– Ничего, – сказал он себе, – ничего.
Но из-за шума волн не услышал собственного голоса.
– Ты не убьёшь меня, – сказал он. – Я знаю правила. Я всегда держу носом к волне. И я тебя уважаю. Я помню, с тобой нельзя шутить. Ты не терпишь легкомыслия, губишь сразу. Но я не такой. Ты меня не убьёшь.
Океан в ответ издавал свой обычный рёв.
– Я знаю правила. Ты мне не друг. Ты опасен. Родитель всего живого, но сам – не живой. Равнодушный ко всему, в том числе и к людям. Они – твои исчадия. Из твоих волн однажды выползли их далёкие предки. Ты кормишь людей и даже развлекаешь. Но если кто-то из них ошибается – ты убиваешь без жалости и проглатываешь. У тебя нет разума. Когда-то люди обожествляли тебя, но потом поняли, что ты не бог, а лишь субстанция, среда, две молекулы водорода и одна – кислорода, все твои тайны можно разгадать. Все твои волны, ураганы, невероятные смертельные цунами, течения, приливы и отливы, – всё разгадано людьми, просчитано, сфотографировано из космоса.
От разговоров с самим собой становилось легче, Знаев чувствовал себя живым, и страх отступал.
Но хуже страха была досада: понимание собственной глупости. Он – сухопутная крыса, лох, дилетант, мудрец в тазу, отправился в путь по пьяному недомыслию. Он ничего не знал про океан.
Он не знал, каково дно на этом участке отмели, какие ветра господствуют в это время года, а главное – как себя ведут местные прибрежные течения.
Он помнил только, что вдоль берега континента с севера на юг движется большое и холодное Калифорнийское течение, создающее на севере, возле Сан-Франциско, знаменитые туманы. Но края этого течения находились далеко, в десятках миль от берега, а здесь, рядом с сушей, вода могла двигаться по другим правилам, в самых разных направлениях, в зависимости от собственной температуры, от степени солёности, от нагрева солнечными лучами и от рельефа дна. Разбираться в этом мог только мореход, местный житель, но никак не сухопутный турист.
Он ничего не знал. Он полностью находился во власти океана.
Если бы дал волю эмоциям – выдрал бы волосы на голове.
Зачем полез ночью в океан, в одиночестве?
Он никогда не был слишком умным, но всегда был самым предусмотрительным и дальновидным.
Как опустился до такого безрассудства?
Однажды он видел, как взрослые мужчины в дорогих пальто выбрасывают из машин набитые деньгами сумки, портфели и мешки с сотнями тысяч долларов. Швыряют в подворотни, в придорожные канавы. Он, Знаев, сам едва не выбросил свой мешок. Он тоже был там, в таком же синем дорогом пальто. В те времена около сотни молодых людей в синих кашемировых пальто каждое утро съезжались к посольству Латвии в Москве, чтобы вынести оттуда несколько тонн наличных долларов – главного экспортного товара Латвийской республики. Через посольство проходила значительная доля всего российского чёрного наличного трафика, и однажды отдел борьбы с экономическими преступлениями устроил облаву. Брали всех, кто выходил из ворот посольства с сумкой или чемоданом. Большинство мужчин в дорогих пальто мгновенно выбросили свои сумки и чемоданы. Все они были оптовиками, каждый месяц пропускали через свои руки десятки миллионов долларов, никто не хотел проблем, разбирательств и проверок, у всех в офисах лежали в сейфах суммы гораздо большие. Потом оказалось, что из десятков задержанных только Знаев, единственный, имел вызывающие доверие документы; прочие его коллеги предъявили какие-то мятые захватанные справки с неразборчивыми печатями. Об этом Знаеву рассказали сами опера. «Ты единственный из всей оравы, – сказали ему, – у кого есть нормальные бумаги».
«Ты, наверное, самый предусмотрительный», – ещё сказали они – и отпустили, не притронувшись к его мешку. В тот день им и без того выпала неслыханная удача.
А дальновидный Знаев поспешил сесть в машину и свалить.
Он всегда понимал, откуда может прийти беда. Из-за какого угла выскочит опасность. Он на этом построил свою судьбу.
Когда волна делала вдох и поднимала его – он видел щедрые россыпи разноцветных огней на берегу. Некоторые огни двигались – то были автомобильные фары. Мирная невозмутимость их движения приводила его в отчаяние. Он их видел, они его – нет. Он боролся за жизнь – они ехали в магазины и рестораны. Каждый из них, сидящий в автомобиле, обязан был услышать его мольбу. Почувствовать. Каждый их них был обязан повернуться к сидящей рядом жене, или мужу, или брату, и сказать: «Я что-то услышал; там, в океане, кто-то есть, какой-то человек собирается отдать богу душу; его смерть близко; надо что-то сделать, позвонить куда-то, в полицию, в береговую охрану, спасателям, родителям, детям, неважно, – нельзя ехать в магазин и ресторан, надо спасти попавшего в беду!»
Он снова попробовал сесть, но тут же опрокинулся – у моряков это называлось «оверкиль»; едва не захлебнулся и понял, что начал уставать. Какое-то время ему удалось просидеть в воде, положив руки поперёк доски. Он бы держался за край и зубами, если бы была хоть малейшая возможность. Потом его накрыло гребнем и закрутило, он потерял доску и долго ловил её, вращаясь во всех направлениях и отчаянно подтягивая к себе шнур, а когда наконец поймал – испугался, что может задеть рукой за острый край пластмассового плавника и разрезать ладонь. Но всё обошлось. Никаких признаков паники и гипервентиляции. Шнур выдержал, доска не уплыла, и кровь бывшего банкира не попала в воду на радость местным акулам. И крепости бицепсов хватило, чтобы снова устроить под собой кусок прессованного пластика и перевести наконец дух.
Его явно относило прочь от берега. Несёт ли его на запад, в открытый океан, или на юг, вдоль берега, – он не понимал. Доверяться глазомеру было бесполезно: в городе человек привыкает к малым расстояниям, к сотням метров, а здесь, на спине океана, все точные километры и мили, все сухопутные вёрсты и морские кабельтовы ровным счётом ничего не значили.
Наконец он замёрз. Застучали зубы. Он попытался применить старый спортивный способ: напряг разом все мышцы до единой, пытаясь разогнать кровь, и это помогло, но ненадолго; холод все дальше проползал за воротник и под манжеты на ступнях и запястьях. Вода сделалась неприятной, казалась ядовитой на вкус, он старался держать рот закрытым, а голову и лицо – как можно выше, чтобы хоть на два-три мгновения уберечь от брызг голую кожу. Но держать голову откинутой назад было трудно, тут же онемела шея, и он был вынужден, наоборот, опустить лицо и прижаться щекой к доске. И вот – очередной приступ озноба закончился судорогой и спазмом желудка, его стало тошнить желчью, смешанной с остатками алкоголя, и дико было уловить запах виски, совершенно посторонний, сводящий с ума, относящийся к другой реальности; запах мгновенно смыло вместе с рвотой, и наступило облегчение.
«Если не ищут – не страшно, – думал теперь он. – Надо продержаться до рассвета. Не заметили ночью – обязательно заметят днём. Тут часто курсируют вдоль берега яхты и катера, тут летают лёгкие частные самолёты. Это место, где живут самые богатые люди на планете. Здесь пресыщенные миллионеры гоняют на гидроциклах, на парусных и моторных яхтах, на катамаранах, на спортивных катерах, на вертолётах, самолётах, планёрах и воздушных шарах. Здесь промышляют рыбаки, здесь есть береговая охрана».
Доску он теперь любил, и держался на ней, кажется, совсем без усилий, как будто слился с ней, обнимал её всей кожей, – он не разжал бы рук, даже если бы сейчас случилось чудо: его нашли и вытащили из воды. Доска повиновалась теперь не движениям, а его мыслям. Вместе с доской он преодолевал очередной гребень, скользил вниз по стеклянной спине волны и отдыхал, не шевелясь, несколько мгновений, проходя нижнюю точку, чтобы увидеть впереди новую волну, и повернуть в нужную сторону, и затем понемногу, короткими движениями онемевших ладоней и ступней, подруливать точнее к нужному курсу, и при этом подготавливать себя к главному усилию: когда накатывал очередной гребень, приходилось приподниматься плечами и руками вверх, чтобы немного поднять нос доски. Перед самым гребнем вода вставала почти вертикально, и нужна была бесконечная секунда адского ужаса, чтобы перевалить пенную массу на вершине гребня, пробить ревущую на тысячу голосов суспензию и выскочить с обратной стороны, отплёвываясь и мотая головой.
Это продолжалось снова и снова, с нечеловеческой размеренностью.
И нельзя было взмолиться и крикнуть «хватит», «подождите минуту», нельзя было нажать кнопку и поставить на паузу, нельзя было воткнуть штык в землю, поднять руки и сдаться на милость. Нельзя было никаким образом остановить эту беспощадную ревущую реальность. Можно было только умереть – или продолжать.
Как все мужчины его круга и возраста, он много думал о смерти. Это было нормально, так велел самурайский кодекс, таково было главное правило самца, воина: чаще представлять себе собственный конец во всех возможных видах и формах. Быть готовым и к автокатастрофе, и к пьяному ножу в печень, и к пуле в голову. Это правило он когда-то в юности прочёл в «Хагакурэ» – японской книге о самураях – и с тех пор ему следовал. Привычка размышлять о смерти казалась ему полезной, она придавала остроту чувствам. В свои пятьдесят он мог умереть в любой момент, не обязательно насильственно – от естественных причин тоже. Разрыв сердечной мышцы, ничего удивительного. Скажут: слишком много работал.
И он думал, что готов, что, когда это настанет, – он встретит конец спокойно. Он пожил достаточно, и его судьбе мог позавидовать любой Рокфеллер или султан Брунея. Он не боялся умереть.
А сейчас, глотающий воду, оглохший от рёва волн, понимал: нет, не готов, нельзя к такому подготовиться. Когда она смотрит на тебя, спокойно выдержать её взгляд не способен ни один живущий.
Он попытался закричать, но исторг только короткий стон. Сил не осталось.
Его стало разворачивать боком, но нога не шевелилась и рука не слушалась.
Не было сил даже закрыть рот.
Она выглядела серебряным облаком брызг, несущихся навстречу. Очередным гребнем, готовым перевернуть человека на спину и оторвать от доски. Она приближалась с оглушительным шипением.