Колдун вздохнул.
– Простите, Наташа, – сказал он с глубоким сожалением. – Мы бы предложили. Но увы… Мне и моему другу пора идти… Мы уезжаем… У меня – поезд, у него – самолёт… Спасибо… Вы нам очень помогли…
«Какой самолёт?» – подумал Знаев с недоумением.
Разочарованная Наташа пожала плечами, развернулась на левом каблуке и удалилась к своим.
Колдун тут же снова водрузил на стул свой туго набитый мешок.
– Убедился? – спросил он.
Знаев кивнул.
– Хочешь, выйдем в туалет? Посмотришь в зеркало. Если я отражаюсь – значит, я реальный.
– Нет, – сказал Знаев. – Спасибо, друг. Если мы вдвоём пойдём в туалет – нас примут за педиков. Я всё понял. Я внял. Мне пора.
Он положил на стол деньги и встал.
– А я ещё посижу, – вдруг сказал колдун, улыбаясь слегка двусмысленно. – Ты не против?
– Нет, – ответил Знаев. – Отдыхай, дорогой товарищ.
Колдун покосился на девушек; все они теперь пожирали его взглядами.
– Я, может, сегодня никуда не поеду, – сказал он. – Куплю билет на другую дату. Не такой большой убыток.
Он изящно взял полупустой бокал тремя пальцами, повернулся к девушкам и отсалютовал. Девушки просияли. Колдун глотнул и улыбнулся. Сверкнул золотой зуб в углу рта.
– Прощай, – сказал Знаев.
– Брось, – сказал колдун. – Что значит «прощай»? Ещё не раз увидимся.
Он встал и хлопнул Знаева по плечу – как будто деревянной доской приложился, с небольшого замаха.
«Господи, – подумал Знаев. – Это всё настоящее. Я ничего не выдумал. Я не сошёл с ума. Я нормальный. Такой же, как прочие, один из пятнадцати миллиардов, живущих от Чукотки до Австралии. Слава богу, я не исключительный, я – как все».
– …И ты, – сказал колдун.
– Что?
– И ты сегодня никуда не езди.
– Нет, – сказал Знаев, и покачал головой. – Я уже всё решил. Попрощаюсь с друзьями – и вперёд.
– Ладно, – сказал колдун слегка разочарованно. – Как хочешь. Удачи тебе.
Знаев прощально кивнул девушкам. Две наименее пьяные и возбуждённые (и, очевидно, замужние) на него не смотрели; зато две другие, немного постарше и посмелей одетые, столь приязненно помахали голыми руками, что на миг он тоже передумал уходить.
– Иди, – поторопил его колдун. – Ты ведь не все дела закончил.
– Да, – сказал Знаев. – Кое-что осталось.
Когда вышел из кабака под небо – дождь уже кончился; тротуары быстро высыхали.
Позвонил Горохову; сказал, что хочет попрощаться и готов приехать.
– Знаешь что, – ответил Горохов, – надоел ты, шеф. Хватит тебе самому везде мотаться. Посиди на месте. Я сам к тебе подъеду.
Знаев, немного удивлённый и даже почти растроганный, сказал, что будет ждать возле дома; доехав не без труда по шумному Садовому, устроился на едва высохшей щербатой лавочке с видом на детскую площадку; бросил рядом тощий портфель, вытянул ноги; смотрел, как малышня снуёт во всех направлениях, съезжая по пластиковым желобам и раскачиваясь на верёвках, кольцах и перекладинах. Начинало темнеть. Из распахнутых окон соседнего дома доносился запах жареной рыбы и музыка, между прочим – уголовно-пролетарский джазик Аркадия Северного: «Был бы ты лучше слесарь, или какой-нибудь сварщик, в крайнем случае милиционер, – но только не барабанщик!» – и на последней строчке невидимые, но явно весёлые и нетрезвые граждане подхватывали азартно: «…но только не барабанщик!!», и так пришёлся гражданам по вкусу дворовый хит пятидесятилетней давности, что они, едва дослушав, включали песенку сначала, чтобы ещё раз в том же месте подпеть про барабанщика. Откуда-то из кустов бесшумно выбрались два невысоких юных азиата, оглянулись на бегающих детей, на их утомлённых мамаш, на Знаева, сняли заношенные фуфайки – обнажились туго увитые мышцами тела; первый прыгнул на турник и стал делать сложное упражнение под названием «выход силой», второй стоял рядом и вполголоса подбадривал, потом поменялись. Знаев наблюдал с удовольствием и даже с нежностью: так рельефно перекатывались мускулы на спинах азиатов, так звонко смеялись дети, такое золотое вечернее свечение заливало умытый дождём город, что на миг отчаянно расхотелось уезжать; куда, зачем уезжать? От чего убегать? Разве от этого убегают? От покоя, от смеха детского? От песенки про барабанщика? Миллиарды мечтают приблизиться к этому хотя бы на миг – а ты бежишь? Не беги, останься, дурак.
И даже Горохов, шагающий сейчас к нему, в своём обычном сером пиджаке, со своей обычной недовольной миной на сером лице, казался уместным, законно присутствующим в пейзаже.
А следом за Гороховым из его машины неумело выбралась растрёпанная Маша Колыванова; подбежала, остановилась в шаге, обдав Знаева телесным жаром и запахом духов: розовая, взволнованная.
– Сергей Витальевич… Вы уезжаете?
Скандалить будет, встревоженно подумал Знаев, вставая с лавки. Из-за денег, которые я давеча утащил из магазина.
– Да, – сказал он. – Уезжаю.
Маша всхлипнула.
– Но… вы… вернётесь?
– Вернётся, – недовольно сказал Горохов, подходя и пожимая руку боссу, неожиданно крепко. – Успокойся, я тебя прошу.
– Не могу, – сказала Маша, согнутым пальцем придерживая тушь на мокрых веках. – Я видела плохой сон… Сергей Витальевич… Говорят, вы едете воевать…
Знаев посмотрел на Горохова; тот демонстративно пожал плечами.
– Врут, – твёрдо сказал Знаев. – У меня отпуск. Отдохну – вернусь.
Маша не смогла-таки сдержать чувств и разрыдалась. Знаев и Горохов молча одновременно протянули свои платки. Маша помотала головой, отвернулась.
– Извините, – пробормотала, всхлипывая, – только я не дура… Если бухгалтер – значит, что – не понимаю?.. А я всё понимаю… Не надо вам туда… Ни в коем случае… Хотите – на колени встану…
Знаев положил было ладонь на дрожащее мягкое плечо – она вздрогнула, как от удара током, сбросила руку.
– О нас подумайте… Если о себе – не умеете…
– Он умеет, – осторожно возразил Горохов. – Перестань.
– Простите, – сказала Маша.
Горохов шумно вздохнул.
– А ты не фыркай! – грубо воскликнула Маша, кривя яркий рот. – Подумаешь, баба слезу пустила… – Она перевела взгляд с одного на другого. – Дураки вы, оба… По вам, небось, никто не плакал давно…
– Не плакал – и не надо, – сухо сказал Горохов.
– Замолчи, – попросил Знаев. – И ты тоже. – Он подмигнул женщине, как мог, беззаботно. – По нам не надо плакать. Мы живём, чтобы смеяться. И чтоб все вокруг тоже смеялись. Вон, посмотри на Алекса, он же самый весёлый человек на свете!
– Это точно, – пробормотал Горохов. – Веселей меня поискать – не найти.
Маша, наконец, улыбнулась; слёзы быстро высыхали, и тушь, удивительным образом, почти не пострадала.
– А что там было? – спросил Знаев. – Во сне?
– Вам знать не обязательно, – гордо ответила Маша. – Но про войну забудьте. У нас и так на фасаде про неё написано. А это плохо. Кто кличет – тот накличет.
Она смотрела теперь прямо на Знаева, жадно и смело. Знаев смешался. Горохов вытащил из кармана ключи, протянул ей, произнёс с особенной интонацией хозяина, повелителя:
– Иди в машину. Музыку включи, сигаретку выкури. Обещала, что всё будет без соплей.
– Ну извини, – с вызовом ответила Маша. – Не получилось. До свидания, Сергей Витальевич. Берегите себя.
Знаев обнял её и поцеловал в горячую щёку. Когда ушла, посмотрел в серое лицо Горохова, усмехнулся.
– Молодец. Своего не упускаешь.
– Никогда, – спокойно ответил Горохов. – Но это тебя не касается. Ты уезжаешь, а мне тут жить. Разгребать.
– С такой надёжной женщиной не пропадёшь.
– Сам не пропади, – сказал Горохов. – И вообще, у меня со временем тяжело. Давай прощаться.
– Тяжело со временем? – Знаев поморщился. – Ты так больше никому не говори. А то превратишься в меня.
– Вообще, это моя цель. Превратиться в тебя.
– Это отвратительно.
– Это неизбежно.
– Не превратишься, – сказал Знаев и протянул портфель. – Вот, отдашь своей подруге. Я потратил только половину.
Горохов удивился и засмеялся.
– Не сообразил, как разделить?
– Решил – пополам. Но старший сын отказался.
– А младший – взял?
– Да. И очень обрадовался. Одно слово – либерал.
– Господи, – сказал Горохов, – да при чём тут это? Сколько ему лет? Шестнадцать? Какой из него либерал?
– Либералов с детства приучают не отказываться от денег. Для них это фетиш. Концентрат свободы.
Горохов осклабился.
– А патриоты, значит, денег не берут?
– Патриоты, – ответил Знаев, – не живут личным интересом. А только общественным. Они отдают деньги туда, где нужней.
– Очень сомневаюсь, – сказал Горохов. – По-моему, патриоты вообще не имеют денег, ниоткуда не получают и никуда не отдают. – Он приподнял портфель, взвешивая, и поставил обратно на лавку. – И что мне с этим делать? В кассу вернуть?
– Нет, Алекс, – сказал Знаев. – Не надо в кассу. Потрать. С Машей поделись. А кассы больше не будет. Я продаю магазин.
Алекс Горохов, конечно, изумился, но четыре жизни, прожитые в бизнесе, научили его маскировать эмоции. Он лишь побледнел, и то не весь, только кончик носа и скулы, словно дунуло сбоку, посреди июльской благодати, ледяным холодом и отморозило выступающие углы.
– Надеюсь, это не «Ландыш»? – хрипло спросил он.
– Это «Ландыш», – сказал Знаев. – Я продаю магазин Григорию Молнину. Продавать будешь ты, по доверенности. Цену помнишь. Твоя доля – 25 процентов, как договаривались. Остальное переведи на мой счёт в Андорре. Подключи юристов, телефоны у тебя есть. Людей предупреди заранее. А её первую, – Знаев кивнул в сторону машины, где сидела и дымила сигареткой Маша Колыванова. – Контору пропусти через банкротство и похорони.
Горохов помедлил.
– Понял, – ответил он. – Ладно. Хозяин-барин.
– Ты расстроился?
Горохов, наконец, сел на лавку. И тоже вытянул ноги, они у него были совсем худые, настоящие козлячьи копытца, и весь он – теперь, когда ушла женщина – сделался уставший и невесёлый, почти жалкий.