А что не надоедает? – спросил ты.
Только самое простое, ответил я. Солнце. Лес. Океан. Большой город.
А родители? Тоже надоедают?
О да. Ещё как.
А музыка?
И музыка тоже.
А друзья?
И друзья. К сожалению. Уходят своими путями. Или ты от них уходишь. Остаётся один друг, единственный. Или – подруга. Женщина.
Сколько тебе было – семь? восемь? Не помню, и вспоминать лень. Даты стираются из памяти. Как уже было подмечено, отец из меня говённый. Я что-то мог, умел, на что-то был способен – например, привезти тебя в дом посреди леса и очаровать техническими новшествами, складными стенами, бассейном с кристально прозрачной водой – но всё это были отдельные, разрозненные эпизоды, разрозненные воскресенья в разрозненных июлях и августах, примерно в середине нулевых, когда дела шли блестяще.
Но тебе нравилось, твои глаза горели, а я – наслаждался. У одного горят глаза, другой жмурится от удовольствия – это ведь и есть родительская любовь.
И ты, помню, решительно запросился спать в этой комнате без стен, и я разрешил, развлекаясь, потому что ближе к ночи из леса прилетело всё, что обычно летает в лесу: жуки, комары, стрекозы и ночные бабочки. Шум мелкой жизни наполнил спальню. Ты не смог заснуть. Прибежал после полуночи, злой, стесняющийся. А я – твой предусмотрительный отец – устроился в наглухо закупоренной кухне (обрати внимание, я уже тогда имел склонность к ночёвкам на кухонных диванах) и сначала добродушно решил уступить тебе место, но потом решил, что это сработает против авторитета отца, небожителя, полубога и повелителя молний, и снабдил тебя простынёй и парой одеял, и велел постелить на полу, а подушку и вовсе не дал, зато научил, как вместо подушки использовать собственное предплечье; и ты, семилетний, не удивился и не возразил, исполнил всё дисциплинированно, как заправский юнга, а через несколько минут уже храпел, звонко, как умеют храпеть только дети; тебе всё нравилось в моём доме, и эта суровая ночёвка на прохладных твёрдых досках тоже понравилась, запомнилась как приключение. А мне – как моё торжество; на то мы и родители, чтобы дарить своим детям новые и лучшие миры.
Вышел во двор. Глаза, промытые слезами, увидели мир в непривычном макро-варианте: хромой воробей пытается вскрыть мятый пакетик из-под жареной картошки – и не может; забытая ребёнком лопатка лежит на бортике песочницы, красная на жёлтом; сухая надломленная ветка берёзы качается под ветром, наподобие часового маятника; ржавый гвоздь лежит на асфальте, ожидая, когда можно будет пронзить чьё-нибудь размякшее от жары колесо; на металлическом ограждении газона висят, намотанные, деревянные бусы, или, может быть, чётки: один обронил, другой подобрал, но не присвоил, оставил на видном месте; лохматый, бандитского вида кот обнюхивает мусорный бак; и вот на третьем этаже кто-то, вконец умаянный полуденной духотой, открывает окно, и при повороте прозрачная стеклянная плоскость ловит ослепительный солнечный блик, и пылающий луч ударяет, как рапира, заставляет зажмуриться, и всё тонет в золотом свечении, во взмывающей, беспощадной волне света, и под её мгновенным ударом можно успеть понять, что именно этот, самый мелкий и незначительный сорт жизни, эти лучи, малые дуновения, убогие трепетания, – и есть основа, на которой всё держится.
Знаев вытащил телефон и набрал номер; впервые за два года.
– Привет, – пробормотал. – Это я.
– О, – сказала Камилла с удивлением. – Человек из прошлого! Тебя ещё не убили?
– Вроде нет.
– Странно.
Тон был ледяной. Бывшая жена до сих пор ненавидела своего бывшего и любимого мужа.
– Что тебе надо? – спросила.
– Встретиться. Найдёшь полчаса?
– Даже не знаю. Я только что приехала завтракать. В «Лермонтов». Если успеешь до часу дня – давай.
– Ты будешь завтракать до часу дня? – уточнил Знаев.
– Могу и до двух. А что, вообще, случилось?
– Ничего, – сказал Знаев. – Так… Поболтать надо. Дождись, я еду.
В полдень в «Лермонтове» все столы были заняты, и за каждым что-то эмоционально дискутировалось. Завтрак был в разгаре. Мощные кондиционеры отлично справлялись с жарой. Энергично опустошались бокалы с дынным, гранатовым, сельдереевым соком. Прислушавшись к разговорам, можно было понять, что обсуждается в основном новый сезон «Игры престолов»; никакой политики, никаких курсов доллара и фунта; и вообще, многое изменилось здесь: ни силиконовых губ, ни карманных собачек, ни жирных макияжей, ни хищных взглядов из-под наращенных ресниц. В моду возвращались традиционные ценности: здравомыслие, бережливость и приличные манеры. Многие девушки были с детьми и няньками, нарядные пухлые дети бегали повсюду, путались под ногами у официантов и радовались жизни.
Знаев не сразу узнал бывшую жену: она располнела. Сидела в одиночестве за столиком на четверых и энергично поглощала то ли спаржу, то ли авокадо, простонародно отставив в стороны голые розовые локти и наклоняясь над тарелкой; лёгкая летняя шляпа с широкими полями скрывала лоб и глаза. Когда он подошёл – подняла голову, улыбнулась сухо; лицо осталось красивым, но увы, было утомлённым и слегка отёчным.
– Что смотришь? Плохо выгляжу?
– Нормально, – ответил Знаев, садясь напротив. – Ты беременна, что ли?
– Первый триместр, – с отвращением сообщила Камилла. – Токсикоз и прочие прелести. Жру, как лошадь.
– Молодец, – похвалил Знаев. – Сколько тебе – сорок три?
– Посчитай. Если вспомнишь.
– Не вспомню, – признался Знаев.
– Ты никогда ничего не помнил. Забывал про мой день рождения. Про годовщину свадьбы. До сих пор не понимаю, зачем я убила на тебя столько времени.
Подскочил официант, попытался сунуть меню – Знаев отогнал его взмахом руки; есть он не хотел, и вообще, вдруг понял, что не очень чётко представляет, зачем пришёл.
– Если не секрет, – спросил он, глядя в склонённую шляпу, – ты сама решилась?
Камилла отодвинула пустую тарелку и придвинула полную.
– Насчёт ребёнка? Нет. Муж уговорил.
– Наследника хочет?
– Сейчас не говорят «наследник».
– А как говорят?
– «Преемник».
– А в чём разница?
– «Наследник» – это старомодно. И раздражает бедные слои населения. Наследник – это тот, кто на халяву получает родительские миллионы. А «преемник» – это продолжатель дела. Совсем другой смысл.
– Логично, – сказал Знаев. – Послушай… Я уеду. Сегодня ночью. Может, надолго. Ты… Про нашего с тобой преемника не забывай, ладно? А то он… Одичал малость. В доме – бардак… Сам – бледный… Ночами музыку пишет, днём – спит…
– Я просила тебя не лезть в его жизнь. И не бывать в его доме.
– Я помню, – ответил Знаев, не настроенный возражать. – Мне пришлось. Я привёз ему деньги. Чтоб ты знала – он не взял.
– Сколько? – спросила Камилла, сильно заинтересовавшись.
– Какая разница, – раздражённо сказал Знаев. – Много.
– И – не взял? – уточнила Камилла.
– Нет.
– Можешь отдать мне. Я освою любые суммы.
– Обойдёшься, – с наслаждением ответил Знаев. – У тебя и так всё есть.
– Да. Но наличных постоянно не хватает. – Камилла грубовато хохотнула. – А что – ты, значит опять разбогател?
– Нет. Просто вышел в деньги.
Камилла поманила официанта.
– Валентин, – сказала она, – у вас что, новый повар?
– Если честно, да, – понизив голос и наклонившись, сказал пышущий здоровьем, гладкий Валентин.
– Забери, – велела Камилла, ткнув полусогнутым пальцем в одну из тарелок. – Этот салат уже кто-то ел.
– Прошу прощения, – прошептал Валентин и с изумительной сноровкой извлёк тарелку из плена других тарелок и бокалов. – Желаете что-то другое?
– То же самое, – отчеканила Камилла. – Но пусть там не будет соевого соуса. Он не нужен. Там никогда не было соевого соуса, а сегодня вдруг появился. Он весь вкус портит.
– Я понял, – прошелестел Валентин.
– Подожди, – сказала Камилла. – А что за повар новый такой? Надеюсь, не чучмек?
Валентин гордо поднял бровь.
– У нас все повара – итальянцы.
– Ладно, – сказала Камилла. – И воды мне ещё принеси. Сегодня душно. Я полночи не спала.
Не поняв, обращена ли последняя фраза к нему или к Знаеву, гладкий Валентин на всякий случай обозначил улыбку и испарился.
– Да, – сказал Знаев. – Душно. А что вообще ты тут делаешь? В Москве, летом?
– Как раз завтра улетаю. Осталось последний день дотерпеть.
– Какое совпадение, – сказал Знаев. – И у меня последний день. Куда едешь?
– Для начала – в Барселону. А там посмотрим. Может, на Тайвань. В этот раз хочу подальше. А ты?
– А я как раз хочу поближе.
– В Крым, что ли?
– Вернусь – расскажу. А тебе, значит, Европа надоела?
Камилла невозмутимо кивнула, не прекращая жевать.
– Может быть. Я ж не знала, что земной шар такой маленький. Ездила, ездила – и однажды оказалось, что везде была и всё видела.
– Везде? – спросил Знаев. – Что скажешь про остров Пасхи?
– Не решилась. Туда лететь с тремя пересадками, это тяжело.
– Антарктида?
– Тоже. Но там, наоборот, надо плыть на круизном лайнере, а я боюсь. Авиакатастрофы не боюсь, а вот этого… Утонуть в ледяной воде… Как «Титаник» посмотрела – так сразу и поклялась, что к кораблю близко не подойду.
– Китай?
– Была в Гонконге. Ужасно. Страшные толпы. Пешеходные светофоры. Привыкнуть невозможно. Вернулась в Москву, оглядываюсь – а где все? Что за деревня сонная? Ну, то есть, ты понял: после Гонконга показалось…
– Камчатка? Долина гейзеров?
– Неинтересно. Мне экстрима не надо. Я люблю музыку и самую лучшую еду. Какие могут быть гейзеры, Знаев? Ты со мной десять лет прожил! Ты всё забыл, что ли? Я могу расслабиться только в идеальном комфорте. И везде его ищу. Это лучшее, что может делать современная женщина.
– Получается, – сказал Знаев, – ты нигде не была. Идеальный комфорт везде одинаковый.
Камилла замотала головой и заработала челюстями быстрее, торопясь прожевать слишком большой кусок.