– Ничего про это не знаю, – холодно отвечает он.
Ты хорошо помнишь, что Паша никогда не умел врать, ложь мгновенно отражалась во взгляде, в суетливом подёргивании подбородка, в запахе даже; соврав, Павел Аркадьевич немедленно начинал исходить ядрёным по́том. Удивительно, что такой человек полжизни провёл, занимаясь торговлей чёрным налом; без постоянной, ежедневной мелкой и большой лжи в этом бизнесе нельзя продержаться и недели.
– Ты говорил, что забрал заявление.
– Я забрал! – сразу восклицает Паша. – Клянусь.
– А потом снова написал.
Паша качает головой.
– Я тут ни при чём. Отвечаю. Мне это не надо. Я работаю в ресторане. У меня всё ровно.
– «Тихий омут». Это ты придумал название?
– Вместе придумывали, – отвечает Паша с заметной гордостью и кивает в сторону крупного приятеля, который никуда не ушёл, продолжает терпеливо наблюдать, подпирая ободранную стену. – А что?
– В тихом омуте черти водятся. Знаешь такую поговорку?
– Конечно, – отвечает Паша. – В этом весь смысл.
– А ты здесь – самый первый чёрт.
Паша гордо вскидывается.
– Давай без оскорблений. И вообще – у меня работа, я реально занят… Что конкретно тебе надо?
– Я приехал сказать, что ты победил. И Молнин тоже. Скорее всего, я продам магазин. Так что – радуйся. У тебя получилось. Ты хотел мне нагадить – и нагадил.
– Я не хотел гадить! – нервно возражает Паша. – Только наказать.
– Называй как хочешь. Ты рад?
– Нет, – отвечает Паша с вызовом. – Я давно всё забыл. Наши с тобой дела – давно в прошлом. У меня другая жизнь… Ты сам говорил: каждые семь лет мы живём заново… Вот я – живу заново.
– Молодец. У меня к тебе просьба. Последняя.
– Всё, что в моих силах, – церемонно обещает Паша.
– Скажи, сколько тебе заплатили.
Паша вздрагивает.
– Сколько тебе дал Молнин? Чтоб ты снова написал заяву?
– Я не писал! – восклицает Паша, но ты перебиваешь:
– Не ври, ради бога. Ты не умеешь. Скажи, сколько, – и я сразу уйду. Что тебе, трудно? Я специально приехал. Чтоб ты был в курсе. Лично от меня услышал. У вас получилось, Знаева нагнули тихо и быстро, он на всё согласен, многоходовочка срослась, вы победили.
– Я не при делах, – упрямо отвечает Паша и переступает с ноги на ногу, примериваясь уйти.
– Сколько ты на этом поднял, Паша? Тысяч пятьдесят долларов?
Паша смеётся.
– Если б я получил пятьдесят тысяч долларов – думаешь, я бы тут работал?
– Тогда сколько? Тридцать?
Паша вздыхает, но ничего не говорит. Ты настаиваешь:
– Скажи, и мы закончим. Я зла не держу. У меня тоже – новая жизнь. Скажи, в честь бывшей дружбы. Сколько? Двадцать пять?
Паша Солодюк смотрит в сторону и признаётся глухо:
– Двадцать.
Теперь уже ты молчишь. Паша ждёт несколько мгновений и спрашивает:
– Думаешь, мало?
– Очень мало.
– Мне хватило. Я на эти деньги квартиру купил. Не в Москве, конечно. Здесь, в посёлке.
Ты снова молчишь.
Признавшись, Паша Солодюк вдруг делается смелей, значительней. Спина распрямляется. Высказанная правда делает красивыми даже самых уродливых людей.
– Зачем тебе это надо? – интересуется он.
– Для самооценки. Всегда лучше точно знать, сколько стоит твоя голова.
Паша усмехается и вдруг начинает превращаться в чёрта, уши удлиняются, над тупым затылком поднимается и начинает интенсивно дымиться оранжевый хохол, из-под приподнятой верхней губы выползают кривые клыки, нижняя же губа увеличивается втрое и обретает гадкий лиловый цвет, и отвисает, глаза наливаются янтарным сиянием, на шее вылезают жилы, ноздри раздуваются, из них выползают пучки чёрных и твёрдых, как проволока, волос.
– Теперь ты знаешь, – произносит он.
Голос сухой и пустой, как будто камни падают с обрыва, ударяясь друг о друга.
– Прощай, – говоришь ты и поворачиваешься.
– Чтоб ты был в курсе, – добавляет чёрт в твою спину. – Я просил больше! Сто тысяч просил! Но они там все – бляди жадные… Три дня торговались…
Ты прощально машешь рукой татуированному мотоциклисту – тот формально кивает и тут же исчезает в глубинах «Тихого омута», а следом и чёрт, бывший товарищ Паша Солодюк, с горбом на спине и непристойно отвисшим жирным задом.
«Очевидно, он не был чёртом, когда жил у меня на кухне, – думаешь ты. – Я бы заметил. Нет, он был человеком. Наверное, некоторые черти и бесы не являются падшими ангелами или порождениями адского пламени – но исчадиями нашего, обычного, человеческого мира. То есть, многие бесы – бывшие люди».
И снова ты думаешь, что швейный муж был прав. Не хочется вспоминать девяностые. Только отдельные дни. Даже не целые дни – некоторые вечера. Когда ты давал кров, пристанище Паше Солодюку, и ещё нескольким каким-то недотёпам, приезжим провинциалам, балбесам, покорителям столицы. Ты не отказывал никому, ты сам недавно был таким же покорителем.
Они приходили и смотрели снизу вверх: ты ведь считался богатым, достигшим, снимал двухкомнатную квартиру с железной дверью, электрической плитой и телефоном с определителем номера. Тебе льстило их уважение, переходящее в подобострастие.
Этикет велел им приходить не с пустыми руками: обычно приносили бутылку водки или, реже, вина.
И у всех у них горели глаза, и все они курили одну за другой, и шумно чесали небритые скулы, и зычно хохотали, и после второго стакана спешили выбежать на балкон, чтоб с высоты тринадцатого этажа обозреть бескрайнее море жёлтых и белых огней, вожделенный большой город. Их лица пылали, их ноздри раздувались. Каждый был уверен, что именно он победит. Они кидались друг в друга всем известными поговорками: «Москва слезам не верит», «Москва бьёт с носка», «Москва была и будет под ментами».
Они думали, что знают секрет победы. Наверху оказывается не самый умный, не самый образованный, не самый талантливый, – а самый дерзкий.
А ты, хозяин дома, тоже пил, наравне с ними, и не возражал, хотя уже давно понимал, что самый дерзкий если и оказывается наверху – то ненадолго. Его быстро уничтожают самые жестокие и беспощадные: именно им принадлежат здешние блага жизни, именно они – настоящие хозяева этого города, и всех прочих больших городов планеты.
Ты стелил им на полу и предупреждал, что выходишь из дома в семь тридцать утра, и ни минутой позже, и они кивали: понимаем, сами такие, кто первый встал – того и тапочки.
В начале вечера надвинулись широкие тучи, пошёл мелкий обложной дождь, мир стал серым и как бы немного ржавым, на вкус – кислым; но Знаев не расстроился. Приятное чувство освобождения не покидало его. Подсознательно он уже уехал отсюда. Ну, или сбежал.
Расстался со всеми.
Сбросил балласт.
Отстрелил вторую ступень.
Ещё три дня назад отъезд, вроде бы уже анонсированный, казался всё-таки немножко блажью, фигурой речи, его можно было отменить в любой момент, и никто бы не удивился и не перестал уважать бывшего банкира.
Сегодня всё стало реальным, настоящим.
Реальное и настоящее нельзя отменить.
Телефон в кармане то и дело гадко сотрясался, обозначая входящий звонок.
Но уже можно было не отвечать.
Знаева нет, Знаев уехал.
Обойдётесь без меня.
Через неделю все привыкнут, через месяц начнут забывать.
Незаменимых нет, есть только взаимозаменяемые.
Придут другие ребята, родят новых сыновей, пошьют новые телогрейки, учредят новые банки, построят новые магазины. Исчезновение одного отдельно взятого парня не может остановить победного шага постиндустриальной цивилизации.
За нами придут другие, моложе и лучше нас.
Мокрая подмосковная грязь летела в лобовое стекло, как будто выплюнутая из циклопического рта. Колёса грузовиков взрывали длинные лужи. Рекламные щиты клялись сделать счастливым любого, кто сменит старый тариф на новый. Быстро темнело. Дождь усилился. Фиолетовый свет фар залил проспекты. Наконец, Знаев доехал, включил сигнал поворота и долго смещался вправо, поперёк хода самосвалов, троллейбусов и жёлтых такси; все как один недовольно ему гудели и даже препятствовали; в какой-то момент Знаеву захотелось остановить машину посреди потока, выйти и надавать по ушам особенно ретивому таксисту, – но не вышел, преодолел позыв к агрессии. Кому бибикаешь, друг? Кого стращаешь, кому моргаешь дальним светом? Меня уже нет, я не тут, я ушёл.
Завтра ты будешь так же изнывать от духоты, пробок и жадности клиентов – а мне дадут автомат и прикажут стрелять во врагов.
Дождь бодрит, он входит в правила игры. Дождь в дорогу – хорошая примета.
Знаев паркует машину и идёт к дверям ресторана, в голове гудит главная тема из фильма «Через тернии – к звёздам», благородный синтетический звук, на голову и плечи во множестве падают дождевые капли, твёрдые, как пули, тротуар у входа покрыт белой пеной, по краю проезжей части стремительный мутный ручей влечёт окурки и конфетные бумажки, и мимо пробегают две хохочущих девчонки, насквозь мокрые и счастливые.
Но Знаева уже нет здесь. Только малая его часть осталась на мокром тротуаре, у мерцающего входа в кабак.
Внутри – сухо, опрятно, запах корицы и коньяка. В дальнем конце барной стойки печальный коммерсант листает записную книжку и сосёт из стакана жёлтое. Музыка гудит в ушах, заставляет дышать глубже и смотреть пристальней. Музыка сегодня скучная, один за другим тянутся каверы «Nirvana» и «Depeche Mode», записанные богато, но уныло.
Столик, за которым обычно сидел колдун, был пуст, надраен до блеска и защищён от вторжения табличкой «Reserved». Табличка не смутила Знаева, он выдвинул табурет и сел. Не на место колдуна, а напротив, – туда, где сидел сам в прошлый раз.
Всё так и должно быть. Желающий приобщиться – приходит и терпеливо ждёт. Столик забронирован. В нужный момент колдун материализуется из воздуха.
Знаев заказал бокал белого сухого, набрался терпения и стал ждать.
Рядом два стола были сдвинуты, шумная компания девушек продвинутого возраста отмечала какую-то сугубо корпоративную удачу – повышение по службе или что-то в таком роде. Девушки бегло осмотрели соседа, но никаких сигналов не послали, ни глазами, ни словами; все отвернулись. Сначала это слегка покоробило Знаева, затем он вспомнил, что его здесь уже нет, он уехал. Сорокалетние дамы, существа опытные и чувствительные, а после выпитого – втройне чувствительные, сразу поняли.