Он уходит с ощущением, что его слегка надули. Что в его подарке не нуждались. Что всё знакомство с сыном, превращение бывшего банкира в изумлённого внезапного папашу, – затеяно с одной целью: показать, что без отца можно обойтись, и без мужа тоже можно, что современная женщина самодостаточна и свирепа, как триста спартанцев. И ребёнка поднимет, и холодильник двустворчатый раздобудет, и одну страну легко поменяет на другую.
Он едет назад – ему надо пристроить вторую половину капитала.
Почти час уходит на обратный путь – от окраины в центр, под бормотание радио. Новости внушают тревогу, если не сказать больше: возобновились ожесточённые бои, обмен артиллерийским и миномётным огнём, потери с обеих сторон, жертвы среди мирного населения, издевательства над пленными, пытки, злодеяния, оголтелая пропаганда, ложь, подтасовки, лицемерие Запада, политическая проституция, комментарии экспертов, гуманитарные конвои, мёртвые дети, фосфорные боеприпасы, озабоченность мировой общественности, вопиющая безнаказанность, сирые беженцы, спутниковые снимки, олигархические игрища, двойные стандарты, беспардонно правдивые и неопровержимо лживые документальные фильмы, стопроцентные доказательства и голословные обвинения. Знаев выключает радио, достаёт телефон, набирает номер Вероники.
– Ну как? – спрашивает. – Он отдал тебе деньги?
– Нет, – отвечает Вероника жестяным бесполым голосом. – Вообще ничего не сказал. Молча собрался и уехал на работу.
Знаев хохочет.
– А мешок? С собой забрал?
– Под кроватью оставил. Я проверила.
– А вдруг вообще не отдаст? – веселится Знаев.
– Не смешно, – холодно отвечает самодостаточная Вероника. – Теперь я не знаю, что делать. Силой, что ли, отнимать?
– Сама думай, – Знаев задыхается от смеха, – я ж не знаю, как у вас заведено.
И она, наконец, срывается.
– Зачем ты вообще это сделал? Кто тебя просил?
– Никто, – отвечает Знаев. – Я выполнил свой долг. Я обязан кормить своих детей. Содержать их. Я по-другому не могу. Это очевидно, не так ли?
Вероника молчит. Знаев жмёт кнопку отбоя, берёт портфель, снова полный доверху, и шагает дальше.
Собственно, он уже прибыл на место.
В доме, куда он шёл, обретался – самостоятельно, комфортабельно и отдельно – его старший сын Виталий Сергеевич Знаев.
Здесь всё было солидно, вход в мраморе, бронебойная панель домофона, консьерж, видеокамеры. Опрятная буржуазная скука.
– Вы к кому? – проскрипело из бронированной щели.
– К Знаеву, – вежливо сказал Знаев. – Восемьдесят первая квартира.
– Как вас представить?
– Знаев.
Два года не приходил; его тут давно забыли.
Да и он тоже перестал помнить; теперь шагал, как будто в гости. Портфель с деньгами зажал под локтем.
Во время последней встречи Камилла попросила не появляться на территории сына.
«Никогда», – сказала.
«Ты, – сказала ещё, – не был отцом своему сыну, вот и не изображай. Пусть взрослеет без тебя».
Помнится, он тогда ответил резко, едва не нахамил, в том смысле, что сам решит, где и когда ему появляться, как управлять взрослением потомка.
Но и правда – так ни разу и не забежал, даже на пять минут.
Он действительно был скверный отец.
Сын – в разлохмаченных джинсах, голый по пояс – выглядел заспанным и томным. Кивнул по-свойски.
– У меня бардак – не обращай внимания.
– Ага, – ответил отец, осуждающе хмыкнул и двинулся вперёд, перешагивая через разноцветные носки, компакт-диски, скомканные бумажные платки, фантики от жвачки и палочки для поедания суши. Окна все были зашторены, застоявшийся воздух хранил запахи миндального печенья, сигаретного дыма и сгнивших фруктов.
– Загулял? – спросил отец.
– Заработался, – ответил сын, зевая. – Между прочим, есть заказ. Одному парню нужен саундтрек. В короткометражный фильм. Студент ВГИКа, делает курсовую. Десять минут материала, в стиле нью-эйдж и эмбиент… Бесплатно, правда… Но зато у меня будет отдельный титр! Оригинальная музыка – Виталий Знаев. Хочешь послушать?
В конце коридора хлопнула дверь, из туалета в ванную пробежала обнажённая, завёрнутая в простыню девушка, коротко стриженая, с волосами, впереди фиолетовыми, сзади розовыми. В соответствии с обычаем, принятым у современной молодёжи, она не поздоровалась, вообще не повернула головы, а Знаев, в соответствии с тем же обычаем, сделал вид, что ничего не заметил.
– Сейчас не хочу, – сказал он сыну. – Где тут у тебя можно присесть и поговорить?
– Follow me, – ответил Виталик и махнул рукой.
Огибая и переступая через провода, тряпки, шнурки, сын провёл в его святая святых: полутёмную пещеру, наполовину заставленную аудиотехникой. Проигрыватели и усилители громоздились монбланами. Электронное пианино лежало на полу, на ковре, покрытом пятнами всех видов, от кофейных до портвейных.
«Не знаю, как там насчёт эмбиента, – подумал отец, – но мой балбес живёт как всамделишный музыкант».
В конце концов ему надоело рассматривать художественный беспорядок, и он повернулся к сыну; оглядел с ног до головы. Бледный, небритый, ногти на ногах ужасающей длины, взгляд диковатый, отстранённый. Переминается с ноги на ногу, всё-таки стыдно стало: отец не должен видеть столь вопиющего творческого хаоса. Впрочем, отец не был сильно удивлён или расстроен; если бы в этом году ему исполнилось двадцать лет, он бы очень хотел жить именно такой жизнью.
– По моему, – сказал Знаев, – ты спешишь, брат.
– В каком смысле?
– Тебе рано превращаться в творца, равнодушного к быту.
Виталик беззаботно поморщился, придвинул отцу трёхногий вертящийся табурет, сам сел на пол, в чрезвычайно свободной позе, расставив огромные колени.
– Не понял, – сказал он. – Ты что, типа, включил отца?
– Нет, – ответил Знаев. – Но сейчас включу.
И придвинул портфель.
– Всё, что там лежит, – твоё. Выгрузи и спрячь. Ёмкость – верни.
Сын щёлкнул замками, заглянул. Его глаза расширились, и весь он, сидящий на фоне собственного пианино, невозможно крутой начинающий композитор, превратился в растерянного долговязого мальчишку.
– Не понял, – пробормотал он. – Это что?
– Это, – отчеканил Знаев, – всё, что я могу для тебя сделать. Как для сына. Сразу не трать. Боюсь, другие приходы от отца будут нескоро.
Виталик тревожно моргнул несколько раз, вдруг овладел собой, выпрямил спину и сменил позу на другую, более «пацанскую»: в правую коленку упёрся локтем, на левую положил ладонь.
– Что, проблемы? – осведомился хрипло.
– Нет, – сухо ответил Знаев. – Уезжаю. Когда вернусь – не знаю. Думаю, нескоро.
– Значит, проблемы.
– Ты меня не слышал, что ли? Я сказал – выгрузи и спрячь.
Сын сунул руку в портфель.
– Сколько здесь?
– Будешь жить скромно – хватит года на три. Может, за это время станешь новым Брайаном Ино.
– Брайан Ино – крутой, – ответил Виталик. – Мне до него далеко.
И замолчал, задумался, опустив глаза. Когда снова поднял – в зрачках светился фиолетовый огонь.
– Не, отец, – сказал он. – Я не возьму. Не могу.
Знаев изумился.
– Это почему?
Виталик пожал плечами.
– Мне не надо, – ответил он, не сразу подбирая слова. – Ты и так для меня всё сделал… И мама… Никто из моих знакомых пацанов так не живёт… Я возьму, конечно, тысяч двадцать. Из одежды кой-чего докуплю. Остальное – нет… Зачем? Ты сам говорил, что всем должен. И всё продал. И дом, и квартиру. Не надо мне, отец. Спасибо.
– Дурак ты, – сказал Знаев. – Когда предлагают, надо брать.
– Не, отец, – без паузы ответил Виталик и помотал головой. – Я не буду.
И снова на несколько мгновений обратился в мальчишку, губы стали пухлыми и порозовели, взгляд сильно прояснился; у детей глаза горят много ярче, чем у взрослых.
– Бери, – повторил Знаев. – У меня всё посчитано. Эти деньги выделены специально для тебя. Так давно задумано.
Но сын помотал головой и резко встал.
– Мне не надо.
Знаев встал тоже. Подумал: сейчас, не дай бог, скажет, что спешит, пора идти, не до тебя, извини.
Но Виталик ничего не сказал, молча вышел, перешагнув через электронное пианино, оставив отца наедине с тугим портфелем.
Знаев не знал, что ему делать, и решил немедленно свалить.
В лифте он заплакал, эдак по-стариковски, две-три слезы пустил, отвернувшись в угол. Ещё и сопли потекли. «Простыл, что ли, – подумал сварливо. – Не надо было кондиционером в машине баловаться». Хорошие слёзы, счастливые. Прожигают выбритые щёки. Те, другие, слёзы боли и бешенства, имели ядовитый вкус, а эти – как вода в океане. Такие солёные, что почти сладкие. Быстро высохли. Эмбиент, значит. Студенческое кино. Надо было убедить его взять деньги. О благородных поступках потом жалеешь. Чем благородней порыв – тем сильней потом досада. Надо вернуться и убедить юнца. Всучить насильно. Надавить отцовским авторитетом.
Но не вернулся. Позволил никелированному ящику опустить себя на землю, исторгнуть во внешний мир.
А помнишь: сидели посреди прохладной дубовой рощи в просторном доме, который в несколько мгновений, при нажатии особенной кнопки, обращался в корабль? Гудел невидимый, но могучий электромотор, и, подчиняясь его непреклонности, фрагменты стеклянных стен – справа, слева, сзади – прятались одна за другую, словно карты в колоду, и вот, глядишь – вообще нет вокруг никаких стен, а только полы из длиннейших досок, пахнущие сухим деревом и немного – лаком. И потолок. А вместо стен – зелёная поляна, кривые дубовые ветви, колодцы золотого солнечного света. Помнишь, ты спросил, откуда запах, что за лак, а я ответил: так называемый «яхтный» лак, примерно таким же покрывают корабельные палубы. У тебя что, есть яхта? – спросил ты. Конечно, нет, ответил я. Это дорого и неудобно. Все дорогие игрушки быстро надоедают. И чем дороже – тем быстрей. В этом их проклятие. И мускул-кары надоедают. И мускул-байки. А лодки – особенно. Я же сухопутный человек, какой из меня мореход? А я бы хотел, сказал ты. Я бы хотел поплавать на яхте. Закрой глаза, ответил я, и плыви. А снаружи – в сотню серебряных горл пели птицы, и под ветром трещала листва на дубах. Ни с чем не спутать этот треск листьев, крепких, как младенческие ладошки.