Патруль джиннов на Фиолетовой ветке — страница 5 из 9

Девушка чувствовала дрожь мужчин, собравшихся у дхабы напротив «Let’s Talk по-английски». Их головы поворачивались, когда ее синие сандалии скрипели по плитке на лестнице института, а взгляды следовали за ней, двигаясь с той же скоростью, что и она. Она дернула желтую дупатту вниз, чтобы прикрыть руки. Как раз этим утром мать говорила ей не наряжаться на уроки разговорного английского ради мальчиков. Костюм без рукавов в холодную погоду до добра не доведет, сказала мать, костыли в руках грохотали в унисон с ее голосом. Она настояла, чтобы Аанчал хотя бы накинула дупатту.

Это не имело никакого значения, потому что желтый цвет шел Аанчал, особенно на контрасте с черным зимним воздухом, который прилипал к коже, как влажный гудрон. Кроме того, Аанчал была нечувствительна ни к холоду, ни к вожделению, которое лилось из глаз молодых людей, которые подкупили администратора из «Let’s Talk», чтобы взглянуть на ее расписание и выучить его наизусть. Прогуливая работу или учебу, они оказывались около института ровно в тот час, когда заканчивались ее занятия, как это было и сегодня. Худшие из них показывали ей грубые жесты. Другие свистели или тайком поднимали телефоны, чтобы сделать фотографию. У некоторых даже был ее номер телефона: администратора страшно оскорбил вопрос Аанчал, будет ли позволено хоть каким-то подробностям ее жизни остаться личными. Целыми днями ее мобильник разрывался от сообщений этих странных мужчин: «Привет!», «Хай!!!», «Давай дружить?», «Как ты? Ты получила мое сообщение?». Эти хотя бы были приличными.

Она знала, что о ней говорили в басти и на улицах Призрачного Базара. Мужчины и женщины, молодые и старые, даже жены, имеющие кучу любовников, оттого что мужья не могли удовлетворить их в постели или слишком часто их били, и мужья, которые тратили зарплаты на выпивку и любовниц, перемывали ей кости с жадностью голодных собак, напавших на тощую птицу.

Ну и пусть болтают – эти люди жаждали чего-то более реального и близкого, чем драмы по телевизору. Пусть распускают сплетни из-за слишком короткой, по их мнению, юбки или бородатого парня, с которым ее видели. Мусульманин, ну это уже слишком. Тауба тауба, девица совсем без стыда. Помните, как она была молода, когда все это началось? Они сплетничали и возвращались по домам, довольные, что их собственные дети, хотя и разочаровывают, или плохо себя ведут, или просто туповаты, по крайней мере не воплощают в себе полное моральное падение, в отличие от нее.

Она шла прочь от института, краем глаза отмечая приближающуюся фигуру мужчины, следующего за ней. Она отказывалась признавать его присутствие, но его размеренные шаги нагоняли ее.

«Помнишь меня, – сказал он. – Помнишь, о чем мы разговаривали».

Она действительно помнила его, его лицо, нотку угрозы в его голосе.

Она ускорила шаг, но все же услышала: «Не надо стесняться, мы знаем, какая ты на самом деле».

Несколько месяцев назад его пальцы застучали в окно салона красоты, в котором она работала, и стучали, пока она не вышла и не спросила, в чем дело. Он изложил свое предложение, словно в нем не было ничего особенного: словно решал, сколько потребуется ткани для шитья лехенги[43]. Она обдумала его предложение – и как было не обдумать? Она слышала о быстрых деньгах, что зарабатывают студентки в эскорте. Эти деньги вытащили бы ее из басти, подальше от вечно злого на нее отца и от матери, постоянно озадаченной своей дочерью, которая не имела ничего общего с остальными членами семьи.

Возможно, этот человек вернулся, потому что в тот раз пауза между его вопросом и ее «нет» оказалась слишком долгой.

«Хэлло, мадам, я с вами говорю», – сказал он теперь.

Рядом с ней школьницы торговались с продавцами браслетов. Лоточник потряс бамбуковую корзину с головками чеснока, и в воздухе, словно белые бабочки, закружилась шелуха. Молодой парень ради смеха поставил на голову старика три пустые металлические миски. Все вокруг было таким обычным. Кроме этого мужчины.

Она прошипела, чтобы он оставил ее в покое, иначе она позовет полицию. Мужчина подошел ближе. Она помахала кому-то неразличимому вдалеке, изобразив на лице веселую улыбку, и поспешила к толпе строителей, собравшейся вокруг торговца досой[44]. Его палатка стояла перед зданием, которое каждый день меняло форму под сетчатыми зелеными полотнами и строительными лесами.

Она подошла к киоску: от стыда грудь горела, как будто кто-то пролил на нее чашку горячего чая. В басти говорили, что мужчины преследуют ее из-за того как она одевается или как себя ведет. Она сама все усугубляла, отказываясь прижимать стопку книжек к прикрытой дупаттой груди или застенчиво горбиться на манер тех девушек, что рассчитывают избежать осуждения, если прижмутся поближе к земле.

Она знала, что у нее нет причин для стыда. Но в моменты вроде этого ей казалось, что люди из басти правы. С чего она взяла, что она особенная? Голос у нее в голове иногда был голосом переулков ее басти.

«Простите, извините», – сказала она рабочим у прилавка с досой. Oни мгновенно подвинулись, словно из почтения к ее одежде, выглаженной, опрятной и все еще хранящей аромат духов, которыми она брызнулась утром, и к ее лицу, два раза в день увлажняемому гель-кремом «Лакме: абсолютное сияние кожи». Мужчины были одеты в рванье с пятнами краски, грязи и цемента.

Продавец досы и ребенок, который помогал ему раскатывать тесто на горячей таве[45], вопросительно посмотрели на нее. Подняв указательный палец, она кивнула на тарелку одного из рабочих и показала, что тоже хочет досу. Ребенок распределил тесто по сковороде, разгладил комочки обратной стороной черпака и, добавив несколько ложек масла, подрумянил досу до хруста. Несмотря на обстоятельства, аппетитный запах наполнил ее рот слюной. Строители наблюдали за ней, но без чувства превосходства – скорее, с удивлением.

У нее зазвонил телефон, и она почувствовала облегчение, увидев, как на экране мигает имя Сураджа. Она ответила на его звонок. Оказалось, что он пришел забрать ее из «Let’s Talk», хотя они должны были встретиться через час уже в торговом центре. Она сказала, что оказалась немного впереди. Он ответил, что найдет ее. Она вытащила из сумочки сорок рупий и вручила их ребенку, который укладывал на тарелку ее досу. Она попросила отдать ее кому-нибудь, показывая руками и глазами, что ей нужно идти. Ребенок, казалось, пришел в ужас от мысли, что кто-то отказывается от еды, заплатив за нее.

Когда она выбралась из толпы, то увидела, что мужчина все еще не ушел. Но тут рядом с ней остановился старый байк Сураджа, и мужчина отступил.

Она увидела, что под козырьком шлема у Сураджа красные глаза. Он работал всю ночь и, должно быть, спал всего три или четыре часа. Она села сзади, обхватив его руками за талию и положив подбородок на его правое плечо. Она не почувствовала холода, даже когда Сурадж тронулся с места, а ветер растрепал ее волосы.

Он привез ее к торговому центру и поехал на подземную стоянку с хайфай-ценами за парковку. У шлагбаума им пришлось проехать мимо сторожа из ее басти, чьи глаза засверкали узнаванием и осуждением, когда их взгляды пересеклись, и охранника, также из басти, чья работа заключалась в том, чтобы проверять днища автомобилей ручным зеркальцем. Оба тянули сколько могли, прежде чем пропустить их.

В торговом центре они отправились в «Макдоналдс», там она купила Сураджу бургер с алу-тикки, хотя уже и так потратила весь свой бюджет на день. Они сидели у огромных стеклянных окон, выходящих на мост, по которому белыми видениями в черном смоге скользили поезда Фиолетовой ветки. Сурадж попытался разгладить примятые шлемом волосы, но ему это не удалось. Они наблюдали, как рядом с металлоискателями у входа в торговый центр охранники отгоняют беспризорников. Его руки прижимались к ее рукам. Под тонким свитером ей был виден контур его бицепса.

Пальцы Сураджа написали «Л-Ю-Б-Л-Ю» на ее бедре. Хотя джинсы были из плотной ткани, жар его прикосновения заставил ее заерзать на сиденье. Он обнял спинку ее стула левой рукой. Они откусывали от бургера по маленькому кусочку, чтобы другому досталось побольше. Он расспросил ее про занятия и предложил поговорить с ним по-английски, но она не смогла вымолвить ни слова. У себя в колл-центре он говорил с американцами ночи напролет. Несмотря на занятия, которые она старательно посещала, ее английского не хватало ни на что, кроме «where do you work» и «how was your day».

Он спросил ее про мать, отца и братьев. Она гадала, как ее родители отнесутся к нему, будут ли беспокоиться, что он из высшей касты и бросит ее, когда ему надоест – или разглядят в нем восхищавшую ее невозмутимость, это спокойствие в его голосе, которое отражало отсутствие всяких ожиданий. Он ничего от нее не хотел, или, может быть, лишь то, чем она хотела поделиться сама. Это было так непривычно. Мальчики и мужчины, чьи сообщения разрывали ее телефон днем и ночью, всегда ясно демонстрировали свои намерения, свои «хочу», хоть некоторые из них и пытались облечь их в лестные слова.

Даже в ее собственном доме невысказанные требования просачивались сквозь стены в комнату, где она сидела за учебниками по TOEFL[46]. Мать хотела, чтобы она платила за обучение братьев и когда-нибудь в будущем хорошо вышла замуж. Братья вели себя так, словно она, как старшая сестра, была обязана делиться с ними деньгами, которые зарабатывала косметологом. А что отец? Он неожиданно срывался на нее, когда она его не слушала, называл ее слишком-тупой-слишком-медленной, чтобы сдать экзамены десятого класса. Потом он всегда поспешно извинялся и плакал, захлебываясь мокротой, что скапливалась в уголках его рта от кашля.

У Сураджа зазвонил телефон. «Офис», – произнес он одними губами и снял трубку. Ей вспомнился здоровяк, что преследовал ее ранее. Она оглядела «Макдоналдс», боясь увидеть, как он потягивает клубничный коктейль неподалеку. Но нет, вокруг были только офисные работники, устраивающие себе перекус, парни и девушки ее возраста, снисходительные мамаши с детьми, капитулирующие перед требованиями бургеров, и няни детей, стоящие в сторонке с набитыми домашней едой контейнерами «Таппервейр», на случай, если их мунна или мунни передумает.

В этот самый момент ее мать, наверное, смотрит на телефон, гадая, где дочь. Аанчал отправила ей сообщение, что она все еще с Наиной. «Буду поздно, войду сама».

Сурадж положил трубку и попросил ее доесть бургер. На своем телефоне он показал ей дом, выставленный на продажу в одной охраняемой резиденции в нескольких километрах от торговых центров. За его воротами с росписью цвета слоновой кости было все: бассейны, спортивные залы, сады и супермаркеты. Ее телефон запищал, и она его выключила.

Сурадж повел ее в кинотеатр на верхнем этаже торгового центра и заплатил за билеты, которые были намного дороже, чем гамбургер, и они посмотрели американский фильм, который, по его словам, поможет им совершенствоваться в английском. Актеры говорили так быстро, что их слова проплывали мимо ее ушей. В фильме было много жестокости. Она никак не могла понять, зачем персонажи так часто появлялись на экране лишь ради того, чтобы рухнуть от кулака или пули. Но Сурадж был в восторге, и она притворилась, что тоже наслаждается фильмом.

После фильма они гуляли по торговому центру, находя местечки на лестничных пролетах, где, как они надеялись, камеры видеонаблюдения не могли видеть их поцелуев. Сурадж сказал, что ему нужно зашить дырку в дорогом свитере, купленном на распродаже в магазине «Гэп», поэтому они покинули торговый центр и поехали в ту часть Призрачного Базара, где в ряд сидели портные с метровыми лентами, намотанными на шею, словно шарфы, с ногами, готовыми жать на педали швейных машинок, и с вывесками, что обещали пошив и химчистку «без запаха» за считаные часы.

К тому времени она дрожала от холода. Сурадж предложил одолжить ей куртку, но она отказалась. Ожидая, пока починят его свитер, они взяли чай масала и дал-чавал в палатке, и все пялились, как они без стыда и, возможно, даже с гордостью кормили ими друг друга.

Когда свитер был готов, а Сураджу пришла пора ехать на работу, он довез ее до съезда с шоссе; оттуда было меньше минуты пешком до ее дома. Он выглядел измученным, а еще грустным из-за того, что покидает ее. Он сказал, что подождет, пока она доберется до дома и позвонит ему. Она настояла, что это необязательно. Хотя дхаба была закрыта, на стоянке авторикш еще оставалось два или три водителя, спящих на пассажирских сиденьях своих автомобилей, их ноги в дырявых носках торчали наружу.

Телефон Сураджа зазвонил снова. Он не ответил, но вытащил из кармана ламинированный ремешок, повесил его на шею и сказал ей позвонить, как только она зайдет к себе в комнату. В его голосе послышались нотки американской гнусавости, словно он уже был у себя в офисе.

Когда она двинулась к дому, на нее залаяла собака, но без особой ярости. Воздух скрипел, словно был сделан из дерева. Она обернулась, что-то услышав: громкое дыхание собаки, хруст камешков под ногами. Из темноты к ней потянулась рука, она подпрыгнула и сказала: «Сурадж», – но, конечно же, Сурадж сейчас ехал прочь, вероятно, превышая скорость. «Будь осторожен», – мысленно сказала она ему.

И тут знакомый голос попросил ее остановиться. Неужели он преследовал ее целый день.

«Оставь меня в покое, – закричала она на него. – Хочешь, чтобы я перебудила всю басти?»

Он встал перед ней, скрестив руки на груди, словно предлагая ей попробовать. Когда он двинулся вперед, ей в глаза ударил золотой лучик солнца, но затем и его поглотила тьма.

Я жду в извилистой очереди,

чтобы воспользоваться туалетом, и машу Фаизу, который стоит со своими братьями впереди, когда замечаю маму Бахадура в женской очереди. Перед ней и позади нее – пустое пространство в два фута, хотя все остальные женщины и девушки толкаются друг с другом.

Она видит меня, оставляет свое выгодное место в голове очереди и движется в моем направлении. Может быть, она знает, что мы вошли в ее дом без разрешения и заставили Самосу обнюхать тетрадь Бахадура.

– Ты не смог найти моего сына, на? – спрашивает мама Бахадура.

Постоянно пукающий мужчина передо мной задерживает свои ветры, чтобы хорошенько все расслышать.

Мама Бахадура гладит меня по голове, и мой череп отскакивает от ее прикосновения.

– Ты молодец, – говорит она. – Ты и эта маленькая девочка. Только вы двое и пытались мне помочь.

– Мы положили фотографию обратно, – шепчу я.

– Я видела.

– Чачи, хотите встать тут? – кричит Руну-Диди из женской очереди, отступая и освобождая место для мамы Бахадура, потому что ее прошлое место, хотя и отмеченное кружкой, которую она принесла с собой, уже занято другой женщиной.

Мама Бахадура сжимает мое плечо, и я избегаю ее взгляда, потому что она заставляет меня чувствовать вину, как будто это я украл Бахадура. Затем она отходит.

– Что вы для нее сделали? – спрашивает пукающий чача.

– Ничего, – отвечаю я.

Другие чачи в моей очереди говорят о том, как, должно быть, ужасно переходить из морга в морг, чтобы проверить, не лежит ли в одном из них под белой простыней твой ребенок. Так делают все родители пропавших.

– Нет большего несчастья, чем пережить своего ребенка, – говорит один из чач.

Мне хочется плакать. Две обезьяны на крыше туалетного комплекса наклоняются вперед и скалят на нас зубы. Смога сегодня меньше, так что я вижу их ясно.

Я ругаю Фаиза по дороге в школу.

– Ты не занимаешься детективной работой, – говорю я.

– C каких пор это стало моей работой? – спрашивает Фаиз.

– Ты тоже не помогаешь, – говорю я Пари. – Никто не помогает. Даже Самоса только и делает, что ест.

– Точно как ты, – говорит Пари.

Фаиз смеется, засунув в рот костяшки пальцев.

– Я просил тебя следить за чачей, который ремонтирует телевизоры. Где твои отчеты? – лаю я на Фаиза.

– Чача всегда в своем магазине, с девяти утра до девяти вечера. Он не преступник.

– Ты следил за ним вчера? – спрашиваю я.

– Да.

– Но ты же сказал, что идешь работать, – говорит Пари. – Ты же поэтому и не пошел с нами опрашивать водителей.

– Да.

– Так ты не следил за ним? – спрашиваю я.

– Не вчера.

– А будешь следить сегодня?

– Конечно.

– Сегодня пятница. Тебе разве не нужно в мечеть? – спрашивает Пари.

– Правда, я должен помолиться.

– Такими темпами мы никогда не раскроем дело, – говорю я и топаю ногами.

– Остынь, – говорит Пари.

– Вчера Тарик-Бхай подал мне хорошую идею, которая может вам помочь, – говорит Фаиз.

Я не верю этому. Фаиз пытается отвлечь меня, чтобы я не злился.

– Тарик-Бхай сказал, что каждому телефону присваивается специальный номер, который называется номер IMEI. И даже когда ты вставляешь новую сим-карту, номер IMEI остается прежним. Полиция может отследить этот номер с помощью оператора Airtel, или Idea, или BSNL, или Vodafone.

– Он уверен? – спрашиваю я, хотя видел по телевизору, как полиция отслеживала телефоны по номеру IMEI. Просто раньше не вспомнил.

– Тарик-Бхай знает все о мобильных телефонах, – говорит Фаиз. – Он умный. Он сейчас продавец в магазине «Idea», а не инженер, только потому что ему пришлось бросить школу, когда наш аббу умер.

– Полиция должна узнать этот специальный номер телефона Аанчал, – говорит Пари. – Мы знаем, что похититель пользуется телефоном. Он ответил, когда папа Аанчал позвонил.

– Если это похититель, – говорю я, – почему он не попросил выкуп?

– Люди в басти не могут заплатить выкуп, это все знают, – говорит Пари. – Похитители больше заработают, если продадут детей, которых украли.

– Джиннам не нужны выкупы, – добавляет Фаиз. – Или мобильные телефоны.

Я стал детективом всего месяц назад, но уже чувствую себя старым и мудрым, как баба из Гималаев, когда в тот день после школы распахиваю дверь салона красоты «Сияние».

Косметолог говорит Пари, что да, она Наина. Она выглядит совсем немногим старше Руну-Диди, но она шикарная; брови у нее – тонкие высокие дуги, и из-за этого она выглядит постоянно удивленной, а волосы мягкие и прямые, как будто их погладили угольным утюгом.

– Ты пришла сделать стрижку? – спрашивает Наина у Пари, размазывая белую пасту на щеках своей единственной клиентки, откинувшейся на черном стуле.

Пари касается своего полукупола, словно защищаясь.

– Конечно, нет, – говорит она, оскорбленная, что кто-то осмелился предложить такое.

Я говорю:

– Мы…

– Не разговаривать, – говорит Наина, но не мне, а женщине на стуле. – Глаза не открывать.

Леди-клиентке делают отбеливание кожи. Ма говорит, что Руну-Диди понадобится сотня отбеливаний, прежде чем кто-то согласится на ней жениться. Диди испортила себе цвет кожи, бегая на открытом солнце.

– Если почувствуете жжение, сообщите мне, – говорит Наина клиентке.

Фаиз осматривает лосьоны и спреи на прилавке, напевая от счастья. Мой нагоняй имел ноль эффекта; он не занимается расследованием. Пари объясняет Наине, что мы ищем Бахадура и Омвира.

– Да, я сказала, что Аанчал была со мной, а на самом деле нет, и что с того? – говорит Наина Пари. – А вы разве не врете своим родителям? Они знают, что вы здесь сейчас? А ты, мальчик, держи свои грязные ручки подальше от моих вещей.

Фаиз возращает баночку, которую нюхал, обратно на стойку, но медленно.

– Отец Аанчал строгий, на? – говорит Пари.

– Был ли у Аанчал бородатый парень? – спрашиваю я. Я знаю, что правильно поступил, не добавив «парень-мусульманин».

– А какое вообще ваше дело? – спрашивает Наина, ловко нанося пасту на лоб женщины.

– Мы хотим выяснить, не похитил ли тот, кто украл Аанчал, и наших друзей, – говорит Пари.

Наина кладет кисточку и вытирает руки светло-зеленым полотенцем, кое-где в белых пятнышках.

– Парень Аанчал не похититель, – говорит она.

– Он ремонтирует телевизоры? – спрашиваю я.

Странные брови Наины поднимаются еще выше.

– Прекратите эту ерунду, – говорит она и машет на нас полотенцем. – Идите отсюда, мне нужно работать.

– Кто же тогда парень Аанчал? – спрашиваю я.

Наина качает головой.

– Куда катится этот мир, если маленькие дети думают, что могут так со мной разговаривать, – говорит она.

Я поворачиваюсь к Пари и поднимаю плечи. Пари опускает свои. Кажется, нам пора идти. Но тут Наина решается:

– Парень Аанчал не мусульманин. Я не знаю, откуда у людей такие идеи.

Фаиз перестает отковыривать лосьон, налипший на горлышко бутылочки. Наина полностью захватила его внимание.

– Аанчал с ним знакома уже некоторое время. У него хорошая работа в колл-центре. И в тот вечер, когда она исчезла, он тоже работал. Работники колл-центра должны входить и выходить по пропускам, так что тут не обманешь. – Наина хлопает клиентку по плечу, хотя та сидит неподвижно, словно мертвая, с пугающе белым лицом. – Он переживает из-за Аанчал. Звонит мне каждый день узнать, не вернулась ли она.

– Как его зовут? – спрашивает Пари. – Он из нашей басти?

– Аанчал не нравятся мальчики из басти, – говорит Наина. – Они все время пристают к ней.

– Как ты думаешь, не мог ли тогда Четвертак похитить Аанчал? – спрашивает Пари. – Сын прадхана? Мы слышали, он приставал к ней.

– Зачем ему ее похищать? Он раньше не пытался такое проделать.

– А парень Аанчал из колл-центра старый? – спрашиваю я. – В басти говорят, что у нее парень-старик.

– Где люди находят время, чтобы выдумывать столько вранья? – спрашивает Наина. – Конечно же, ее парень не старик.

– Наина-Наина, а сейчас жжется, – говорит клиентка.

– Сейчас умоем вас, и все будет выглядеть лучше прежнего, – говорит Наина и помогает леди-клиентке встать, придерживая ее за локоть. – Вам пора идти, – говорит нам Наина.

– Вот видите, чача по ремонту телевизоров – просто обычный чача, – говорит Фаиз, когда мы оказываемся снаружи. – Ничей он не парень.

– Даже если он не знал Аанчал, чача все еще подозреваемый из-за Бахадура, – говорит Пари.

У Фаиза нет времени спорить с нами. Он должен быть в киране, а еще в мечети. Я кричу ему «окей-тата-пока, бездельник», пока он уходит.

– Это Фаиз узнал про слоника и деньги Бахадура, – говорит Пари, когда Фаиз отходит достаточно далеко, чтобы ее не услышать. – Не ты.

Аджай и его брат развешивают выстиранные рубашки на бельевой веревке, которая прибита на гвозди к внешней стене их дома, когда мы с Пари подходим к ним.

– Ваша диди раньше этим занималась? – спрашивает Пари. Она едва скрывает ухмылку: думает, что мальчикам басти слишком хорошо живется, потому что родители заставляют девочек выполнять всю тяжелую работу. Но мама и папа Пари никогда не просили ее даже почистить луковицу.

– Слышали что-нибудь про ваших друзей? – спрашивает Аджай.

Пари говорит «нет». Затем рассказывает Аджаю о номере IMEI.

– Папа уже попросил полицию отследить телефон Диди, – говорит Аджай. – Но они этого не сделали.

– Мобильный телефон твоей сестры, у вас не сохранился чек о его покупке? – спрашивает Пари.

– Она купила его с рук, не знаю откуда. Чека нету. Папа искал гарантийные документы, чтобы показать полиции, но ничего не нашел. – Аджай плохо отжимает воду из рубашки и обливает себе ноги.

Я задаюсь вопросом, не подарил ли Аанчал телефон ее парень. Эта часть нашего расследования кажется провалом, как и все остальные части.

– Это экдум-тупо, что полиция до сих пор не отследила мобильный телефон Аанчал, – говорит Пари, когда мы тащим ноги и тяжелые сумки домой.

– Я бы хотел, чтобы у нас были их технологии, – говорю я, хотя даже не умею пользоваться компьютером.

– Думаешь у Бемкеша Бакши были все эти технологии? – спрашивает Пари. – Все, что у него было, – его мозг.

Увы, мой мозг недостаточно умен, чтобы рассказать мне, где Аанчал.

Я пытаюсь заставить уши улавливать сигналы, пока иду домой, но не слышу ничего, кроме обычных для базара и басти звуков спорящих ртов, и шипения кошек, и бормотания телевизоров.

Дни проносятся быстро, словно часы,

и Аанчал все не возвращается, и Бахадур и Омвир тоже не возвращаются, и в телевизионных новостях я вижу заголовок, который гласит: «Дилли: Комиссар полиции воссоединился со своим котом!»

Папа тоже его видит. Его лицо застывает, как молоко, оставленное на жаре летом, а пальцы терзают кнопки пульта. Громкость увеличивается и уменьшается, дикторы меняются на певцов и танцоров, а затем поваров на других каналах.

Даже если басти сгорит, нас не покажут по телевизору. Папа сам вечно повторяет это, но все равно злится.

Я спрашиваю его, можно ли мне посмотреть «Полицейский патруль». Он разрешает, хотя этот эпизод – «только для взрослых», про пятерых детей, убитых злодеем-дядей, который притворялся их лучшим другом.

Как-то утром, вскоре после того вечера, когда ноябрь уже перешел в декабрь, и даже вода пахнет дымом и смогом, мы с Пари и Фаизом видим папу Аанчал по дороге в школу. Он покупает молоко и рассказывает любому, кто готов его слушать, что полиция сидит в шелковом кармане у богатых убийц и похитителей. «Смейтесь-смейтесь, – говорит он, – Вы вспомните мои слова, когда еще какие-нибудь дети пропадут без вести. И поверьте мне, они пропадут».

Какой-то мужчина вскрикивает, словно потрясенный этим, но оказывается, ему просто чистят и промывают уши с помощью жидкости для чистки ушей и латунной ухочистки с несколькими ватными шариками. Мы проходим мимо сердитого Санта-Клауса в дырявом красном костюме и с грязными потеками на белой бороде, который раздает указания группе рабочих, строящих снеговика из пенопласта и ваты. Люди снимают недоделанного снеговика на мобильные телефоны.

На собрании директор ругает мальчиков, пойманных рисующими похабные картинки в туалетах. Затем он говорит про Бахадура и Омвира. Прошло почти шесть недель с тех пор, как их видели в последний раз, говорит он. Он предостерегает нас от побегов, а еще рассказывает про похитителей детей, которые делают сонные уколы и раздают сладости с наркотиками внутри.

– Никогда не ходите поодиночке, – говорит он.

Я смотрю на Фаиза. По ночам он на базаре один. Мне стоило бы вспомнить, что нужно за него беспокоиться.

В классе, когда Кирпал-сэр просит нас перечислить названия столиц, я говорю Фаизу, чтобы он не задерживался допоздна.

– Когда это ты стал моим аббу? – спрашивает он.

– Ну и хорошо, ну и пусть тебя украдут, – говорю я, сталкивая его руку с моей половины парты.

Пятнистый мальчик, фанат Руну-Диди № 1, натыкается на меня во время обеденного перерыва.

– Ты должен ждать, пока сестра не закончит тренировку, и вести ее домой, – говорит он, бросая мрачные взгляды на площадку, где Четвертак проводит свой ежедневный сбор под деревом ним. – Она не должна ходить одна. Времена сейчас плохие.

Все думают, что Четвертак чудовище, но мы до сих пор не можем связать с ним эти похищения. Либо он слишком умный для преступника, либо мы слишком глупые. Как бы там ни было, я не слушаю советы лузеров.

– Единственное, чего Диди стоит бояться, это ты, – говорю я пятнистому мальчику и удираю.

Когда звучит последний звонок, Кирпал-сэр перекрикивает наш шум, чтобы мы не забыли закончить наши проекты и принести их на урок в понедельник. Наш проект – сделать поздравительные открытки на Новый год. Это худший проект, о котором я когда-либо слышал.

Мы выбегаем из класса, а затем из ворот школы. Сегодня пятница, и Фаиз подгоняет нас. На дороге толкучка из тележек и велорикш, и родителей, которые встречают своих малышей, чтобы отвести их домой. Я чувствую запах жареного арахиса и дымящихся кубиков сладкого картофеля, приправленных масалой и соком лайма, которые торговцы продают из тележек и корзин.

Чья-то рука с гроздью браслетов, лязгающих на запястье, отталкивает женщину в парандже, и голос, принадлежащий этой руке, кричит:

– Пари, вот ты где.

Это мама Пари. Я понятия не имею, что она здесь делает: сегодня она должна работать допоздна.

– Ма, что случилось? – спрашивает Пари. – С папой все в порядке?

Мама Пари всхлипывает.

– Еще один ребенок, – говорит она и крепко хватает Пари за запястье.

– Ма, мне больно, – говорит Пари.

– Еще один ребенок исчез прошлой ночью, – повторяет мама Пари. – Маленькая девочка. Ваша чачи-соседка позвонила мне по телефону, как только узнала. Девочку сейчас ищут повсюду. Опасно ходить домой в одиночку.

– Она не одна, – говорит Фаиз. – С ней мы.

Полный школьников велорикша проезжает мимо. Откуда-то доносятся пряные запахи риса бирьяни и курицы тандури. Совсем не чувствуется, что случилось что-то ужасное. Мир вокруг нас шумный и нормальный.

– Джай, где твоя сестра? – спрашивает мама Пари.

– У нее тренировка.

– Твоя мама велела забрать и ее тоже. Я разговаривала с ней по телефону.

Дамская сеть в нашей басти слишком сильна. Я бегу обратно на площадку. Руну-Диди смеется с подругами по команде.

– Диди, – говорю я, – в басти опять кто-то пропал, и Ма позвонила маме Пари и сказала, что мы должны идти домой все вместе. Мама Пари ждет нас у ворот.

– Я не пойду, – говорит Диди.

– Пропал еще один ребенок? – спрашивает ее подруга Тара.

– Мама Тары отвезет меня домой, – говорит Диди.

– Она даже не… – начинает Тара, но Диди заставляет ее замолчать.

– Пока-пока, – говорит Диди мне.

Если ее похитят, это будет ее вина. Я сделал все, что мог. У ворот я повторяю то вранье, которое попросила сказать Диди. Мама Пари всхлипывает и говорит «окей».

Мы идем домой шеренгой, игнорируя проклятия рикш, которые злятся, что мы преграждаем им путь. Фаиз уходит на работу в кирану и не позволяет маме Пари себя остановить. Он говорит ей, что, если не будет работать, его семья не сможет поесть, и это полувранье. Мама Пари верит ему.

В переулках полно мужчин и женщин, указывающих пальцами на небо (неужели боги спят?) или в направлении шоссе, где находится полицейский участок (когда уже эти дети ослов проснутся?).

– Давайте устроим герао суперинтенданту полиции, преподадим ему урок, – говорит кто-то.

– Я слышал, он в Сингапуре, – говорит кто-то еще.

Мама Пари ведет нас вперед, не останавливаясь поболтать, не позволяя нам задавать вопросы. Когда мы добираемся до их дома, она говорит:

– Мне придется оставить Пари с чачи-соседкой и вернуться на работу.

Мне кажется, ей будет плевать, если меня похитят. Но потом я вижу, что неподалеку стоит Шанти-Чачи и разговаривает с чачи-соседкой Пари. Ма, наверное, попросила ее привести меня домой от Пари. Наша басти превратилась в тюрьму. Охранники следят за нами повсюду.

Шанти-Чачи спрашивает, где Руну-Диди. Я повторяю вранье Диди.

После того, как Чачи приводит меня домой, я вынимаю учебник по окружающему миру из ранца и встаю на пороге, не переодеваясь. Я слушаю, как Шанти-Чачи разговаривает с другими чачи. Я узнаю, что:

♦ имя пропавшего ребенка – Чандни;

♦ ей пять и она не ходит в школу;

♦ старшей сестре Чандни 12 лет, и она присматривает за домом и за братьями-сестрами;

♦ Чандни – четвертая из пяти детей. Самый младший – брат Чандни, грудничок, ему девять месяцев;

♦ уже почти четверо детей – Аанчал не ребенок, потому что ей шестнадцать, – которые пропали в нашей басти. Кто их крадет? Это преступник или у нас завелся голодный злой джинн?

Пари сейчас записала бы все это у себя в книжке.

Не знаю, как долго я уже слушаю. Руну-Диди приходит домой, кладет сумку и садится на корточки рядом с бочкой, чтобы умыться. Когда она заканчивает, я отодвигаюсь в сторону, чтобы она могла войти в дом.

– Зачем похитителю красть столько детей? – спрашиваю я.

– Может, ему нравится их есть, – говорит Руну-Диди. Она оставляет дверь прикрытой, чтобы переодеться за ней. Я ее не вижу, но она продолжает говорить. – Существуют люди, которые любят есть человечину. Как ты любишь разгуллу и баранину.

– Врушка.

– Как думаешь, где сейчас исчезнувшие дети? – спрашивает Диди. – У кого-то в животе.

– У человека в животе ребенку не поместиться. А Аанчал? Ни за что. Похититель продаст детей, которых украл, за деньги, а не будет их есть.

Если Омвира и Бахадура не украли и не заперли в темнице джинны, то, должно быть, они сейчас чистят туалеты богачей. Или таскают тяжелые кирпичи на спине, а глаза и лица у них красные от кирпичной пыли и слез.

Руну-Диди заканчивает переодеваться, распахивает дверь и выходит поболтать с подружками из басти. Я вхожу в дом и ложусь на кровать с учебником на груди. Я смотрю на нашу крышу, на маленький настенный вентилятор, который мы не включали с Дивали, на ящерицу, которая сидит рядом с ним, притворяясь частью стены. Я молюсь: «Пожалуйста, Боже, пусть меня не украдут, и не убьют, и не уджиннят».

Я вспоминаю ребят на вокзале и как Гуру сказал, что боги слишком заняты, чтобы слушать всех. Я хотел бы помолиться не им, а Психу.

Я вспоминаю каждое имя, которое знаю, на случай, если это и есть имя Психа. Абилаш и Ахмед, и Анкит, и Бадал, и Бадри, и Бхайрав, и Чанд, и Чангез, и Четан, мне сложно думать про имена по алфавиту, так что я впускаю их в голову в том порядке, в котором они захотят: Сачин Тендулкар, Дилип Кумар, Мохаммед Рафи, Махатма Ганди, Джавахарлал Неру…

Меня будит звук горчичных семян, визжащих в горячем масле. Я, наверное, уснул, повторяя имена. Я слышу, как Ма и Руну-Диди шепчутся о пропавшей девочке.

– Руну, ты тоже должна быть осторожнее, – говорит Ма. – Кто бы это ни был, он не только детей крадет. Аанчал уже девятнадцать или двадцать, не забывай.

– Ей шестнадцать, – говорю я, садясь.

– Сколько ты уже не спишь? – спрашивает Ма. Она бросает лук на сковородку и помешивает, ложка скребет по бортам.

– Ма, это правда, что кто-то похищает детей, чтобы их съесть?

– Кья?

– Потому что у нас мясо сладкое.

– Это ты ему наговорила? – спрашивает Ма у Руну-Диди. Она пытается стукнуть Диди левой рукой, но не может до нее дотянуться.

– Это не я, – визжит Диди.

– Важнее всего то, – говорит мне Ма, – что Чандни была на улице ночью одна. Она захотела гулаб-джамунов, и мать дала ей денег, чтобы купить их. Ну кто так поступает в такие страшные времена? Разве эта женщина не могла сходить и купить их сама? – Ма собирает имбирь и кусочки чеснока и бросает их на сковороду, а затем добавляет по щепотке куркумы, кориандра и тмина.

– Говорят, дом Чандни прямо возле базара, – вставляет Диди, вытирая руки о камиз. – Это как мне дойти до дома Шанти-Чачи.

– Не может быть так близко, – говорит Ма.

– Может, ее мама была занята готовкой, как ты.

– Если бы сам Вишну Бхагван велел мне отправить вас на улицу посреди ночи, я бы отказалась.

Папа входит и смотрит на меня с серьезным выражением лица.

– Что я слышу? – спрашивает он. – Мы думаем, что ты учишься, а ты бегаешь по Призрачному Базару?

Мамина ложка перестает стучать.

– Я все время тут, – говорю я. – Я тут прямо сейчас. Разве ты не видишь меня?

– Хватит, – кричит Папа своим самым громким голосом. – Думаешь, это смешно? Мы никогда не мешали вам делать то, что вам хочется. Вы оба. – Он смотрит на Руну-Диди. – Но всему есть предел.

– Папа…

– Руну, слушай внимательно. Это и к тебе относится. Отныне ты больше не бегаешь после школы, поняла?

– Но… мои… районные… Я…

– Будешь приводить Джая из школы и сидеть с ним дома. Води его на поводке, если придется.

– Тренер меня убьет, – говорит Диди.

– Он что, тренирует команду Индии по крикету? – спрашивает папа. – Он просто неудачник, который ведет физкультуру.

– Районная эстафета – это серьезно, Папа. Тренер хочет, чтобы мы тренировались каждый день, даже по воскресеньям.

Лук пахнет горелым, потому что Ма не следила за сковородкой. Я раздумываю, как мне ускользнуть в чайную Дуттарама послезавтра.

– Папа, детей воруют только по ночам, – говорю я. – Мы с Диди всегда дома до темноты.

– Да, это правда, – говорит Диди, ее глаза горят от слез. – Папа…

– Я не хочу слышать ни слова, Руну. И Джай, ты хорошенько получишь от меня, если я узнаю, что ты бродишь по базару один. Не думай, что не узнаю.

Словно лев в клетке, Руну-Диди

ходит взад-вперед по нашему дому воскресным утром, ее свежевымытые волосы летают у лица, как грива.

– Невероятно, – говорит она.

– Папа сошел с ума, – говорю я.

Я опаздываю в чайную, и Дуттарам, наверное, уже отдал мою работу кому-нибудь другому. Я знаю, что мне влетит от Ма и Папы, если они узнают, что я нарушаю их правило не-бродить-по-Призрачному-Базару, но взбучка будет намного хуже, если они обнаружат, что тюбик из-под «Парашюта» наполовину пуст, а я вор. Не хочу быть вором. Я детектив. Джасус Джай, хороший парень.

– Мне нельзя пропускать сегодняшнюю тренировку, – говорит Диди. – И так вчера пришлось уйти раньше. Если так пойдет и дальше, Тренер возьмет на мое место эту тупицу Харини. Она и вполовину не такая быстрая, как я, но Тренер с ее отцом – лучшие друзья.

– Диди, а почему бы тебе не сходить на тренировку? Я не расскажу маме и папе.

– А ты, значит, будешь болтаться один по базару?

– Я просто хочу сходить к Пари. Мы с Пари позанимаемся вместе, я обещаю. Немного посмотрим телевизор, но и заниматься тоже будем.

Диди обдумывает мои слова, расхаживая туда-сюда, пол дрожит.

– Тех, кого украли, украли ночью, – она повторяет то, что я сказал Папе. – Мы окажемся дома раньше.

Я молчу о том, что она копирует мои слова.

– Тупица Харини не должна занять твое место, – вместо этого говорю я.

– Но мама Пари позвонит нашей и расскажет ей, что мы делаем.

– Ma Пари работает по воскресеньям, как и наша. А ее папа ездит на другой берег реки каждое воскресенье, чтобы встретиться со своими мамой и папой.

– Они позволяют Пари оставаться дома одной?

– Они отвозят ее в читальный центр, если он открыт. Но сегодня она будет дома.

Я не лгу. Пари мне рассказала.

Диди отправляет меня сидеть на пороге, чтобы она могла переодеться в спортивную форму. Мне позволено зайти обратно, когда она одета. Она завязывает волосы в хвостик белой резинкой, что Ма никогда бы не позволила. Если завязывать волосы, пока они еще влажные, то в них заведутся всякие уродливые штуки, похожие на фрукты, и их нельзя будет выковырять или сделать что-то еще. Придется обрить голову. Так Ма говорит.

Я уже одет в привычные штаны и две футболки. Поверх футболок я еще надеваю красный свитер. Потом мы проверяем, чтобы Шанти-Чачи и ее мужа не было на улице, и убегаем.

К счастью, Пари сидит у входной двери и учит уроки.

– Можешь, пожалуйста, поручиться, что этот идиот будет сидеть дома с тобой? – спрашивает Диди у Пари и, положив руку мне на затылок, толкает меня вперед. – Ему нельзя никуда уходить. Особенно на Призрачный Базар. – Ее голос звучит иначе; на меня Диди визжит, но с Пари она разговаривает вежливо, как со взрослой.

– Поклянись Богом, что не будешь делать ничего бесячего, Джай, – говорит Пари.

Я касаюсь кончика носа верхней губой, чтобы стать похожим на хрюшку. Потом говорю:

– Клянусь Богом. – Бог знает, что я это понарошку.

Диди убегает.

– Мне нужно на базар, – говорю я.

– Но ты же обещал, – говорит Пари, – всего две секунды назад. Не боишься, что Бог тебя накажет?

– Да я только куплю гулаб-джамунов. Бог поймет.

– Откуда у тебя деньги на гулаб-джамуны? Просто посиди тут тихонько.

Я устал от людей, которые говорят мне, что делать, а что не делать.

– Фаиз нашел мне работу на Призрачном Базаре, – раскалываюсь я.

– Чего?

– Я должен вернуть деньги, которые Диди дала мне, чтобы мы съездили по Фиолетовой ветке.

– Она хочет их обратно?

– Она не просила, но я хочу вернуть их. Это будет сюрприз. Она не знает, что я работаю. Тебе нельзя никому рассказывать.

– Ты слишком много врешь. Про все.

– На себя посмотри.

Пари ждет, пока чача-соседка не повернется спиной, и тогда мы бежим спринт до Призрачного Базара. Он как всегда многолюден. Самая большая толпа – около магазина, в котором продаются маленькие Санта-Клаусы и плюшевые мишки в круглых шапочках с оборками по краям.

Дуттарам кидает на меня взгляд и говорит:

– Где ты шлялся? Половина зарплаты сегодня. Это все, что ты получишь.

– Нельзя нанимать детей на работу, – шепчет мне Пари.

– Просто иди, – говорю я.

Она закатывает глаза на Самосу, который вылизывает свои причиндалы под тележкой с самосами. Он так делает, чтобы опозорить меня перед Пари.

– Возвращайся раньше, чем вернется твоя диди, – говорит Пари. Она любит правила, но понимает, почему иногда их нужно нарушать.

Дуттарам просит меня купить корицу в киоске неподалеку, потому что его запасы кончились.

– От этого зимнего холода у всех запоры, – говорит он. – Вот и пьют чай для послабления.

– Исабгол[47] помогает лучше, – говорю я.

– Не вздумай ходить и рассказывать об этом людям, – предупреждает Дуттарам.

Я приношу ему связку палочек корицы. Потом слушаю новости басти, что всегда летают по чайной. Сегодняшние новости колючие от страха. Люди говорят, что им страшно оставлять детей одних. Oни обвиняют полицию, которая попросила у родителей Чандни взятку вместо того, чтобы принять заявление. Некоторые люди хотят организовать протест против полиции, другие говорят, что это может закончиться бульдозерами, которые придут разрушить наши дома. Один из мужчин говорит, что прадхан и его партия «Хинду Самадж» планируют демонстрацию. Воруют только детей индусов: следовательно, похищения – дело рук мусульман. Другой мужчина говорит, что парень Аанчал – индус; эта свежая новость, должно быть, пришла от Наины, или от ее любопытной осветленной клиентки. Впрочем, это не мешает людям продолжать обвинять мусульман.

Большинство клиентов Дуттарама – индусы. Они говорят, что у мусульман слишком много детей и они плохо обращаются со своими женщинами. Наконец, они говорят, нельзя доверять тем, кто пишет справа налево, как мусульмане на своем демонском языке.

Никто не говорит, что Чандни сбежала: она слишком маленькая, чтобы уйти куда-нибудь одной. Это означает, что в нашей басти и правда завелся настоящий похититель, может быть, даже не один, и у нас даже нет Психа, который бы нас спас.

Где-то ближе к вечеру Дуттарам протягивает мне полный чайник с толстой тряпкой, обернутой вокруг ручки, и стаканами, сложенными один в другой. Он говорит, чтобы я отнес их покупателям в ювелирный магазин в соседнем переулке; ему часто звонят на мобильный и заказывают чай навынос. Я иду и думаю о том, насколько лучше мне теперь удается таскать чай и не обливаться, когда натыкаюсь взглядом на Руну-Диди, и она тоже замечает меня, прежде чем я успеваю спрятаться. Диди срезала дорогу домой через базар. Какой я удачливый.

Она так удивлена, что не может вымолвить ни слова. Ее глаза вращаются, как у совы, рот открывается и закрывается, но не издает ни звука, и, кажется, на секунду замирает даже пот, стекающий по ее лицу, оттого что она вечно везде бегает, а не ходит.

Она приближается, поднимает мой подбородок и осматривает мое лицо, как будто желая убедиться, что это я, Джай. Затем она смотрит на чайник и стаканы в моих руках.

– Я теперь работаю, только по воскресеньям, – быстро говорю я Диди. – Я отдам тебе половину того, что заработаю. Сможешь купить обувь для бега и избавиться от них. – Я указываю на потертые черно-белые мужские спортивные туфли, что мама купила для нее с рук у охранника одного хайфай-дома.

– Какого…

– Не могу сейчас говорить. Люди ждут свой чай.

– Джай, расскажи мне, что происходит.

– Я работаю, – говорю я, двигаясь вперед.

– И почему это ты работаешь? Ты даже по дому ничего не делаешь.

– Так платите мне, и я буду рано вставать и набирать вам воду.

– Зачем тебе деньги?

Я ничего не отвечаю, потому что мы уже в ювелирном магазине. Я раздаю чайные стаканы одетым в паранджу женщинам, сидящим на подушках на полу и указывающим на ожерелья и браслеты, которые они хотят примерить. Владелец, должно быть, рассчитывает много чего продать этим клиенткам, раз платит за их чай.

– Даже пятизвездочные отели не подают чай такого качества, – говорит он женщинам.

Мы с Руну-Диди ждем снаружи, пока они закончат.

– Сколько это уже продолжается? – спрашивает Диди.

– Ты расскажешь про меня маме и папе?

– Только если ты расскажешь им, что я все еще тренируюсь.

Я пытаюсь засвистеть, чтобы прозвучало круто, но выходит только воздух.

– Опасно оставаться вне дома после наступления темноты, – говорит Диди. – Даже такой идиот, как ты, это понимает, правда?

– Дуттарам смотрит фильмы каждое воскресенье, поэтому он закрывает чайную самое позднее в пять. Он смотрит даже фильмы-провалы. На прошлой неделе он смотрел…

– Просто постарайся не пропасть, окей? – Руну-Диди странно похлопывает меня по голове. Я притворяюсь, что до меня дотронулся призрак, и дрожу всем телом. Она понарошку бьет меня кулаком по лицу. Потом снова уносится бегом, натыкаясь на людей. Они проклинают ее вслед и спрашивают, не думает ли она, что она хайфай-леди, которая опаздывает на самолет.

На следующее утро мне не удается рассказать Пари и Фаизу о том, что я слышал в чайной, потому что Пари ругается на нас без остановки за то, что мы утаили от нее мою работу.

– Вы двое создали себе мужской клуб, хаан? – спрашивает она. – Отлично, вы мне не нужны. Теперь мой лучший друг Танви.

– Танви важен только ее рюкзак-арбуз, – говорит Фаиз.

Пари злится и идет впереди нас. Я шепчу Фаизу, что она не знает, что я украл деньги у Ма.

– Я догадался, – говорит он.

Пари не разговаривает с нами ни на собрании, ни после. Кирпал-сэр начинает урок обществознания, посвященный крикету, но мы знаем об этой игре больше, чем он. Затем в класс врывается странный звук.

– Бульдозеры, – кричит кто-то.

– Нет, – кричу я в ответ. Не знаю, что это за звук, но не хочу, чтобы это были бульдозеры.

– Тишина, – скрипит Кирпал-сэр.

Звук превращается в рев. Мы выскакиваем за дверь в коридор. Кирпал-сэр не пытается никого остановить. За стенами школы рев превращается в злые слова: «Верните нам наших детей, а не то!…» Знакомый голос кричит в мегафон: «Помните, Индия принадлежит нам, Индия принадлежит индусам». Это Четвертак.

– В чайной говорили про эту демонстрацию, – сообщаю я Пари и Фаизу. – Но я не знал, что она сегодня.

– Мусульмане похитили Бахадура и Омвира, и тех других детей, – заявляет Гаурав в коридоре. «Хинду Самадж» остановит их.

– Разве они не должны бастовать против полиции? – спрашивает Фаиз.

– Говорили, что она и против полиции тоже, – говорю я.

Кирпал-сэр беседует с другими учителями в коридоре. Когда звуки демонстрации стихают, он просит нас вернуться в класс. Это занимает целую вечность. Один мальчик даже пускает мыльные пузыри, опуская пластиковое колечко в маленькую бутылку с мыльной водой.

– Не пытайтесь сбежать на улицу во время перерыва, – говорит нам сэр, когда мы заканчиваем гоняться за пузырями. – Нам повезет, если это не превратится в бунт.

– Будет бунт? – спрашивает Гаурав и не может скрыть радости на лице.

– Но ты не начнешь его сейчас, – говорит Кирпал-сэр.

– Бунт, бунт, бунт, – поет Гаурав, глядя на Фаиза. Красная тикка у него на лбу пылает.

– Он ничего не сможет тебе сделать, – говорю я Фаизу.

– Пусть только попробует, – отвечает Фаиз.

Другие мусульманские ученики в нашем классе ерзают на своих местах, как будто сделали что-то не так.

– Они это не всерьез, – говорит Пари. Она больше не выглядит сердитой на нас.

Фаиз разглаживает страницы тетради. Его руки дрожат.

Чандни

Боги хорошие, демоны плохие. Шпинат хороший, лапша плохая. Вчерашний день был хорошим, как боги и шпинат, а сегодняшний – плохой, как демоны и лапша. Чандни это поняла, потому что Ниша-Диди весь вечер топала по дому вместо того, чтобы просто ходить, и резала кочан цветной капусты, словно рубила дерево, и укачивала малыша слишком сильно перед сном. Прямо сейчас, когда Чандни попыталась сесть к ней на колени, как делала каждый вечер, Ниша-Диди оттолкнула ее и сказала: «Иди, займись чем-нибудь еще».

Чандни не знала, какое это «что-нибудь еще». Каждый вечер, после того как слишком шумный, слишком маленький младенец засыпал, Диди просила братьев сделать домашнее задание, включала телевизор со звуком, тихим-тихим, как губка, и смотрела сериал, где женщина спала в больничной палате неделями и не просыпалась, даже когда к ней приходил муж. Сначала он навещал ее каждый день, а потом не навещал почти никогда.

Ниша-Диди не включала «Чхота Бхим» или «Тома и Джерри», даже если Чандни умоляла «пожалуйста-на-пожалуйста-на-пожалуйста-на». Но Диди щекотала Чандни и делала вид, что съест ладошки Чандни, шепча вкусненько-ой-вкусненько, пока по щекам Чандни не начинали течь слезы от сдавленного смеха, чтобы малыш не проснулся и не заплакал. Малыш всегда плакал, иногда даже когда пил молоко из-под маминой кофты, и молоко попадало ему в нос, он кашлял и плакал еще больше. Ма говорила, что Чандни тоже так делала, когда была ребенком, но теперь Чандни нравились всякие взрослые штуки: снеки «Куркуре», «КитКат» и алу-тикки – и даже вид маминого молока, намочившего кофту, был фуууй.

Но сейчас в их доме было тихо, и Чандни слышала только скрип ручек братьев по бумаге и тихий голос по телевизору. Диди сидела с пультом в одной руке, то убавляя громкость, когда мужчины и женщины по телевизору кричали, то прибавляя, когда они шептали. Затем расплакался Малыш. Чандни заткнула пальцами уши. Запах какашек Малыша попал ей в нос. Они воняли, как старая рыба.

Диди вынесла Малыша на улицу, чтобы вымыть грязную попу. Братья бросили уроки, стащили пульт и принялись переключать каналы, пока экран не заполонил крикет. Они дергали Чандни за волосы и засмеялись, когда слезы наполнили ее глаза. Она встала, подошла к порогу и стала наблюдать, как Ниша успокаивает Малыша. Рот ребенка прижался к свитеру Диди и оставил на нем мокрый круг.

Чандни протянула руки, прося подержать ребенка. Диди положила его Чандни в руки, но Малыш стал пинаться и попытался порвать ее красивое розовое ожерелье из пластика. Диди забрала Малыша и стала повторять «шуш-шуш, шуш-шуш». Она попыталась уложить его в кровать, но он хотел, чтобы его держали на руках. Он был в плохом настроении, поэтому у Диди оно тоже было плохим.

Ее братья разговаривали о крикете. Они говорили одновременно, два голоса, одни и те же слова. Между ними была разница в год, но Ма говорила, что они ведут себя как близнецы. Диди рявкнула, чтобы они успокоились. Братья сказали Диди, чтобы она перестала вести себя как их леди-босс. Малыш вскрикнул. «Можно у него отключить звук, как у телевизора?» – спросили братья. Диди пробормотала слова, которые Чандни не поняла. «Не ругайся», – сказали братья, нажимая на кнопки пульта, пока телевизор не стал громче, чем ребенок.

– Вы все сведете меня с ума, – крикнула Диди, расхаживая по дому и размахивая Малышом, как будто хотела выбросить его на улицу.

Ноги Диди споткнулись о горшок вчерашнего дала, который она подогревала, добавив воды. Горшок опрокинулся. Дал вывалился на пол.

Чандни не нравилось, когда Диди злилась. Этого не случалось почти никогда. Каждый день Диди стирала одежду, готовила обеды и ужины и бросала камни в собак, которые приходили, чтобы откусить большой кусок от их поп, когда они стягивали штанишки или подворачивали юбку, чтобы пописать или покакать на свалке. Диди делала все это, не хмурясь и не крича.

Чандни знала, как поправить сегодняшний день. Она встала на табуреточку для ног, засунула руку за рамку фотографии Богини Дурги-Маты, висящей у двери, и нашла свернутую бумажку в двадцать рупий, которую Нана подарил ей на день рождения, когда приезжал к ним. Он сказал, чтобы она сохранила эти деньги в секрете. Мама и папа заберут их у нее и используют для чего-нибудь полезного, вроде покупки овощей. Нана хотел, чтобы Чандни потратила их на что-нибудь не очень полезное, например, на будди ка баал[48]. От самого этого слова в животе рождались пузырьки смеха. Облако розовой сахарной ваты, накрученной на деревянную палку, вообще не было похоже на волосы старой леди.

Снаружи было темно. Чандни выскользнула на улицу и быстро пошла. Никто не позвал ее домой. Она понеслась на базар: какие-то магазины были уже закрыты, а какие-то – еще нет.

Интересно, который час. Никто не научил ее узнавать время по часам.

Человек с сахарной ватой уже ушел, и ей стало немного грустно, но потом она увидела, что магазин, в котором продавались гуджии и гулаб-джамуны, все еще открыт. Она дала продавцу сладостей двадцать рупий и указала на гулаб-джамуны, тонущие в лотке с сахарным сиропом внутри стеклянного ящика. Продавец выловил гулаб-джамуны в пластиковый пакет и наклонился над прилавком, чтобы уронить его ей в руки. Он не вернул ей сдачу. Но это было ничего. Гулаб-джамуны устроят джантар-мантар-джаду-мантар плохому настроению Диди. Один маленький кусочек сладкого – и счастье укроет язык Диди и прояснит ее взгляд.

Переулок был почти пуст. Ночь издавала грохочущие звуки, щелкающие звуки, клацающие звуки и топающие звуки. Некоторые из них, возможно, остались с дневного времени, когда слишком много голосов звучало внутри магазинов, и не все получили шанс быть услышанными. Теперь они выбирались из паутины потолков и из-за дверей, и из-под гудящих холодильников, пытаясь стать как можно громче.

Чандни не нравились эти звуки, они извивались у нее в ушах, как червяки, а еще были колючими, как одеяла.

Тогда у нее возникла отличная идея. Она закудахтала как курица, загавкала как собака и замяукала как кошка – чтобы звуки, что гнались за ней в темноте, не смогли понять, курица она или девочка, или собака, или кошка. Тогда они запутаются и оставят ее в покое. Она подскакивала и подпрыгивала, ее кошачий хвост пушился, ее куриный клюв клевал землю, ее собачий язык слизывал липкий сироп из пластикового пакета, что брызнул ей на лапки.

Она была почти дома.

Демонстрация «Хинду Самадж» давно

кончилась, но ее следы повсюду. По пути домой из школы наши ботинки наступают на листовки с лицами пропавших. Я поднимаю одну из них. Та же фотография Бахадура, что дала нам его мама, но плакат черно-белый, поэтому невозможно понять, что у него алая рубашка. Волосы Омвира аккуратно зачесаны со лба, и он улыбается в камеру. Аанчал одета в сальвар-камиз, на голове дупатта; она совсем не похожа на бордельную леди. Лицо Чандни маленькое и зернистое. Под фотографиями слова: «Немедленно освободите наших детей».

– Они что, видели, как мусульманин похитил ребенка, что ходят и устраивают… – пальцы Пари тянут за листочек, который я держу, – этот бред?

– Бемкеш Бакши посмеялся бы над ними, – говорю я.

– Мы должны сходить к Чандни домой, – говорит Пари. – Может, увидим кого-то или что-то подозрительное. Нельзя позволять «Самадж» обвинять хороших людей в плохих вещах.

Она старается, чтобы Фаиз почувствовал себя лучше, потому что у него плохое настроение. Пари спрашивает женщину, сидящую на обочине в окружении мешков со специями, знает ли она, где находится дом Чандни. Торговка специями указывает нам направо или налево: я точно не уверен, но Пари, кажется, поняла.

Мы проходим мимо мастерской чачи по ремонту телевизоров: она закрыта, как и магазин любого мусульманина на Призрачном Базаре. Если бы я был мусульманином, тоже не стал бы держать магазин открытым, пока Четвертак и его банда кричат свои угрозы на улицах.

– Фаиз, почему бы тебе не пойти домой? – спрашивает Пари, взглянув на ставни, запертые на замок. – Может, так будет безопаснее.

– А может, ты просто заткнешься? – говорит Фаиз.

Переулок заканчивается пустырем размером с три наших дома, с одной стороны граничащим с кучами мусора, которые там уже так долго, что затвердели в камень. Козы роются в древних рваных пластиковых пакетах в поисках еды. На другой стороне пустыря – электрический трансформатор: большой помятый металлический ящик, окруженный высоким железным забором, который принадлежит управлению электроэнергии. Отрубленная голова Богини Сарасвати с зазубренной трещиной, бегущей по потрясенному лицу, лежит в сорняках, которые растут вокруг трансформатора. Это зловещее предзнаменование.

Прикрепленный к забору белый знак гласит «ОПАСНО: ЭЛЕКТРИЧЕСТВО» красными буквами, а под ними нарисован череп: у черепа огромный рот с кривыми зубы. Он улыбается, но это злая улыбка.

К перекладинам забора привязаны гирлянды из жасмина и бархатцев. Наверное, это место – храм сломанной богини. Ма таскает меня по храмам Призрачного Базара во время Дивали или Джанмаштами[49], но сюда она меня никогда не приводила. Наша басти довольно большая, и люди говорят, что в ней больше двухсот домов, так что даже Ма и ее слишком крепкая дамская сеть сотовой связи не знает все и обо всех.

Два мальчика бегут по пустырю, крича друг на друга. Один бьет второго палкой, и следы у того на коже меняют цвет с белого до красного за считаные секунды.

– Знаете, где дом Чандни? – спрашивает их Пари.

– Чандни, пропавшей девочки?

Мальчик с палкой указывает в сторону домов, которые расположились на другой стороне пустыря.

– Идите прямо, – говорит он. Затем продолжает колотить своего друга.

Мы идем к краю пустыря, где переулок расходится на две тропинки: одна идет прямо, туда где, по словам мальчика, находится дом Чандни, а другая поворачивает направо, к шоссе.

– Такое чувство, что все происходит рядом с этим храмом-трансформатором, – говорит Пари.

– Что – все? – спрашиваю я.

– Бахадур работал в мастерской по ремонту телевизоров, она находится близко отсюда. И дома Аанчал и Чандни также неподалеку.

– А дом Омвира – нет, – напоминаю я ей.

– Может быть, он пришел сюда поговорить с чачей по ремонту телевизоров, как сделали мы. Это хорошее место для похитителя. Должно быть, оно пустует по ночам. Тут и сейчас почти пусто.

– Может быть, – говорю я с грустью.

У меня же были все зацепки, но я не связал их между собой. А Пари связала, ее мозг все связывает со скоростью света. Это Пари – Фелуда, Бемкеш Бакши и Шерлок. А я всего лишь помощник Аджит, или Топше, или Ватсон.

– Вы опять обвиняете чачу по ремонту телевизоров? – спрашивает Фаиз. – Откуда вам знать, что похититель человек, а не злой джинн?

– Может, джинны тусуются здесь так же, как преступники вроде Четвертака тусуются в тхэке, – подхватываю я. – Наверное, это их адда[50].

– Ага, Шайтани Адда, – говорит Фаиз.

– Разве шайтан это не дьявол? – спрашиваю я.

– Злых джиннов тоже называют шайтанами, – отвечает Фаиз.

– Почему бы вам двоим не организовать собственное шоу под названием «Патруль джиннов» и приберечь всю эту чушь для него? – спрашивает Пари.

– Это шоу смотрела бы куча народу, – говорю я.

Пари больше не может на нас ругаться, потому что мы уже у дома Чандни. Никаких сомнений, что это ее дом, – снаружи стоит толпа. Я узнаю несколько лиц: Четвертак, гладильщик-валла, папа Аанчал и Пьяница Лалу. На пороге дома горбится девочка с ребенком на руках. За ней в тени прячется женщина, ее лицо наполовину закрыто паллу сари. Думаю, это ма Чандни. У их дома нет двери; на ее месте висит рваная простыня.

Большинство мужчин в толпе носят одежду цвета шафрана. Должно быть, они пришли с демонстрации «Самадж». Только Четвертак в черном, как всегда.

– Мне правда кажется, что тебе тут небезопасно, – говорит Пари.

– Четвертак не знает, что он мусульманин. Никто нас не знает, – говорю я, но мне крутит желудок, и вовсе не из-за несвежего риса с кадхи[51], которые мы ели на обед.

Фаиз выглядит напуганным, как пес, пойманный в сети ловцов собак, но говорит:

– Я никуда не уйду.

Он что-то кому-то доказывает: возможно, даже нам.

Мужчина в шафрановом одеянии с гремящим на груди ожерельем из бусин рудракши[52] выходит из дома Чандни. Это баба, но он мне незнаком. На Призрачном Базаре слишком много разных баб.

Я вытягиваю шею, чтобы все хорошенько рассмотреть. Прадхан тоже тут, прямо за спиной бабы. Я не видел его уже несколько месяцев. Его черные волосы сияют, словно на них светит солнце, хотя воздух сегодня все такой же темный от смога. Прадхан – худой низкий мужчина, одетый в белую курту-пижаму и золотистую хайфай-жилетку с застегнутым на пуговицы воротом. Шафрановый шарф небрежно накинут на плечи. Он что-то говорит Четвертаку – тот наклоняется, чтобы отец мог шептать ему прямо в ухо. Кто-то пытается влезть в их разговор, но прадхан отмахивается.

Баба садится на чарпаю. Люди цепляются за его ноги, трогают подол его одежды.

– Баба, как же ты был прав, – говорит один мужчина. Он стоит на коленях склонив голову в поклоне, но я все равно его узнаю. Я сообщаю Пари, что это тот самый тип-борец, который сказал Дуттараму, что дети не должны работать.

– Тссс, тихо, – шипит на меня какой-то чача.

– Как же прав, – говорит Борец бабе. – Пока твое сияющее присутствие в этой басти не пролило свет на ужасную истину, мы не осознавали, что все наши беды – от мусульман. – Он падает у ног бабы. Баба поднимает его за плечи и стучит ему по спине. Три сильных удара кулаком, прямо по костям хребта.

Борец встает, чтобы поговорить с прадханом, который все еще стоит за спиной бабы, сложив руки перед собой. Прадхан обычно игнорирует людей вроде нас, но сейчас он слушает с серьезным видом. Борец, должно быть, один из многочисленных информаторов прадхана у нас в басти. Ма говорит, что прадхан хорошо платит своим информаторам: может быть, именно так у Борца появились деньги на золотые часы.

Теперь очередь папы Аанчал.

– Баба, – говорит он. – Какое облегчение, что ты здесь, с нами. В тот момент, когда я увидел тебя, мое сердце перестало болеть. Я знаю, ты вернешь мне дочь.

Баба разглаживает бороду правой рукой. Словно по волшебству на кончиках его пальцев собирается пепел. Он стряхивает пепел в протянутые ладони папы Аанчал, затем обнимает и бьет его три раза по спине.

У папы Аанчал начинается приступ кашля. Он такой слабый – не думаю, что он мог что-то сделать со своей дочерью. У него не хватило бы сил поднять даже такую малышку, как Чандни. Я думаю, мы должны убрать его из нашего списка подозреваемых.

Встает Пьяница Лалу, и его слабые руки качаются, как мертвые ветви, которые вот-вот рухнут на землю.

– Баба истинно говорит, ни одного мусульманина не пропало, – бормочет он, его слова маслянистые от выпивки. – Останови злодеев-мусульман, баба, останови их.

Я смотрю на Фаиза. Он ведет себя так, словно ему все равно, но шрам у левого глаза дергается.

– Она ведь ребенок, – говорит из-за спины бабы мужчина, стоящий рядом с мамой Чандни. Наверное, это ее папа. Его нечесаные волосы поднимаются надо лбом как языки пламени. – Индуска, мусульманка – какая разница?

– Сынок, мы понимаем, – говорит прадхан, оборачиваясь, чтобы взглянуть на него. – Но понимают ли злодеи?

Один мужчина протягивает бабе стакан пахты, которую тот выпивает за два быстрых глотка. Другой мужчина дает ему миску бхелпури[53], которую тот запихивает в рот с помощью деревянной палочки от мороженого. А что, если Баба как Псих; может, он умеет чинить вещи или превращать пепел, висящий в воздухе, в деньги, а смог – в одеяла?

– Как я уже сказал матери и отцу Чандни, – говорит баба, хрустя бхелом и перемещая его из-за одной щеки за другую, – им нужно совершить особую пуджу, чтобы снискать Божьи благословения. Вы, – он указывает на папу Аанчал, Пьяницу Лалу и гладильщика-валлу, – вы тоже можете им помочь.

Сидящие на земле люди поют «Рам-Рам-Рам-Рам». Баба отставляет миску в сторону и награждает каждого своего последователя ударом по спине.

– Так он благословляет людей, – шепчет мне Пари. – Я слышала про этого стук-бабу.

– Он их так благославляет или отправляет в больницу? – шепчу я в ответ. Пари хихикает.

– Дети, подойдите!

Это баба. Не знаю, почему и как он нас заметил. Все остальные теперь тоже на нас смотрят, и я бы очень хотел, чтобы они прекратили это делать и вернулись к тому, чем занимались раньше.

– Это друзья Бахадура, – говорит Пьяница Лалу.

Папа Аанчал смотрит на меня прищурившись, но поколотить не пытается.

Сильные руки подталкивают нас к бабе, который целует наши лбы колючим из-за бороды и усов ртом. Он бьет нас по спине, боль пронзает голову и отзывается в пятках. Фаиза он тоже бьет, и это хорошо – значит, он не понял, что Фаиз мусульманин.

Я бросаю взгляд на Четвертака и Борца, стоящих за спиной Стук-Бабы. Четвертак ухмыляется, когда я потираю ушибленную спину. Борец все еще нашептывает секреты басти прадхану. Он смотрит на нас, но даже если он узнал меня по чайной, по его лицу это незаметно.

Слова Стук-Бабы следуют за нами, когда Пари уводит нас с Фаизом:

– В этой басти поселилось великое зло, которое не держит ответ перед нашими богами, и наше дело – остановить его, прежде чем оно принесет еще больше бед…

Сейчас рождественские каникулы. У нас теперь больше времени, чтобы наблюдать за подозреваемыми – теми, которые не джинны. Пари было вычеркнула чачу по ремонту телевизоров из своего списка, но потом вернула его обратно, из-за того, что его магазин рядом c Шайтани Аддой. Фаиз говорит, что нам с Пари стоит одеться в шафрановое, потому что мы ведем себя как члены «Хинду Самадж». Пари объясняет, что если мы поймаем похитителя, то поможем всем: и индусам, и мусульманам.

Детям-детективам вроде нас отлично удается слежка. Можно брать с собой Самосу, когда он не занят погоней за собственным хвостом и не лакает грязную воду из луж.

Сегодня мы около мастерской по ремонту телевизоров. Фаиз прогулял работу и тоже пошел с нами, потому что беспокоится, что мы с Пари сразу же обвиним чачу в похищении детей, а затем Четвертак и «Хинду Самадж» подожгут чаче бороду или отрубят ему голову мечом. Мы видели, как это делают с мусульманами, в новостях по телевизору. Странно, что Четвертак, наш главный подозреваемый, ведет себя так, словно хочет поймать похитителя.

Прямо сейчас мы скрываем, что занимаемся слежкой, притворяясь, что играем в шарики, которые принадлежат братьям Фаиза. Каждый раз, когда шарики щелкают, Самоса волнуется и слишком громко лает.

– Зачем ты притащил с собой этого идиотского пса? – спрашивает Пари.

– Он может унюхать улики.

– Все на нас смотрят из-за этого Пакоды, – говорит Пари.

– Ты знаешь, что его зовут не так.

– Можешь заставить своего Чоу Мейна заткнуться, пожалуйста? – говорит она.

Фаиз собирает шарики и бросает их в карман: наверное, боится, что Самоса их съест.

Я скармливаю Самосе кусочек галеты, которую Ма дала мне на завтрак. Хорошо, что он любит галеты, а я их ненавижу. Ма думает, что мы с Руну-Диди сидим дома целыми днями и готовимся к экзаменам, которые начнутся, когда школа откроется. Но Диди уходит на тренировки после того, как заканчивает дела по дому. Мы не задаем друг другу вопросов. Мы надежно храним наши секреты.

Чача по ремонту телевизоров выходит из своего магазина с двумя клиентами и видит нас.

– Вы здесь играете, потому что думаете, что Бахадур первым делом придет ко мне в магазин, хаан? – говорит он. – Вы такие хорошие дети.

Он спрашивает, не хотим ли мы чая, и мы говорим «нет», но из-за его слов чувствуем себя так плохо, что отменяем слежку и идем в Шайтани Адду. Мы проверяем, нет ли там улик, которые мог оставить похититель или джинн, но видим лишь мусор, такой же, как и в любом переулке в нашей басти: обертки от ирисок, пакеты из-под чипсов, газеты, втоптанные поскользнувшимися ногами в землю, шарики козьих какашек, коровий навоз, крысиный хвост, оставшийся от птичьего обеда. Сломанная Богиня Сарасвати все еще лежит в траве с ошеломленным видом.

– Мы могли бы рассказать взрослым про это место, – говорю я. – Может быть, они устроили бы здесь дозор, 24/7. Ночью тоже.

– Когда ты стал таким глупым? – кричит Фаиз.

Амулет, который защищает его от плохих джиннов, подпрыгивает вокруг его горла. Самоса тявкает.

– Если расскажешь хоть кому-то хоть что-то про это место, люди стопроцентно обвинят во всем чачу по ремонту телевизоров. Они подумают, что он похититель, так же как подумали вы. – Он топает ногой, в карманах гремят шарики.

– Тебе не надо было его расстраивать, – говорит Пари.

– Мне? Это ты сделала чачу по ремонту телевизоров подозреваемым.

Самоса лает.

Я уверен, что Шайтани Адда – плохое место, полное плохих эмоций, потому что оно заставляет ругаться даже лучших друзей.

Рождество – это еще и день

пуджи «Хинду Самадж», на которой наших богов будут просить сокрушить великое зло, что поселилось у нас в басти. Даже Ма отпросилась с работы на утро, чтобы сходить на нее.

Я в своей обычной одежде, но Ма надела на шею позолоченную цепочку, а на губах у нее – красная помада. Руну-Диди одета в синий сальвар-камиз, переливающийся блестками. Ма заплетает Диди косы, и Диди говорит, что она делает все не так.

– Когда ты была чуть помладше Джая, ты бегала за мной и умоляла заплести тебе косы как у меня, – говорит Ма Диди. – Ты думала, что я красавица.

– Ты все еще красавица, – говорю я, и Ма улыбается. Когда она заканчивает с косичками, то дает Диди браслеты и серебристую цепочку. Руну-Диди теперь выглядит намного взрослее, словно у нее есть секреты, которые мне не разгадать.

Пуджу проводят возле дома Аанчал, но ближе к шоссе, чтобы важным людям из «Хинду Самадж» не пришлось долго пробираться сквозь нашу нечистую басти. Я надеюсь, что люди из дхабы с фотографией Господа Ганпати в дискотечных огоньках и автостоянки не расскажут Ма, что видели меня раньше.

Перед дхабой, словно гигантская красная роза, расцвел красный навес. Под ним на земле разложены коричневые коврики. В центре – кирпичный квадрат, в котором сложены дрова.

Работники дхабы готовят пури. Это самая лучшая часть пуджи: в конце нам раздадут бесплатную еду. Мне жалко Пари и Фаиза, потому что они пропустят пир. Ма Пари ушла на работу, оставив Пари делать уроки дома. Пари не против, потому что она любит учиться.

Пандал[54] пока пуст, за исключением нескольких человек из «Хинду Самадж» в неизменных шафрановых одеждах. Они слоняются повсюду, задрав нос, и указывают другим на то, что необходимо исправить. Я вижу женщину с распущенными спутанными волосами, бегущую в нашу сторону, с ее плеч сползает покрывало, волочится за ней по земле и собирает пыль. Она садится у самого края пандала, возле того входа, что направлен на шоссе. Ее спина упирается в столб, который выглядит так, словно может переломиться в любой момент. Мы с Ма идем к ней, а Руну-Диди остается, чтобы мы не потеряли наши места.

– Что случилось? – спрашивает Ма у женщины, в которой я узнаю маму Чандни. Потом Ма кричит на работников дхабы: – Принесите ей воды. Быстрее.

Люди из дхабы приносят маме Чандни стальной стакан, наполненный водой до краев. Она быстро пьет, смотрит на Ма и говорит:

– Я ходила в полицейский участок.

– Зачем? – спрашивает Ма.

– Хотела, чтобы они пришли на пуджу, чтобы послушали, что баба скажет про Чандни. Мою дочь, что пропала.

Ма кивает головой.

– Я слышала.

– Но эти животные избили меня тут, – мама Чандни касается шеи. – Тут. – Она сгибает левую руку, чтобы коснуться спины, между низом кофты и верхом юбки сари. – И тут тоже. – Теперь она касается ноги. – Я спросила их, почему они не ищут моего ребенка, и они сказали: «Мы что, твои слуги?» Они спросили: «Почему вы, людишки, плодитесь как крысы, если не можете позаботиться о своих детях? Мы сделаем миру одолжение, если уничтожим ваши трущобы».

Я думаю о словах «ПРИМАНКА ДЛЯ ГРЫЗУНОВ», написанных на металлическом ящике, стоящем на школьном дворе рядом с мощеной площадкой, где из фургонов выгружают наши обеды.

– Расскажи о своих печалях бабе, – говорит маме Чандни какой-то мужчина. – Он тебе поможет. А сейчас, ради Господа Ханумана, прекрати свое нытье-вытье. Мы потратили много денег на организацию этого мероприятия.

Мама Чандни улыбается смущенной улыбкой, втягивает в себя всхлипы и приглаживает волосы руками в синяках. Дхаба-валла забирает у нее свой стакан.

Я не знаю, почему мужчина из «Хинду Самадж» сказал, что они потратили много денег на пуджу. Деньги собирали с нас. Каждый индус отдал сколько мог людям из «Самадж», которые ходили по басти с ведром, куда мы бросали монетки и бумажные рупии. «Самадж» и ее гунды – очень страшные, никто не посмел им отказать.

– Полиция запоет по-другому, – говорит Ма маме Чандни, – теперь, когда сам баба на нашей стороне. Раньше такой святой человек даже не взглянул бы на людей нашей касты. Вещи потихоньку меняются к лучшему. Видишь, даже смога сегодня меньше.

На пуджу начинают прибывать люди. Прежде чем войти в пандал, они снимают свои чаппалы и кроссовки. Человек из «Самадж» выбирает трех мальчиков, чтобы те посторожили кучу снятых Poma, Adides и Nik. Ма, Диди и я забыли разуться.

Стук-Баба появляется вместе с прадханом, Четвертаком и членами его банды и с Борцом. Может быть, Борец не просто информатор прадхана, но и важный член «Хинду Самадж». Я жмусь к столбу, чтобы баба не смог стукнуть меня по спине.

– Мое дорогое дитя, – говорит баба маме Чандни, – тебе пришлось столько вытерпеть. Но не тревожься больше. Я решу все твои проблемы.

Мама Чандни падает к его ногам, снова плача – непонятно, от благодарности или от грусти. Баба бьет ее по спине, и она едва может встать: должно быть, она чувствует себя так, словно полиция избила ее второй раз.

Мы оставляем чаппалы у мальчиков-сторожей обуви, и нам с Ма разрешают сопровождать маму Чандни. Баба, прадхан, Четвертак и Борец сидят прямо у огня. Мы располагаемся за бабой, и наши места скоро превращаются в грустный ряд семей пропавших детей: тут мама Омвира со своим младенцем-драчуном, спящим посреди шума, его папа, гладильщик-валла и его брат, плохой танцор; мама Бахадура, Пьяница Лалу, папа Аанчал и ее братья, Аджай и второй, чьего имени я не знаю. Папы Чандни тут нет, наверное, потому что он работает. Я улыбаюсь Аджаю, но он отворачивается.

Ма зовет Руну-Диди, но она отказывается к нам присоединиться. Она сидит со своей подружкой по команде Тарой и мамой Тары.

Кто-то поджигает дрова: пуджа начинается с песнопений, которых я не понимаю, и горячий дым жжет горло. Краем глаза я вижу, что Ма держит руку мамы Чандни. Не думаю, что они встречались до сегодняшнего дня, разве что в туалетном комплексе или в очереди за водой, но теперь она ведет себя так, словно они сестры. Глаза Ма мокрые от слез, как будто ее собственный ребенок пропал без вести. А я здесь, рядом, но она словно не видит меня.

После пуджи, просто отличной, потому что в конце нам раздают пахту с молотым кориандром и столько алу-пури[55], сколько влезет в живот, Ма позволяет Руну-Диди остаться дома, а меня оставляет у Пари. Она думает, что Пари поможет мне получить хорошие оценки на экзаменах.

Если бы могла, Ма потащила бы меня к себе на работу, держала бы меня все время на виду и кричала бы весь день, чтобы я занимался, – но она не может. Ее хайфай-мадам думает, что дети из басти полны микробов, туберкулеза, тифа и оспы, хотя оспа к нам не приходила уже целую вечность.

Я и сам не хочу идти туда, где думают, что у меня оспа. Папа говорит, что мы должны уважать себя, даже если другие нас не уважают. Когда он говорит «другие», то имеет в виду хайфай-мадам, а еще охранников в торговых центрах, которые тоже живут в басти, но не пускают нас, потому что мы не выглядим богатыми.

– Пуджа сработает? – спрашивает Пари у Ма, стоя у порога и поправляя подол синего наряда, похожего на хайфай-платье. Хорошая одежда достается Пари от хайфай-мадам ее мамы, которая избавляется от кучи великолепных вещей, как только они теряют хоть немного великолепия.

– Будем надеяться, что боги нас услышали, – говорит Ма.

– Чтобы говорить с богами, пуджа не нужна. Они могут услышать даже шепот, – говорю я.

Ма дает мне затрещину. Это не-особо-секретный сигнал заткнуться.

– Джай тратит зря все каникулы, не занимается, – жалуется Ма Пари, как будто Пари мой учитель. – Просто посмотри, можно ли ему хоть чем-то помочь…

– Конечно, чачи, – говорит Пари.

Ма выглядит довольной, когда уходит.

Я сажусь на пол рядом с Пари. Она кладет один из учебников мне на колени.

– Начни учить про окружающую среду. Когда я закончу обществознание, мы обменяемся.

Пари немножко читает. Я слежу за ползающими по полу черными муравьями и пытаюсь их запутать, ломая их колонну уголком учебника Пари.

– Полиция-полиция-полиция, – кричит ребенок. Полицию зовет кто-то еще. Мы с Пари бросаем книжки и бежим к двери. Пари выставляет руку, чтобы не дать мне двинуться дальше.

– Я обещала твоей маме, – говорит она.

– Мы должны выяснить, что происходит, – говорю я ей. – Мы же детективы.

Но я не двигаюсь. Жизнь в басти хороша и плоха тем, что новости сами прилетают тебе в уши, хочешь ты того или нет.

Мы с Пари прислушиваемся. Мы подбираем слова-которые-кажутся-важными из запыхавшегося клекота вокруг нас: полиция, арест, похититель, дети, баба, пуджа, сработала, ремонт телевизоров, Хаким. Мы расставляем слова по порядку, чтобы в них появился смысл. Полиция арестовала похитителя детей. Хакима, безобидного на вид мастера по ремонту телевизоров? Не такого уж и безобидного! Пуджа сработала мгновенно! Баба воистину сам Бог в человеческом обличье! Навес еще не убрали, ковры еще не свернули, а боги уже благословили нас.

– Это правда? – спрашивает Пари одну из своих чачи-соседок, которая бормочет свое «кто бы мог подумать» любому, кто захочет слушать.

– Баба был прав, – говорит чачи Пари. – Оказалось, это работа мусульман.

– Каких мусульман?

– Полиция арестовала четверых. Мулла-банда.

Чачи отворачивается от нас и говорит то же самое кому-то еще.

Пари постукивает правой ногой по полу.

– Четверо мусульман арестованы в тот же день, когда баба из «Самадж» проводит пуджу? Тебе это не кажется подозрительным?

– Фаиз будет расстроен, – говорю я.

Я тоже расстроен; это не я раскрыл дело.

Мы с Пари садимся на пороге. Я вижу, как к нам идет Фаиз.

Я машу ему и сдвигаю задницу, чтобы ему было куда присесть. Он падает рядом со мной и говорит:

– Они его забрали. – Он не выглядит грустным, просто ошеломленным, как будто кто-то ударил его по голове и перед глазами все еще вспыхивают звезды.

– Мы слышали, – говорит Пари.

– Они забрали Тарик-Бхая, – говорит Фаиз. – Говорят, телефон Аанчал у него. Просто потому, что он работает в магазине телефонов.

– Нет, – говорю я. – Полиция арестовала чачу из ремонтной мастерской.

– И Тарик-Бхая тоже, – говорит Фаиз.

Что-то сжимается в моей груди. Должно быть, я вдохнул слишком много смога, поэтому я кашляю, чтобы его выпустить.

Фаиз почесывает живот, затем вытирает нос рукавом.

– А у него правда был телефон Аанчал? – спрашивает Пари.

– Конечно, нет. – Нос Фаиза становится сердито-красным.

– Я просто спрашиваю, – говорит Пари.

– Полиция обыскала наш дом, – говорит Фаиз.

– Без ордера? – спрашиваю я.

– Они заглянули под кровать, пооткрывали даже банки с мукой. Сказали: «Когда мы найдем телефон HTC Аанчал, мы…»

– Дорогой телефон, – замечаю я. – Мамин телефон умеет только звонить, а вот мобильник Шанти-Чачи может…

– Заткнись, Джай, – говорит Пари, округляя на меня глаза.

– Вы, наверное, счастливы, – говорит Фаиз. – Вы же хотели, чтобы чачу по ремонту телевизоров арестовали.

– Может, тебе пойти в участок, – говорит Пари Фаизу. – Тарик-Бхаю понадобится твоя помощь.

– Амми с Ваджид-Бхаем уже там. Велели мне и Фарзане-Баджи ждать дома, а я не могу просто сидеть там и ничего не делать.

– Слушай, – говорит Пари. – Не стоит так переживать.

– Это очень переживательно, – возражаю я.

– Кого еще арестовала полиция? – спрашивает Пари.

– Двоих друзей Тарик-Бхая из мечети. Вы их не знаете.

Я раздумываю, не может ли Тарик-Бхай быть похитителем, но это кажется невозможным. Я знаю Тарик-Бхая всю жизнь. Он ни разу не пытался меня украсть.

– Нас проклял злой джинн, – говорит Фаиз. – Он смотрит, как мы плачем, и радуется, и танцует. – Он давит языком на щеку изнутри и перекатывает его туда-сюда, как будто это поможет остановить слезы.

– Пошли в участок, – говорю я.

– Я обещала моей маме и твоей маме, что мы останемся здесь, – говорит Пари.

– Тебе идти необязательно, – говорю я.

– Йа Аллах, – говорит Фаиз и бьет себя по лбу ребром правой ладони, потом бьет опять.

– Не делай так, – говорит Пари, ее голос надламывается, как будто она сейчас тоже расплачется. Затем она закрывает дверь в дом и засовывает ноги в чаппалы. – Мы пойдем все вместе.

Мы узнаем у авторикш и продавцов на шоссе, где находится полицейский участок. Никто из нас там раньше не бывал. Мы идем быстро, Пари держит Фаиза за руку, и это смущает.

У полицейского участка стоят группки женщин в черных абайях и мужчин в тюбетейках. Некоторые женщины кричат и бьют себя в грудь. Мужчины шепчутся об «уликах», которые полиция может подкинуть в их дома, чтобы доказать, что арестованные действительно преступники. «Нам нужно охранять свои дома, – говорят они друг другу, – но еще нам нужно быть тут». Я размышляю, какая из семей – семья чачи по ремонту телевизоров, но не могу определиться, и у нас нет времени, чтобы поговорить с ними.

Полицейский участок выглядит как обычный дом. Его окна дребезжат, а на желтых стенах расползаются влажные коричневые пятна, хотя дождя не было уже целую вечность. Когда мы заходим внутрь, там так темно, что глазам требуется несколько минут, чтобы приглядеться. Сердце у меня бьется словно перед тем, как нужно показывать Ма оценки за экзамен.

Воздух в комнате тяжелый от бормотания и звонков телефонов, городских и мобильных. Ноги у меня трясутся, как трава на ветру, или это просто у меня такое ощущение. Я подхожу поближе к Пари и Фаизу.

Столы полицейских заставлены громоздкими компьютерами и пыльными стопками папок, связанных веревками. В одном углу комнаты справа от нас – амми Фаиза и Ваджид-Бхай, сидящие перед младшим констеблем, который приходил к нам в басти вместе со старшим, чтобы забрать цепочку у мамы Бахадура.

– Ваши люди пришли, чтобы бунтовать против нас, ну отлично, – говорит им младший, голос у него громкий, а лицо надулось от важности. – Но сперва посмотрите, какие у нас условия в этом месте. Мы не в одном из тех киберполицейских участков, которые вы видели по телевизору. У нас даже нет кондиционера. Нет питьевой воды. Нам приходится тратить деньги из собственного кармана, чтобы купить двадцатилитровую бутылку «Аквафины». Каждый, кто работает в этом участке, уже хотя бы раз переболел малярией или лихорадкой денге. Думаете, нам легко?

– Никто так не думает, – говорит Ваджид-Бхай.

– Если твой брат не преступник, магистрат отпустит его, и ты сможешь забрать его домой, – говорит младший Ваджид-Бхаю.

– Пожалуйста, прошу вас, посмотрите, старая женщина падает к вашим ногам, не держите моего сына привязанным к нарам, – всхлипывает амми Фаиза. – Позвольте ему сесть. Он не сбежит, клянусь именем Аллаха.

Мы оглядываемся, чтобы понять, где держат Тарик-Бхая. Комната, в которой мы находимся, как коридор с дверью, ведущей во вторую комнату, откуда мы слышим стоны: должно быть, это и есть камера. Фаиз бежит к ней, а мы бросаемся за ним. Полицейский, который сидел за шатким столом с засунутыми под две ножки сложенными газетами, вскакивает и ковыляет к нам, крича: «Стоп-стоп». Мы не останавливаемся.

Чача по ремонту телевизоров прикован к стулу. В углу стоят двое мужчин, их руки и ноги связаны веревкой. Тарик-Бхай сидит на полу, голова на коленях, руки связаны за спиной и прикованы к ножке скамьи. Фаиз на секунду его обнимает, пока полицейский не оттаскивает его.

– Убирайтесь, – говорит нам полицейский. – Хотите, чтобы вас тоже арестовали? – он хватает Фаиза за шиворот и выволакивает его из комнаты.

Мы бежим за ними, Пари кричит:

– Не смейте! Не смейте ничего делать с ним! Я пожалуюсь комиссару! Так нельзя, вы связали нашего брата как животное! Это покажут по телевизору, а вас завтра уволят!

Полицейский отпускает Фаиза и поворачивается к Пари.

– Если это покажут по телевизору, может, нам выделят настоящую камеру, – говорит он, скрывая удивление на своем лице так, чтобы выглядеть поважнее. – А еще не забудьте рассказать телевизионщикам, что у нас тут нет инвертора, поэтому, когда отключают электричество, у нас его нет по восемь часов или дольше. А еще расскажите им, что у нас в казармах крысы, окей? Не забудьте.

Ваджид-Бхай спешит в нашу сторону. Он разглаживает свитер Фаиза там, где он помялся от хватки полицейского.

– Что ты тут делаешь? Я же велел тебе оставаться дома, – говорит Ваджид-Бхай. Но он разрешает нам постоять с ним, пока они с младшим констеблем разговаривают.

Амми Фаиза обнимает Фаиза и плачет.

– Ты видел, что они сделали с твоим братом, – говорит она.

Ваджид-Бхай говорит полицейскому, что наймет адвоката.

– Ну попробуй, – смеется тот.

– Отведите Фаиза домой, – говорит его амми, подталкивая Фаиза к нам, а затем вытирает щеки. – Фарзана, наверное, ломает голову где он.

– Как мы оплатим адвоката? – спрашивает Фаиз, когда мы оказываемся на улице. – Он, наверное, стоит тысячи рупий.

– Мы что-нибудь придумаем, – говорит Пари.

Сегодня последний день в году,

и уже стемнело, но Папа и Ма еще не вернулись домой. Я сижу рядом с входной дверью и слежу глазами за воздушным шаром в форме медведя, с которым какой-то мальчик бегает в смоге. Должно быть, он стащил его из новогодних украшений на Призрачном Базаре.

Ма опаздывает, потому что ее хайфай-мадам устраивает вечеринку, которая начнется ночью и продолжится до утра. У нас в басти не бывает новогодних вечеринок, хотя кое-кто взрывает петарды. Не думаю, что кто-нибудь будет делать это в этом году. У всей нашей басти плохое настроение, потому что случилось слишком много всего дурного. Пропавшие без вести остаются пропавшими, Тарик-Бхай в тюрьме, а Фаиз продает на шоссе розы, чтобы подзаработать денег.

Руну-Диди выносит кастрюлю с вареным рисом на улицу, чтобы слить воду, и обматывает одну из старых папиных рубашек вокруг края кастрюли, чтобы не обжечь пальцы. Я встаю, чтобы вода не попала мне на ноги. В последнее время Диди одна занимается готовкой и ходит за покупками, иногда с подружками из басти, иногда с соседками-чачи. Ей приходится ходить по одним и тем же улицам по десять-двадцать раз в день: за водой, в туалет, купить овощи, купить рис. Она говорит, что я ей совсем не помогаю, а я помогаю.

Что-то тревожит дымный воздух вокруг нас: гвалт, стук шагов по земле. От них у меня по коже бегут мурашки и становится сухо во рту. По улице зигзагами движется группа мужчин, останавливаясь поговорить со взрослыми.

Шанти-Чачи выходит из дома.

– Вы двое, оставайтесь на месте, – говорит она.

Диди относит горшок обратно, но возвращается ко мне, старая папина рубашка все еще у нее в руках. Она туго скручивает ее вокруг пальцев. Мужчины что-то говорят женщинам в переулке, те подхватывают своих детей и торопятся по домам. Окна захлопываются, двери запираются. Шанти-Чачи слушает мужчин, прижав руки к щекам. Забытый шарик-медведь врезается в край жестяной крыши и лопается. Звук похож на выстрел пистолета по телевизору.

Шанти-Чачи хватается за сердце.

– Что это было? – спрашивает она. Она замечает умирающего медведя, но успокоенной не выглядит. Она подходит к нам с Диди, кладет руки нам на плечи и направляет в дом. Потом закрывает дверь, несмотря на то что дым от кухонного огня еще не выветрился. – Что ты приготовила на ужин, Руну? – спрашивает она.

– Просто рис. Съедим его с далом.

– Чего хотели эти люди? – спрашиваю я.

– Я подожду тут с вами, пока ваша мать не вернется, – говорит Шанти-Чачи. – Время ужина прошло, а ее хайфай-мадам и не думает ее отпускать. Бессердечная женщина.

Руну-Диди включает телевизор. Дикторы в печали оттого, что люди не смогут встретить Новый год на улицах, потому что у зимнего смога другие планы.

Муж Шанти-Чачи стучит в дверь, чтобы передать ей мобильник. «Все звонит и звонит», – говорит он, кивает нам и уходит. Чачи ходит по дому, прижав трубку к уху, и не говорит ничего кроме «хаан-хаан» и «вохи тох»[56]. Она открывает банки и проверяет, что у них внутри. Она даже осматривает тюбик из-под «Парашюта». Если бы Ма рассказала ей, что в тюбике наши деньги «на крайний случай», то Чачи бы сразу догадалась, что в нем чего-то не хватает, потому что она очень умная.

– Кто-то исчез? – спрашивает Руну-Диди, когда Чачи заканчивает очередной телефонный звонок.

– Ты должна сказать матери положить один-два зубчика гвоздики в банку с порошком чили, – говорит Чачи. – Тогда он не испортится.

Дверь открывается. Это Папа. Он сегодня рано, и от него немного пахнет Пьяницей Лалу. Папа никогда так не пахнет: может, только раз-два в год. Кивнув Шанти-Чачи, он говорит:

– Пришел домой сразу как узнал. Хорошо, что твой муж позвонил мне и Мадху сказать, что с ними, – он смотрит на нас с Диди, – все в порядке.

– Ужас, – говорит Чачи, – что творится. Не знаю, как вы с этим справляетесь.

– Справляемся с чем? – спрашиваю я.

– Еще двое детей пропали, – говорит папа. – Мусульманских детей. Брат и сестра. Вышли купить молока вечером и до сих пор не вернулись. Почти вашего возраста.

Фарзана-Баджи намного старше Фаиза, поэтому это не его украли.

– Джай, это значит, что похититель все еще на свободе, – говорит Папа. – Понимаешь, зачем я тебе это говорю?

Ненавижу, когда взрослые так разговаривают со мной.

– Тарик-Бхая теперь освободят? – спрашиваю я. – Он же не мог никого похитить из тюрьмы.

– Никто ничего не знает, – говорит Шанти-Чачи.

– Мусульманские дети исчезли у трансформатора? – спрашиваю я. – Который еще похож на храм, около дома Чандни.

– Откуда ты знаешь, где ее дом? – спрашивает папа.

– Мы видели трансформатор, когда шли на большую пуджу Стук-Бабы. Это место как дыра, в которую все сваливаются и сваливаются дети, так-так-так. Там живут шайтан-джинны. Мы называем это место Шайтани Адда.

– Кто это мы? – спрашивает Руну-Диди.

– Пари, Фаиз и я.

– Джай, – говорит Папа, – это не игра. Когда ты это поймешь?

Той ночью мне снится сон про детские ноги и руки, свисающие из окровавленных ртов, а потом я слышу ругающиеся голоса. Сперва кажется, что это часть моего кошмара, но, когда я открываю глаза, уже утро, а на улице ругаются Ма и Папа – о том, кому из них остаться присматривать за нами.

Руну-Диди сидит на кровати уже умытая, подпирая руками подбородок. Они с мамой, должно быть, уже сходили за водой.

– Только посмотри, как они растут, – говорит Папа. – Девчонка, которая носится, как мальчишка, и мальчишка, который бродит по базару, как попрошайка. Чудо, что их до сих пор не похитили.

– Да что ты такое говоришь? – кричит Ма. – Желаешь такого собственным детям?

– Я не это имел в виду, – говорит Папа.

Мы слышим шарканье ног, я быстро ложусь и натягиваю одеяло на голову.

– Я знаю, что ты не спишь, Джай, – говорит Ма. – Давай вставай. Сегодня я отведу тебя в туалетный комплекс. Руну, сверни матрас, вскипяти питьевую воду, порежь лук.

Диди смотрит на меня так, словно это я ее заставляю все это делать.

Ма даже не позволяет мне как следует почистить зубы. В очередях в туалет я вижу Пари с мамой и Фаиза с Ваджид-Бхаем. Ма тащит меня к маме Пари; она хочет узнать, останется ли мама Пари сегодня дома.

– Пытаетесь влезть в нашу очередь? – спрашивает женщина позади Пари и трясет на нас пальцами.

– Нам не нужно ваше место, – говорю я.

– Полиция зря арестовала Тарик-Бхая и чачу по ремонту телевизоров, – говорит мне Пари.

– Мусульманскому народу нельзя доверять, – говорит докучливая женщина.

– Вы что, не знаете, что и мусульманские дети пропали? – спрашивает Пари, ее правая рука на правом бедре. Затем она поворачивается ко мне и шепчет: – Ты слышал, те брат и сестра, которые исчезли, тоже жили рядом с Шайтани Аддой.

– Фаиз прав. Это дело рук злого джинна, – говорю я.

– Чушь, – говорит Пари.

Фаиз наблюдает за нами из своей очереди. Я теперь почти не вижусь с ним, потому что он все время работает, чтобы помочь своей амми оплачивать счета, которые раньше оплачивал Тарик-Бхай. Я стреляю в него, сложив пальцы в пистолет.

– Да, их и правда нужно пострелять, – говорит женщина позади нас. – Это все их вина. – Она указывает на амми Фаиза, стоящую в начале женской очереди с Фарзаной-Баджи. Они обе в черных абайях. – Наша басти превратилась в логово преступников. Правительство прогонит нас в любой момент.

– Это твоя вина, – кричит на нее кто-то. – Двое наших пропали. Думаешь, это сделал мой брат из тюрьмы?

Это Ваджид-Бхай.

– Кто знает, на что способен ваш народ? – отвечает женщина. На крыше туалетов бормочут обезьяны. – Может, вы сами похитили своих, чтобы мы перестали вас обвинять.

У Ма звонит телефон.

– Хаан, мадам, – говорит она. – Хаан, вы правы. Нет, мадам. Да, мадам. Это всего один раз…

– Почему твой брат просто не расскажет полиции, где прячет наших детей? – ревет какой-то мужчина на Ваджид-Бхая.

– Не разговаривайте с этими мусульманами, – говорит женщина, которая начала ссору, подтягивая паллу[57] поближе к шее. Я вижу ее пупок. Он похож на грустный рот. – Они днем и ночью кричат «Аллах-Аллах» в свои громкоговорители, не дают никому спать.

– Во имя Господа Кришны, пожалуйста, остановитесь. Вы пугаете детей, – говорит женщине мама Пари.

– Если пропадет твой ребенок, ты по-другому запоешь, – говорит женщина, тыча длинным черным ногтем в лицо Пари, отчего Пари отшатывается назад.

– Я могу найти сотню человек на твое место, like-that-like-that, – хайфай-мадам в телефоне Ма кричит так громко, что мы все ее слышим. Мадам перешла на английский, Ма говорит, что она так делает, когда ее гнев очень горячий.

На крыше туалета рычат обезьяны. Амми Фаиза хватается за плечо Фарзаны-Баджи, словно ее ноги онемели и она сейчас упадет в обморок.

– Амми, Амми, – кричит Фарзана-Баджи, ее глаза округляются от паники, свободные складки абайи тянутся и крутятся вместе с ней от каждого движения.

– Я помню, что должна вам денег, – говорит Ма своей хайфай-мадам. – Вы были очень добры, что не вычли их из моей месячной зарплаты.

Мужчины в закрывающих лица шарфах бросаются к Фаизу и его братьям. Лязгают и бьются кружки и ведра. Фаиз кричит и закрывает глаза и уши руками.

– Мадху, чало, пошли отсюда, – говорит мама Пари.

Телефон Ма продолжает извергать гнев хайфай-мадам. Пари бежит к Фаизу, а Ваджид-Бхай бьет мужчину, который его подначивал. Вспыхивает драка, Фаиз цепляется за Пари. Кто-то кричит, что растопчет каждого мусульманина как таракана. Амми Фаиза с Фарзаной-Баджи устремляются к Ваджид-Бхаю и Фаизу.

– Они дети, – говорит амми Фаиза разгневанным мужчинам. – Оставьте их в покое.

– Прекратите, – всхлипывает мама Пари. – Нашей басти не нужны погромы.

Умные люди пользуются суматохой, чтобы пролезть вперед и попасть в туалет бесплатно. Смотритель гонится за ними. Женщина позади нас улыбается, ее лицо сияет, как будто у нее получилось как следует покакать после долгих мучений. Фаиз и его амми, его братья и сестра уходят из туалетного комплекса, Пари держит Фаиза за руку, а ее мама кричит:

– Пари, подожди, подожди.

– Если год начинается вот так, представьте, как он закончится, – говорит кто-то.

Я и забыл, что сегодня Новый год.

После звонка хайфай-мадам Ма решает, что ей нужно на работу.

– Твое любимое телевидение, которое ты вечно смотришь, – говорит она мне, – оно не бесплатное.

Она боится своей хайфай-мадам, но не может в этом признаться, поэтому пытается заставить меня чувствовать себя виноватым.

После того как она уходит, Руну-Диди начинает стирку. Я помогаю ей, указывая на грязные пятна, которые она пропускает.

– Так, ну все, – говорит она, обливая меня мыльной водой.

Диди вешает выстиранную одежду сушиться, а все остальные дела по дому игнорирует, чтобы посплетничать со своими подружками из басти. У нее нет тренировки, потому что сегодня Новый год, и даже ее строгий тренер ослабил ежовые рукавицы, в которых держит своих спортсменов.

Я подсчитываю, сколько еще воскресений мне нужно отработать, чтобы скопить 200 рупий, которые я взял из тюбика Ма из-под «Парашюта»:

♦ Я отпахал в чайной семь воскресений;

♦ Дуттарам заплатил мне половину того, что обещал, за пять воскресений, и всего дважды – полную зарплату в сорок рупий;

♦ когда же я достигну своей цели?

Это сложный расчет, он похож на настоящую математическую задачу. Я складываю, и умножаю, и вычитаю, и, наконец, получаю ответ. Даже если Дуттарам заплатит мне всего двадцать рупий, в следующее воскресенье у меня наберется 200 рупий.

Я слышу злой шум и поднимаю глаза. В переулке индуска с синдуром на лбу трясет мятым половником перед продавцом-мусульманином в тюбетейке.

– Ты за что принимаешь мой дом? За парковку? – кричит она. Он торопится подальше от ее двери со своей тележкой, яркой и красивой от апельсинов.

– Детоубийца, – кричит какой-то мальчишка, когда тележка с апельсинами скрипит мимо него по улице.

Руну-Диди жестами показывает, что я должен вернуться в дом.

– Вот-вот случится что-то ужасное, я это чувствую, – говорит она.

Она не выглядит напуганной; она никогда так не выглядит. Вот и сейчас она говорит спокойно, как будто просто предупреждает, что может пойти дождь и мне нужно взять зонтик.

Мне не хочется собирать сведения про пропавших мусульманских детей. Я могу выяснить про них все, но все равно их не найду. Я просто это знаю.

Я притворяюсь, что делаю уроки, думаю про Пари и Фаиза, размышляю, пошла ли амми Фаиза в полицейский участок с просьбой освободить Тарик-Бхая. Потом приходит время перекусить. Диди разрешает мне посмотреть дневное телевидение. Потом я играю в крикет с несколькими соседскими ребятами постарше на нашей улице. Немножко дремлю – и вот уже вечер, и Папа с Ма возвращаются домой. Мы с Папой смотрим игру твенти-твенти в крикет, которые Папа любит гораздо больше однодневных и тестовых, потому что они короткие.

Сегодняшний день такой, каким был каждый из дней до исчезновения Бахадура и всех остальных, когда я не был детективом или боем в чайной. Это хороший день, самый лучший. Быть детективом слишком сложно. Может, я все-таки не хочу им быть. Может, Джасусу Джаю удастся уйти на покой без травм, окей-тата-пока. Я не знаю, кем стану, когда вырасту. Порой, когда Ма видит мои оценки, она говорит, что Пари будет работать в администрации окружным инспектором или кем-то вроде того, а я стану ее слугой.

Поздно ночью я просыпаюсь от стука в дверь, воплей и воя. Папа встает с кровати и шарит в темноте, пока не находит выключатель. Желтая лампочка злится, что мы ее разбудили, шипит и потрескивает.

– Приехали бульдозеры? – спрашиваю я.

– Землетрясение? – спрашивает Руну-Диди.

– Наружу, – кричит Папа.

Ма хватает тюбик из-под «Парашюта». Она привязывает его к паллу своего сари. Потом наклоняется и смотрит на наш сверток с ценными вещами у двери. Он ждал этого момента почти два месяца, но Ма его не берет.

Мы выбегаем на улицу. Соседи тоже вываливаются из своих домов, некоторые держат фонари. Огни ловят испуганные глаза коз и собак.

– Ждите прямо здесь, – говорит Ма, подталкивая меня к Руну-Диди.

– Может, твой джинн снова кого-то украл, – говорит Диди.

Я шарю глазами по переулку, представляя, как джинн несется к нам по воздуху, и немножко надеюсь, что раз я стою рядом с Руну-Диди, которая больше и выше меня, то он украдет ее вместо меня. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Папа и Шанти-Чачи идут на крики,

чтобы выяснить, бежать ли нам прочь из басти или прятаться по домам. Муж Шанти-Чачи разговаривает с Ма, нервно почесывая свои причиндалы, когда Ма отворачивается.

Мы с Руну-Диди ждем на пороге с натянутым на головы одеялом, от него покалывает кожу.

– Сиди спокойно, – говорит Диди каждый раз, когда я вытягиваю ноги, чтобы они не затекли.

Чего же хотят от нас боги. Может, хафту побольше, как полиция. Может, пуджу пышнее, чем у Стук-Бабы. Может, и эта была достаточно пышной, но богам просто наплевать на нас. Может, может, может. Как мне надоели эти может.

– Вот они, – говорит Диди и встает. Ее сторона одеяла падает на землю. Я пытаюсь сложить одеяло, чтобы Ма не разозлилась, что мы его испачкали, но оно тяжелое и колючее, и мне кажется, что я пытаюсь сжать в руках колючки акации, и мои пальцы болят. Мне становится грустно, что я слишком маленький, чтобы справиться даже с такой ерундой. Слезы жгут глаза.

– Не реви, – говорит Руну-Диди. – Ничего с тобой не случится.

– Я не реву.

Диди берет одеяло у меня из рук: должно быть, она стала очень сильной благодаря своим тренировкам, потому что справляется с одеялом и аккуратно складывает его за пару секунд.

Меня поднимает Папа. Я уже не маленький, чтобы меня таскали на руках, но я прижимаюсь лицом к его шее. Я слышу его дыхание. Оно громкое и тяжелое, как у Самосы. Лучи фонарей мечутся по переулку, освещая то половинку спутниковой антенны, то четвертинку бельевой веревки с развешанной одеждой; на крышах просыпаются и расправляют крылья голуби.

– Буйвол Фатимы, – говорит Шанти-Чати, ее голос скрипит, как стекло, – мертв. Ему отрубили голову.

Я смотрю вверх. Если мясники вроде Чачи Афсала убивают животных, то только ради того, чтобы съесть их. Но никто не захочет есть Буйвола-Бабу. Даже такой пропащий человек, как Пьяница Лалу, считает его Богом.

Шанти-Чачи засовывает руку под локоть мужа. Руну-Диди рисует правой ногой полукруги на земле.

– Голову буйвола оставили на пороге Фатимы, – говорит Папа.

– Фатима никак не может перестать плакать, – говорит Шанти-Чачи. – Она любила этого буйвола как ребенка. Он ничего ей не давал, даже навоза от него не хватало на день растопки. А она все равно тратила кучу денег ему на еду.

Папа опускает меня на землю, и я бегу домой. Проскальзываю под кровать Ма и Папы. Я смелый днем, но моя смелость не любит показываться по ночам. Думаю, она спит.

– Джай, что ты делаешь? – спрашивает Ма. Она последовала за мной в дом.

Наверное, я выгляжу экдум-тупо. Из-за всех сумок и мешков, что Ма засунула под кровать, в мою пещеру помещается только полменя. Она становится на колени.

– Вылезай, сона, – говорит она. Она зовет меня сона, только когда любит больше всех на свете. Ма достает тюбик из-под «Парашюта» из паллу сари, и подолом вытирает подкроватную пыль с моего лица.

Я верчусь, чтобы она как следует меня почистила. Ма возвращает тюбик из-под «Парашюта» на полку. Входят Папа и Диди.

– Буйвола-Бабу съел джинн? – спрашиваю я.

– Не джинн, Джай, – говорит Папа. – Это работа каких-то гунд. Голову буйвола аккуратно отрубили мечом. Кровавые следы идут по всей улице Фатимы-бен.

Джиннам оружие ни к чему. Они могут обезглавить человека, просто подумав об этом.

– Буйвола-Бабу, должно быть, убили ребята из «Хинду Самадж», потому что он принадлежал Фатиме-бен, – говорит Руну-Диди. – Чтобы преподать мусульманам урок.

– Мы поклоняемся коровам, – говорит Ма. – Наши люди никогда бы не сделали такую ужасную вещь.

– Все знают, что у парней из «Самадж» есть мечи, – говорит Диди. – Они обнажают их во время беспорядков. Мы видели это в новостях, хаан, папа?

– Я схожу к Фатиме, – говорит Папа. – Бедная женщина в шоке.

– Не делай этого, – умоляет Ма. – Не ходи – кто знает, какой еще ужас случится?

Но папа уже надел свой уличный свитер и шапку.

– Ну хотя бы шарф возьми, – говорит Ма. – На улице очень холодно.

– Мадху, мери джаан, давай ты хоть раз не будешь за меня волноваться?

Руну-Диди выглядит смущенной, как и всегда, когда папа зовет маму своей жизнью или своим сердцем, или своим пульсом. А я от этого чувствую себя в безопасности.

Ма надевает шарф Папе на шею, словно гирлянду, словно она снова выходит за него замуж.

Не могу поверить, что Буйвола-Бабы больше нет. Он никогда никому не причинял вреда: даже мухам, которые жужжали и жужжали у его глаз часами, пока не уставали и не падали замертво прямо между его рогов.

Мы ложимся спать, и вот уже пора вставать, а Ма и Папа спорят о том, кто из них пойдет на работу. Прошлой ночью Ма так волновалась за Папу, а теперь, кажется, хочет сама запихнуть его в пасть джинну. Они поступают так каждый раз, когда происходит что-то ужасное, хотя знают, что не могут следить за нами целыми днями. Они обманывают себя, но не меня. Я сижу на коврике, а холод царапает мне горло. Я пакка-уверен, что Папа снова настоит на своем, но Ма выигрывает спор ко всеобщему и даже, кажется, к ее собственному удивлению.

– Но не вздумай жаловаться, если я потеряю работу, – говорит Папа, щелкая пальцами, чтобы я встал. – Я понятия не имею, как мы прокормимся в этом месяце. Похоже, придется воспользоваться твоими деньгами на черный день. – Папа подходит к кухонной полке и хватает тюбик из-под «Парашюта». Мой желудок скручивается в клубок. Ма вырывает у Папы тюбик и ставит его обратно на полку.

– Сейчас не время для шуток, – говорит Ма.

– Кто сказал, что я шучу? – говорит Папа.

– Это только на сегодня и завтра, – говорит Ма. – Шанти сказала, что сможет присмотреть за детьми в воскресенье, а в понедельник они опять пойдут в школу.

Руну-Диди и Ма идут за водой. Папа говорит, что отведет меня в туалетный комплекс.

– А Буйвол-Баба? – спрашиваю я, когда мы оказываемся на улице.

– Все убрали, – говорит Папа.

– Фатима-бен его забрала? – спрашиваю я.

– Мясник с Призрачного Базара.

– Чача Афсал?

– Кто это? Ты что, снова разговаривал с незнакомцами на базаре? Разве я не запретил тебе это делать? Призрачный Базар – не место для игр.

– Я и не играю, – говорю я.

Мы проходим мимо собаки, которая выглядит как Самоса. Надеюсь, с Самосой все в порядке. Надеюсь, он держится подальше от джиннов и людей с мечами.

Мы прокляты, как и говорил Фаиз, бедный Фаиз, который теперь торгует на улицах. Ма говорит, что амми Фаиза потихоньку исчезает под своей абайей. Она переживает о том, что ее старший сын ест в тюрьме: рис там готовят с тараканами, чай размешивают отвалившимися хвостами ящериц, а воду приправляют крысиным пометом.

– Мы будем голодать в этом месяце? – спрашиваю я у Папы.

– Не беспокойся об этом.

– Но завтра же ты поедешь на работу?

Папа пожимает плечами. Ма или Папе скоро придется открыть тюбик из-под «Парашюта», если они продолжат устраивать себе такие выходные.

Я так близок к финишу. Все, что мне нужно, – это двадцать рупий.

– Папа…

– Послушай, Джай, у нас все будет хорошо. Вы не будете голодать.

Когда мы завтракаем галетами, мама Пари привозит Пари к нам домой для присмотра. Должно быть, это ей по телефону предложила Ма. И даже не подумала сперва сказать мне.

Пари не хочет галеты, потому что уже позавтракала, наверное, лапшой «Магги», которую она готова есть по пять раз в день, если бы могла.

– Ты что, не занимаешься? – спрашивает она.

– Послушай ее, Джай, – говорит Папа.

Папа идет с Ма и мамой Пари до конца переулка. Потом возвращается и болтает с соседями. Потом спрашивает Руну-Диди, что будет на обед, хотя у нас есть только рис и дал. Потом включает телевизор, садится на кровать и качает ногами. Он постоянно переключает каналы. Напевает какую-то мелодию. Расчесывает волосы, используя стальную банку на полке как зеркало. Опять поет. Обычно он возвращается домой уже усталый и просто ложится на кровать и смотрит телевизор. Если он решает спеть, то не больше одной песни. А сейчас он все поет и поет.

– Папа, мы занимаемся, – говорю я.

– Конечно, – говорит он. Он выключает звук телевизора, как будто проблема в нем.

Мы с Пари сидим на пороге. Я ее отвлекаю, чтобы сказать, что мы больше не можем быть детективами.

– Что нам расследовать? Мы даже не знаем, как звали тех мусульманских детей.

– Кабир и Хадифа, – говорит Пари. – Им девять и одиннадцать. Они не ходят в нашу школу, а ходят в какую-то бесплатную школу возле басти. Их мама скоро родит еще одного ребенка.

– Ты выдумываешь, – говорю я.

– Слышала в дамской очереди.

Хмурая гримаса опускает вниз уголки ее рта и рисует полоску между бровями.

– А он что здесь делает? – спрашивает она.

Это Четвертак с членами своей банды и несколькими мужчинами из «Хинду Самадж». Они разговаривают с людьми в нашем переулке. Когда они достигают моего дома, мы с Пари встаем.

Четвертак немного пахнет дару, но выглядит свежее и чище, чем раньше. Я кошусь на него, чтобы понять, в чем дело, и осознаю, что он сбрил свои почти-усы и недо-бороду.

Папа и Руну-Диди подходят к двери.

– Это сын прадхана, – говорит Пари Папе. Мы до сих пор не знаем настоящее имя Четвертака.

– Кто-то еще исчез? – поспешно спрашивает Папа.

– Мы пытаемся выяснить, из-за кого у нас в басти все беды, – говорит Четвертак, глядя на Руну-Диди. – Есть ли у вас что нам рассказать? Видели какого-нибудь мусульманина, который вел себя подозрительно?

Папа отодвигает Диди и встает перед ней.

– Не надо пытаться сеять раздор в нашем сообществе, – говорит Папа, и это звучит как слова хорошего журналиста по телевизору.

Четвертак раскатывает и закатывает рукава своей черной рубашки. Его волосы уложены назад маслом, а то и чем-нибудь подороже, вроде «Брилькрима», про который говорят в рекламе, что это крем для мужчин, а не мальчиков.

Я размышляю, не убил ли Четвертак Буйвола-Бабу мечом, спрятанным в его хайфай-доме. Смотрю на его черные туфли, чтобы проверить, нет ли на них брызг крови, но вижу только грязь. Потом я вспоминаю, что он нанимает других делать за него грязную работу.

Четвертак наклоняет голову под странным углом, чтобы видеть Руну-Диди, наверное.

– Тебе не кажется, что надо за чем-то присматривать на плите? – спрашивает Папа у Диди. Она отходит в кухонный угол. У тут Папа решительно обращается к Четвертаку, сложив руки за спиной: – С каждым днем все хуже и хуже. Твой отец должен делать для нас больше. Должен требовать у полиции найти похитителей. Должен велеть индусам и мусульманам перестать враждовать.

Я внимательно слежу за лицом Четвертака, хоть я и бросил детективное дело – ничего не могу с этим поделать. Теперь, когда чача по ремонту телевизоров в тюрьме, Четвертак снова стал главным подозреваемым. Он чешет подбородок кончиком большого пальца. Папины слова рассыпались по земле, их склюют куры и сжуют козы, потому что уши Четвертака закрыты, и словам Папы в них не войти.

В воскресенье Шанти-Чачи наша леди-босс, но

из нее ужасная леди-босс. Она постоянно бегает к себе домой, потому что в этот раз она сама что-то готовит и беспокоится, что сожжет еду. Она не может попросить нас заниматься у нее; там полно тюбиков для мазей с разных заводов. Ее муж работает уборщиком в муниципалитете, и это великолепная государственная работа, но у него есть и вторая – завинчивать крышки тюбиков для мазей на дому. Однажды я забежал к ним, и мои ноги раздавили один тюбик, ну или, может, штучек десять, так что теперь детям к ней в дом нельзя.

– Учитесь, учитесь, – говорит Шанти-Чачи, появляясь у наших дверей, перед тем как убежать обратно к себе, чтобы убедиться, что ее обед все еще вкусный.

Руну-Диди надевает кроссовки.

– Ты куда? – спрашиваю я.

– В пятницу тренер возобновил тренировки. Тара рассказала ему об убийстве Буйвола-Бабы, поэтому он согласился дать мне пару выходных. Но если я и сегодня не приду, то все, меня выгонят из команды.

– Если нас обоих тут не будет целый день, Шанти-Чачи узнает.

– Ты все еще таскаешься в свою чайную?

– Ты все еще таскаешься на свои тренировки?

– Подожди здесь, – говорит Диди. Она берет свитер и убегает, оставив дверь наполовину закрытой, а меня – в доме. Должно быть, она пошла в туалетный комплекс. Я жду одну-две-три-четыре-сто минут, но ее нет. По отстающему будильнику Ма на полке я понимаю, что опаздываю на работу. Не могу поверить, что Руну-Диди так меня обхитрила.

Ножные браслеты Шанти-Чачи возвращаются в наш дом. Я выпрыгиваю из постели и встаю перед нашей полуоткрытой дверью, чтобы она не могла заглянуть внутрь.

– У Руну-Диди проблемы по-женски, – говорю я. – Живот болит. – Один раз так сказала Ма и попросила меня не беспокоить Диди.

– О-о, – говорит Чачи. – Дай-ка посмотрю.

– Она спит. Приняла обезболивающее.

– Если ей что-нибудь понадобится…

– Она у вас попросит.

– Тебе, наверное, скучно просто сидеть здесь вот так.

– Я занимаюсь.

Лицо Шанти-Чачи выражает сомнение, но она все-таки уходит. Когда я слышу, что ее половник принялся помешивать что-то в горшке, то прикрываю дверь и бросаюсь на Призрачный Базар.

– Вот он и прибыл, дамы и господа, махараджа Призрачного Базара наконец решил удостоить нас своим присутствием, – говорит Дуттарам, когда видит меня.

– В моем переулке буйвола разрезали на части, – говорю я. – Там большая толпа. Я не мог выбраться несколько часов.

– Какие печальные дела, – говорит Дуттарам, но печальным не выглядит. Он указывает носиком чайника, что я должен обслужить ждущих клиентов. Я не проливаю ни капли. Теперь я эксперт по чайным делам.

Еще даже не полдень, когда я вижу в чайном киоске Дуттарама двух наших чачи-соседок.

– Чокра, у тебя большие проблемы, – говорит та, что живет рядом с Шанти-Чачи. – Мы повсюду ищем тебя и твою сестру.

Дуттарам выкручивает мне ухо, когда чачи рассказывают, что боялись, что меня похитили.

– Где твоя сестра? – спрашивает соседка.

– Откуда я знаю? – говорю я.

Какое ужасное невезение. Если бы меня поймали после пяти вечера, то я бы получил последние двадцать рупий, которых мне не хватало.

– Пойдем, – говорит чачи. – Бедная Шанти, у нее, наверное, была уже тысяча сердечных приступов.

Дуттарам достает двадцать рупий из кармана рубашки и кладет их в мою мокрую и грязную ладонь.

– Отдай это своим родителям, – говорит он.

Я запихиваю банкноту в карман. Меня застукали, но мое невезение не такое ужасное, как я думал.

Шанти-Чачи вскрикивает, когда видит меня, затем крепко обнимает, и я волнуюсь, что она сломает мне кости.

– Почему ты наврал мне, Джай? Где твоя сестра? – спрашивает она.

– Руну-Диди пошла в школу, чтобы поговорить со своим тренером. Она вернется раньше Ма.

– Твоя мама уже возвращается домой. Я позвонила ей, мне пришлось. Подожди, дай я позвоню ей снова и скажу, чтобы она не волновалась.

Чачи почти роняет мобильник, затем справляется с дрожью в руках. Хотя приготовленные ее мужем роти всегда лоснятся от гхи, а еще он добавляет по ложке масла ей в дал, чачи все равно худая, как Ма, а сейчас выглядит еще худее. Она говорит Ма, что я в безопасности и что Руну-Диди со мной. Кусочки розового лака застряли у основания ногтей Чачи, а кончики пальцев у нее желтые, как куркума. Я вижу белые пряди в ее волосах, там, где краска смывается быстрее.

– Ваша мама говорит, что вернется на работу, потому что ее хайфай-мадам сегодня устраивает вечеринку, – говорит Шанти-Чачи. – Я сказала ей, что Руну с тобой, потому что не хочу беспокоить ее еще больше. С ней же все в порядке, с твоей диди, да? Ты не наврал мне опять, правда?

– Она в школе.

– Мы должны пойти и забрать ее.

– Она со своим тренером, чачи. Они тренируются.

– Мне все равно, хоть с премьер-министром. Я приведу ее домой.

– Можно мне переодеться? На меня кто-то пролил чай в чайной.

– Побыстрее.

Я забегаю внутрь, открываю тюбик «Парашюта» и укладываю в него двадцать рупий, что дал мне Дуттарам. Может быть, Ма меня сегодня и прибьет, но я не умру преступником.

По дороге в школу Шанти-Чачи задает мне кучу вопросов. Почему я сказал, что у Руну-Диди проблемы по-женски? Знаю ли я, что это вообще такое? Что я делал на Призрачном Базаре? Я что, не боюсь похитителей? Как такой маленький мальчик, как я, стал таким бесстыдным вруном?

Тихим голоском я отвечаю, что работаю по воскресеньям, но Ма и Папа этого не знают. Я рассказываю о Руну-Диди и ее районном соревновании.

– Если выиграет, Диди получит большую кучу денег и отдаст их все Ма и Папе. Вот почему я тоже работаю. Мы просто пытаемся помочь.

– Это все прекрасно, – с нетерпением говорит Чачи, – но если вас похитят, что тогда, хаан? У вас самые лучшие мама и папа в басти. Вы просто не понимаете, как вам повезло.

– Я понимаю.

– Что, если Руну там нет? – спрашивает Чачи, когда мы уже рядом со школой. – Твоя мать меня убьет. Мне придется самой себя убить.

Школьные ворота сегодня наполовину открыты. Фанат Диди № 1, пятнистый мальчик, подглядывает в щель.

– Подвинься, – лает на мальчика Чачи, тот отскакивает в сторону и выглядит смущенным, как будто мы поймали его на воровстве.

Руну-Диди стоит на потертой дорожке, нарисованной мелом на земле, ее левая рука вытянута, готовая перехватить эстафетную палочку у партнерши по команде. Она рассказывала мне, что передача палочки должна длиться не дольше двух секунд. Если упадешь или уронишь палочку, тебя могут выгнать из команды.

Когда ее партнерша приближается, Диди начинает бежать трусцой и хватает палочку еще до того, как та заканчивает кричать «оп», а потом она несется вперед, ее хвост летит за ней, руки ходят туда-сюда, ноги взлетают в воздух, как будто ничего не весят. Она бежит эстафету последней, потому что она самая быстрая.

– Руну, иди сюда сейчас же, – кричит Шанти-Чачи.

Диди продолжает бежать, как будто не собирается останавливаться никогда. Чачи снова зовет ее по имени и кричит: «Что ты творишь, Руну?» Диди добирается до финиша, передает палочку тренеру и говорит что-то, от чего тот выглядит злее, чем обычно. Затем она бежит к нам.

Когда Ма поздно вечером возвращается домой, то не говорит ни слова ни мне, ни Руну-Диди. Я внимательно слежу за ее лицом, но она ничем не гремит, как это обычно бывает, когда она злится. Она пробует дал, приготовленный Диди, и добавляет в него немного соли и гарам масалы. Потирает нижнюю часть спины чуть повыше нижней юбки, там, где, по ее словам, всегда болит. Я пытаюсь дать ей старую баночку тигрового бальзама, но она делает вид, что не видит меня, хотя я двигаю рукой за ее взглядом. Я кладу бальзам обратно на полку. Руну-Диди смотрит на папин ремень, свисающий с гвоздя, вбитого в стену так глубоко, что вокруг звездочками расходятся трещины. Папа никогда не бил нас ремнем.

Наконец он возвращается домой. Ма и Шанти-Чачи с мужем выгоняют нас за дверь и коротко вводят Папу в курс дела. Мы с Руну-Диди сидим на пороге, дрожа.

Завтра день экзаменов. Они кажутся нереальными, как будто принадлежат другому миру. В нашем мире мы ежедневно сражаемся с джиннами, похитителями и убийцами буйволов и понятия не имеем, когда можем пропасть.

Взрослые шепчутся, но я слышу в папиных возгласах удивление.

Шанти-Чачи открывает дверь и зовет нас внутрь. Потом они с мужем уходят.

– Джай, ты подумал, что у нас не хватит денег купить еды, если ты не пойдешь работать? – спрашивает папа.

– Я больше не буду, – говорю я.

– Мы тут морим вас голодом?

– Я просто… Я думал, что смогу дать немного денег Фаизу, потому что у него брат в тюрьме, а адвокат дорого берет. – Это хорошая ложь, и в ней есть логика для меня, но не для Папы.

– Этот Фаиз, он отнимает у тебя деньги?

– Я не… Дуттарам ничего мне не заплатил. Может, если бы я доработал до конца месяца.

– А ты, Руну, – теперь говорит Ма, – я же просила тебя присмотреть за братом. Вместо этого ты сбежала в школу? Все время бегаешь там в смоге, потому что тебе нравится тренер, хаан? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме?

– Тренер? – спрашивает Руну-Диди.

Она смотрит на меня, приподняв брови, как будто просит разъяснить ей мамину мысль. Я прижимаю подбородок к груди. Я не могу ничего объяснить.

– Твой тренер – твой герой? – спрашивает Ма. – Ты готова рискнуть и быть похищенной, если это означает, что ты сможешь увидеть его?

Тренер Диди совсем не похож на героя.

– Никто не похитит меня, когда я иду покупать овощи на ужин, – говорит Диди, взмахнув руками и случайно попав мне по лицу, но все равно не останавливается. – Ничего не случится со мной, когда я стою в очереди за водой у колонки или за рисом в магазине. Но как только я делаю то, что хочется мне самой, меня точно украдут. Ты это сейчас говоришь?

– Следи за языком, – говорит Ма Диди.

– Тебе нужно приглядывать за младшим братом, – добавляет Папа.

– Если вы не могли присматривать за Джаем, то зачем вы его родили? – спрашивает Диди. Папа стремительно двигается вперед и шлепает Руну-Диди по левой щеке. Ее маленькая сережка-колечко выпадает. Папа дрожит. У него круглые глаза, и он смотрит на свою руку, как будто не может поверить, что только что сделал. Ма начинает плакать. Папа никогда раньше не бил Диди; он никогда не бил меня. Ма вечно раздает нам затрещины, но не Папа.

Ма наклоняется и поднимает сережку. Она пытается вернуть ее Диди, но Диди отталкивает ее, забирается на кровать и садится в угол, где я делаю стойки на голове. Папа хватает одеяло и выходит.

– Не поужинаешь? – спрашивает Ма у его спины. Папа поднимает правую руку, что нет, и не произносит ни слова.

Я сажусь на кровать, подальше от Руну-Диди, сжимая потрепанный матрас в кулаках. Думаю, Диди не сможет поехать на районные соревнования. Могу поспорить, что ей из-за этого намного грустнее, чем из-за того, что Папа ее ударил.

Кабир и Хадифа