Когда подъехали – Жаров не спешил выходить, шумно сопел и вздыхал.
– Ты, ну, извини, – сказал он. – Я думал, это будет как у Марка на даче. Типа, выпьем, постреляем, посмеёмся и разъедемся.
– Ничего, – ответил Знаев. – Так ещё лучше. Но учти, я не передумал.
– Дело твоё, – печально сказал Жаров. – По крайней мере, моя совесть чиста. Я сделал всё, чтоб тебя, дурака, остановить.
– У тебя почти получилось, – сказал Знаев. – Прощай, брат. Спасибо за всё. Жене поклон передавай.
– Обязательно, – сказал Жаров. – А ты, когда вернёшься, – позвони.
– Да, – сказал Знаев. – Тебе первому.
Жаров сильно сжал его правое плечо и вышел. Отойдя на два десятка шагов, обернулся и помахал рукой, а затем сунул руки в карманы, ссутулился и поспешил ко входу в дом, развинченной походкой хулигана или драгдилера, – то была пантомима, исполненная специально для друга, и Знаев оценил, засмеялся благодарно.
Серое, зыбкое утро. Облака цвета рыбьей чешуи. Прохладно. Разумеется, так и должен начинаться последний день перед отъездом. Мутновато, безрадостно, ветер гонит колючую пыль, «Яндекс» обещает грозу и шквал.
Знаев везёт младшему сыну деньги и подарки: собственную книгу и кожаный брючный ремень, прочный, как подошва, купленный когда-то в Нью-Йорке близ Таймс-сквер в магазине «Diesel».
Сын живёт на дальней окраине, в Солнцеве, на дорогу уходит больше часа, но Знаеву некуда спешить, он едет медленно, в средней полосе, слушает «Радио Джаз» и часто проверяет пальцем гладкость свежевыбритой щеки. Не столь гладкая, увы, эта пятидесятилетняя щека. «Ничего, – думает Знаев, – приеду на место – сразу отпущу седую бороду, если командир разрешит. У меня ведь будет там командир. Какой-нибудь взрослый дядька, мой ровесник. А сын пусть запомнит меня выбритым, моложавым, бодрым. Крутым».
Он находит адрес, петляет по узким гладким проездам, квартал совсем новый, дома-муравейники стоят тесно, зато во дворах – уютно и чисто, прянично раскрашенные детские площадки с горками и каруселями, нет ни битых бутылок, ни бездельных забулдыг, ни медленных стариков с засаленными кошёлками; здесь – царство молодых, уверенных, тех, кто начинает новую жизнь.
Знаев жмёт кнопку звонка, и сын открывает ему тяжёлую стальную дверь. Квартира неожиданно оказывается огромной и обставленной с большим вкусом. Озадаченный Знаев жмёт сыну руку и снимает ботинки. Он не ожидал увидеть дубового паркета и встроенных шкафов с двухметровыми зеркалами. Из приятно пахнущих дальних комнат появляется Вероника, свежая, элегантная, в цветастых индийских шароварах, глаза подкрашены, гостеприимно улыбается.
– Я ненадолго, – предупреждает Знаев. – Я к нему, – и кивает на румяного Сергея Сергеевича. – Ты не против?
Она отрицательно качает головой и подходит; после секундного колебания Знаев неловко целует её в висок. Он не уверен, что так надо, но как надо – не знает.
– Хороший дом.
– Спасибо, – отвечает Вероника. – Нам тоже нравится.
И обменивается улыбками с сыном; у них, стало быть, мир и полное взаимопонимание, соображает Знаев. Он дезориентирован, он готовился к чему-то другому, думал – увидит тесноту, сальный экономный быт, пыльные половички; он полагал, что войдёт, как сверкающий рыцарь в бедняцкую лачугу.
В комнате сына – солнечно, радостно, юношеский беспорядок, на стене плакат с черепашками-ниндзя, письменный стол завален учебниками и тетрадями, возле балконной двери – баскетбольный мяч, под столом – футбольный мяч, возле кровати – мяч для регби; над кроватью полка с книгами, тоже сплошь учебники. Здесь, на своей территории, внутри частного обиталища, Сергей Сергеевич кажется моложе, тоньше, нежней и даже ниже ростом, и Знаев на мгновение сомневается, стоит ли отдавать деньги ему, не лучше ли сразу пойти к матери и вручить всю сумму в её деловитые руки?
Но бывший банкир никогда не менял принятых заблаговременно решений, и сейчас решительно сдвигает со стола стопки книг и ставит свой портфель на освободившееся место.
– Дверь закрой.
Мальчик выполняет просьбу, вежливо улыбаясь, а Знаев замечает, что замка на двери нет.
– Девчонок сюда не водишь?
– Иногда, – отвечает сын, слегка краснея.
– А от мамы не запираешься?
– Мама, – отвечает мальчик, – не входит, если у меня гости. Уважает моё privacy.
Знаев молча извлекает ремень и книгу.
– Это тебе. Подарок.
Сын, как и ожидалось, гораздо больше возбуждён кожаным ремнём, нежели книгой. Он изучает массивную бляху, он явно доволен. Дети любят красивые вещи.
– Подарок со смыслом, – произносит Знаев. – Это тот самый ремень, которым я мог бы тебя бить. Если бы был тебе настоящим отцом.
Мальчик вдруг всерьёз пугается и делает движение, чтобы выпустить из рук ремень – но не выпускает. Уточняет:
– Домашнее насилие?
Знаев спешит ухмыльнуться.
– Я пошутил, – говорит он. – Сейчас тебя бить уже поздно.
И берёт книгу, не вызвавшую у сына интереса, и бережно поправляет потрёпанную, по краям обмусоленную суперобложку, и деликатно ставит на полку, – рядом с английским изданием «Хоббита». Затем погружает руку в портфель и начинает вынимать пачки денег.
Сын сначала вздрагивает, затем меняется в лице, заметно робеет; деньги пугают его, они всё-таки принадлежат миру взрослых. Черепашки-ниндзя никогда не сражаются за деньги, только за мир, за добро, против злодеев и врагов человечества.
– Это твоё, – говорит Знаев.
– Ничего себе, – говорит сын, слегка бледнея. – А сколько тут?
– Сам посчитаешь. Не маленький.
Пачка ложится рядом с пачкой. Груда бабла всё выше. Она выглядит – на просторном ученическом столе, рядом с учебниками химии и биологии – диковато, как ржавый топор посреди песочницы. Мальчик смотрит, забыв подобрать нижнюю губу. Знаев, внезапный папаша, резкими движениями руки опустошает портфель.
– На год учёбы хватит. Имей в виду: это я даю лично тебе. Как сыну. Не твоей маме, не в вашу семью – а конкретно тебе. На твои нужды. Ты взрослый парень, самостоятельный. Куда потратить – сам реши. Хочешь – матери отдай. Хочешь – заплати за университет. Или засади всё на девочек. Я пойму.
Деньги начинают распространять свой обычный запах грязи, пота и типографской краски.
Маленький Серёжа серьёзен и очень смущён. Знаев видит, что паренёк совсем не готов к такому повороту событий, что денег в таком количестве он никогда не видел; он не знает, как реагировать.
Но папа к этому готов, он извлекает из того же портфеля пластиковый пакет, бесцеремонно ссыпает в него разноцветные пачки и суёт под кровать, отодвинув мяч для регби, который оказывается наполовину спущенным; под кроватью лежат роликовые коньки и большая стопа журналов «Мир фантастики». Прежде чем задвинуть пакет подальше, Знаев достаёт пачку мелких, пятидесятирублёвых, и ловко кидает назад, на стол.
– Это – поставь на карман. Потрать на всякую фигню. Купи друзьям пива. А матери – цветов. Так положено.
– Ладно, – отвечает ребёнок, и тут же задумывается, как именно потратить, на какую конкретно «фигню».
– Сегодня подумай, – продолжает Знаев. – Завтра, как проснёшься, подумай ещё раз. Куда деть, на что израсходовать.
– Ясно, – твёрдо говорит сын. – Наверное, я всё отдам маме.
– Хоть в форточку выбрось, – отвечает Знаев. – Главное – реши сам.
Сын молчит несколько мгновений и вдруг интересуется:
– Это чёрный нал?
– Что?
Мальчик смущается. Румянец заливает его щёки.
– Ну… В смысле… Незаконная наличность?
– Совершенно законная. Можешь завтра же пойти в банк и положить на счёт. Никто тебе слова не скажет.
– С такими деньгами, – говорит мальчик, – я и на улицу выйти побоюсь.
– Значит, позовёшь друзей. В качестве охраны.
Сын кивает.
– Точно. Так и сделаю. А платить за это надо?
– По понятиям – каждому по сто долларов.
– Ты, наверно, в этих всех понятиях хорошо разбираешься.
– Думай головой, – отвечает отец. – И благодари людей материально. Вот и все понятия.
Какое-то время они стоят и молчат, глядя друг на друга, мальчишка продолжает переживать небольшой шок, а внезапный папа ждёт, когда переживание завершится.
– А можно спросить… – ломко говорит сын, и Знаев тут же позволяет:
– Спрашивай.
– Сколько ты… ну… вот так… в портфеле перетаскал?
– Приблизительно – в день по миллиону долларов. Восемнадцать лет. В году – примерно двести пятьдесят рабочих дней. Ты математик, сам считай.
– Четыре с половиной миллиарда, – тут же произносит сын с придыханием.
– На самом деле больше. Около десяти.
– Кошмар.
Знаев смеётся.
– Что ж тут кошмарного?
– На тебя нападали?
– Ни разу за всё время. Я же сказал, надо думать головой и благодарить людей материально. Тогда никто никогда не нападёт. Вот я тебе свою книжечку принёс, почитай, там всё написано. И про миллиарды, и про понятия.
– Я читал, – отвечает сын. – Мама подарила. Давно, года три назад. Сам прочитал, и друзьям дал. Так она и ушла.
– Понравилось? – осведомляется Знаев.
– Трудно сказать, – солидно отвечает сын. – Для меня это… ну… История из жизни каких-то очень странных людей… Их никогда не было и больше уже не будет… Особенное поколение…
Знаев вдруг понимает, что сын нескоро выйдет из шока, что он, наверное, ждёт, когда условный полузнакомый отец распрощается и исчезнет – и тогда можно вытащить мешок из-под кровати, пересчитать, сообразить.
– Ничего особенного, – говорит Знаев, – в моём поколении нет. Как и в твоём.
– Есть, – возражает сын, подумав немного. – Твоё поколение не такое, как другие. Я много читал… И с матерью говорил… Вы росли при социализме, а потом оказались в капитализме. Вы, ну… Травмированные. Надломленные. Это не я придумал. Так многие считают.
Знаев закрывает портфель, затем по старой привычке кладёт его плашмя и нажимает сверху, выпуская воздух, чтоб чужой внимательный глаз сразу понял: сума пуста, ловить нечего.