная, ни к чему не обязывающая ругань, она неизбежна, когда солдату восемнадцать лет, и холод надоел до крайней степени.
Тем временем из тёплой казармы неторопливо выходят деды и дембеля. Им можно не спешить. Под форменными нательными рубахами каждый имеет вольную, гражданскую шерстяную фуфайку; такие фуфайки запрещены Уставом, но деды и дембеля презирают Устав. Вместо портянок они носят шерстяные носки, вместо жёстких армейских кальсон – благородные фланелевые подштанники. У дедов и дембелей считается шикарным носить гражданское цветное бельё.
Рядовой Знаев – быстрый, ловкий и скоординированный парень, за десять минут он успевает и отлить по всем правилам, и почистить молодые зубы, и заправить койку, и внутренне подготовиться к проживанию очередного бесконечно длинного ледяного дня, в его собственной солдатской истории – шестидесятого; а всего таких дней будет семьсот тридцать. Два года ровно.
Но и шестьдесят дней, два месяца – тоже срок, вполне себе круглая дата.
В семь утра объявлено построение на завтрак: две трети личного состава – уже перетянутые ремнями, с начищенными сапогами и бляхами, в бесформенных зимних шапках с кокардами, – изнывают у казарменного крыльца, построенные в шеренги по пятеро; каждый крупно трясётся от лютого холода, но при этом мечтательно жмурится, глядя на яично-жёлтое, негреющее зимнее солнце, робко восстающее над верхушками чахлых деревьев. Скоро март, скоро будет тепло, а там и лето, и новый год, и ещё один март, и новое лето, и дембель, – и всё кончится. Так думает Знаев, и весь его призыв, ровесники, корефаны, два десятка новичков, мучимых голодом и недосыпом, рядовой Лакомкин из Серпухова, рядовой Сякера из Витебска и рядовой Темирбаев из Казахстана.
Они – салабоны, они знают, что в первые шесть месяцев службы в советской армии им суждено пройти через ад.
Советский солдат круглый год находится под открытым небом – в помещение заходит только для того, чтобы поспать.
Наконец, в строй встают деды и дембеля – по обычаю, они выходят в последний момент, когда остальные уже стучат зубами.
Ну и – следом за небольшой группой дембелей, громко поскрипывая яловыми сапогами, – появляется дежурный по части капитан Кармальский, идеально выбритый, туго перетянутый ремнями; он невозмутим и выглядит как человек, совершенно нечувствительный к погодным условиям. Говорят, он много лет прослужил в Заполярье. Салабон Знаев смотрит на румяного капитана и мёрзнет ещё сильней.
В той части страны, где служит рядовой Знаев, –20°C зимой считается «нормальной» температурой. «Холодно» говорят при –28°C.
Каждые полгода нескольких солдат из батальона отправляют в соседнюю часть, в трёхстах километрах к северу. По слухам, это совершенно ледяное, смертное место, где морозы доходят до –40°C и по ночам солдаты, чтобы справить большую нужду, обкладывают себя газетами и поджигают их; иначе никак невозможно.
Холод и тоска – спутники рядового Знаева, круглосуточные.
Мечта всего дня – «заныкаться», забиться куда-нибудь, хоть на полчаса, лишь бы вдали от командира, от сержанта: в котельную, в кабину работающего трактора, в бойлерную, в любую берлогу с плюсовой температурой.